Мы веселились, а мама тем временем держала путь к дедушке с бабушкой. По дороге заглянула она к тетке Порубячихе. Прошла задворками мимо раскидистой старой липы. Ветви ее клонились к земле под тяжелыми снежными шапками. На одной такой ветке недвижно сидела нахохлившаяся ворона. А может, обессилев от голода, она примерзла к дереву. Возле липы в иную пору шумно плескался ручей, теперь он молчал, точно заколдованный под толстым слоем льда. Порубяков дом был огорожен забором из тесаного штакетника с драночными стрешками. Двор замыкался резными воротами. Дом был просторный, всегда свежевыбеленный. С двух сторон тянулись небольшие ровные луговины, а на задворье начинался большой фруктовый сад. Тетка Порубячиха была независимого, твердого нрава. С первого же взгляда было ясно, что родом она не из нашей тихой деревни. В облике ее было что-то орлиное, а в характере уживались гордость и прямота, суровость и решительность. Все это придавало ей особую силу. Наверное, она не устрашилась бы схватиться и с волком. В общении с людьми она не всегда была рассудительна, часто приходила в ярость. Глаза ее так и метали искры. Но порой они бывали и тихие, а взгляд глубокий, душевный. Тогда я вспоминала глаза раненой серны, на которую наткнулись мы в Диком Лазе, когда сушили сено. Серна так жалобно и так зазывно смотрела на нас, что я долго не могла забыть ее взгляда. Но всякий раз, когда мы пытались приблизиться к ней, глаза ее загорались буйным вызывающим огнем. Что-то подобное чувствовала я и в тетке Порубячихе. Она сама любила рассказывать, как в первый раз повстречалась с Порубяком. В Дубраве тогда были танцы. Из-за нее, рослой, красивой смуглянки, среди парней завязалась драка. Музыканты перестали играть, корчмарь спрятался за винные бочки, а люди разбежались кто куда. Один из парней вытащил нож и кинулся на другого. Марка Мразикова — так звали Порубячиху в девичестве — бросилась в свалку, выхватила у парня из руки нож и, приставив к груди, пригрозила, что вонзит его в сердце, ежели они не уймутся. Трудно было укротить разбушевавшихся парней, но воля Марки взяла над ними верх. Чуть погодя музыка грянула снова, и Марка закружилась в танце. Она была на редкость хороша: сквозь улыбку сверкали жемчужные зубы, лицо — точно в молоке купались махровые алые розы, коса гладила ее по плечам и при резких движениях обвивалась вокруг шеи. Марка переходила из рук в руки, пока наконец очередь не дошла до Яна Порубяка, нашего односельчанина, скупавшего в Дубраве шерсть. Он тут же сжал ее своими ручищами и сказал, что хоть трава не расти, а она будет его женой. Она особо и не противилась, ей по нраву было бросаться в огонь, а Яно Порубяк был парень горячий. Она вышла за него замуж и из Дубравы попала в нашу деревню. Но привыкла не сразу: не по душе пришлись ей наши тихие работящие люди. Ей больше пристало бы размахивать над их головами валашкой[19]. Трудно выбирала себе Марка друзей, и тем удивительней, что из всех соседей особым доверием пользовалась у нее наша мама, пожалуй самая тихая изо всех. Когда однажды мама заикнулась об этом, Порубячиха рассмеялась: — Тихая, тихая, а в рассудительности десятерых мужиков за пояс заткнешь. Сила да разум выручат сразу, мы с тобой подобрались как на заказ. Мы еще такое свернем… И мама чувствовала в Порубячихе как бы опору. Давно подумывала она о ярмарке: на ней, пожалуй, и заработать можно. Только одной туда отправляться нельзя. Надо бы, чтоб еще кто из женщин решился на это. Мама рассудила, что Порубячиха среди всех самая подходящая, да вот согласится ли, мама до конца не была в этом уверена. И в прежние времена, бывало, как становилось в доме туго с деньгами, мужики отправлялись за лошадьми до самой до Польши, потом продавали их у нас и таким путем зарабатывали. А то ходили на ярмарки: купят одну-две коровы, зададут им хорошего корму, потом продадут — тоже прибыль была. А что, если и им, женщинам, такое попробовать? Вторая повестка из банка заставила маму поделиться своими раздумьями с теткой Порубячихой. Она показала бумажку, поведала о своих трудностях. Тетка выслушала ее, на лице ее не дрогнула ни одна жилка, она стояла и неотрывно глядела в кухонное окно куда-то наружу, где вместо зеленой луговины у дома белела в ту пору заснеженная полянка до самого каменного моста на дороге. — Мне ничего от тебя не надо, — заключила мама свой печальный рассказ, — только чтоб ты меня подбодрила немного. Тетка махнула рукой: — Это тебе, душа моя, нисколечко не поможет! Но погоди… И она повела маму в переднюю горницу. Отворила старинный комод, вытащила из среднего ящика узелок и развязала его. — Вот все, что у меня есть. В узелке были деньги. Аккуратно сложенные бумажные и горстка серебряных. — Вот все, что имею, душа моя безутешная, — повторила она, — с радостью отдаю их тебе, хоть они и последние. Откладывала я на случай, если, упаси бог, кто из детей захворает. Но они у меня молодцом, стало быть, бери и плати. Я тебе не мать, не сестра. Ни так и ни эдак меня не помянешь, но, может, как человека меня не забудешь. Вот бери и заплати. В первую минуту наша мама даже растерялась от неожиданности. Ведь кто бы подумал, что Порубячиха, с виду вроде такая суровая, таит в себе такое чуткое сердце. Вот так просто, без дальних слов, отворяет ящик, вытаскивает узелок и говорит: на, бери. — Нет, Марка, не возьму, — благодарит ее мама, — не возьму у тебя последнее. Но… Мама призадумалась: сейчас как нельзя более кстати заикнуться о возможном заработке на скотных торгах. — Не раздумывай, бери. — Да я уж думала и кое-что надумала… И она поделилась с теткой своими планами. Куда лучше, если эти деньги несколько раз в руках обернутся и их станет больше. Скоро будет ярмарка в Теплой, а потом в Тросниковой. Купить бы им вместе корову, тетка дала бы денег, а мама бы корову обряжала весь месяц. Потом продали бы ее подороже, а прибыль меж собой поделили. Мама смогла бы рассчитаться в банке с процентами, а там, может, и уплатила бы крону-другую в счет взносов. — На ярмарку в Теплую могли бы мы отправиться вместе, правда, пришлось бы ночью идти. Да раз мы вдвоем — ничего не случится. Тетка задумалась. — Да, хоть и долог путь, через горы до самого Липтова, а я согласна. Ну, скажи-ка теперь, не права ли я, что ты десять мужиков за пояс заткнешь? — Жизнь вынуждает. Не хочу без крова остаться, а без заработка долги мне не выплатить. Так они и договорились, что пойдут вдвоем на ближайшую ярмарку, а там и побарышничают. От тетки Порубячихи мама направилась прямо наверх к дедушке с бабушкой. Жили они недалеко. Как только прошла она вдоль ограды в конец улочки, тут сразу же и углядела родной дом на холме. Спереди белел откос с заснеженной липой, от которой по одну сторону вилась крутая тропка к воротам, а по другую тянулась к подворью более пологая, широкая проезжая колея. На самой крутизне на тропе вымостили лесенку из плоских каменьев. Зимой, когда их прихватывал гололед, блестели они как стеклянные, и мне казалось, что ведут они в заколдованный замок. Ступать по ним было опасно, легко было поскользнуться, но мама взлетела, как перышко, ног под собой не чуя от радости, что ей удалось договориться с теткой Порубячихой. Такой веселой она и взошла в дом. В сенях ей встретился дедушка: Он выходил из кладовой и в корзине нес кормовую свеклу для скотины. Виделся он ей сквозь сумрак хмурого зимнего неба, да еще окно в сад было заложено пеньковой подушкой, хранившей помещение от резкого ветра и холода. Только половина окна пропускала свет. — Это вы, тата? — спросила она, чтобы удостовериться. — Не узнаешь меня, что ли? — засмеялся он и как-то по-особому прищурил глаз. Мама тоже, задержав на нем взгляд, молча рассматривала его, будто встретилась с ним впервые и пыталась понять, что это за человек. Она и сама не знала, почему так сразу остановилась под этим его прищуром: ведь эта привычка была еще издавна свойственна старому. Может, именно поэтому мысли ее потекли совсем в другую сторону, хотя пришла она посоветоваться о вещах, в ту пору для нас самых важных на свете. Может, это была передышка, в которой мама нуждалась. А может, она собиралась с силами, пока глядела на него вот так, молча. Что ж, остановимся и мы вместе с ней и хотя бы мимоходом скажем о нашем дедушке словечко-другое. Взглянем на него мамиными глазами, чтобы и нам узнать больше о его жизни. Начнем с того, что дедушка заслуженно обрел славу лучшего охотника в округе: о нем ходила молва, что не только была ему на охоте удача — бил он без промаха и в обыденной жизни. Оттого и хаживали к нему люди — одному вправит кость, другому добрый совет подаст. Ходили близкие и дальние знакомые со всеми горестями. И у мамы, как только получила она уведомление из банка, первая мысль была о нем. Мы, дети, тоже уже знали о дедушке разное. Ну хотя бы то, что стрелял он без промаху из старинного ружья с длинным стволом и что с дороги умудрялся подстреливать зайца под самой горой. Хозяева замков любили приглашать его на охоту — он был знаменитый ловчий. У одного пана он даже выиграл кожаный патронташ, поспорив с ним на медвежьей охоте. Патронташ висел на стене возле ружья. В саду на загуменье он, бывало, ловил лисиц на приманку и куниц капканами. Порой целые ночи пролеживал на сеновале в гумне, подстерегая добычу. Однако же годы и в нем поубавили сил. Он старился, седел и все чаще жаловался на слабость в коленях. Со временем его охотничьи доблести продолжали жить только в рассказах, а о былой славе напоминал ему лишь этот прищур. Мы, дети, наслушались от него десятки разных историй о зверях и зверюшках в лесах, о веселой и печальной охоте. Дедушка в наших глазах был необыкновенным человеком. Высокий, статный, он всем своим видом внушал нам это. Мы знали, как он справился с громадной змеей, когда косил луговину в Диком Лазе. Знали, что на Круче под Шутовым он схватился с медведем, таскавшим скот на горном выгоне. А уж как завораживала нас молва о том, что он одолел нечистую силу, вселявшую ужас во всех деревенских! И сколько бы ни говорили взрослые, что былая его мужская твердость превратилась в какое-то старческое упрямство, а многие добрые качества обернулись брюзжаньем, он все равно вызывал в нас восторг и уважение. Наша мама испытывала к отцу особое доверие, с этим чувством она вошла к нему в дом. После некоторого молчания он сам, прервав ее мысли, спросил: — С добрыми ли вестями пришла, доченька? — Банк опять прислал извещение, — сказала она, словно пробужденная ото сна суровой действительностью. — Ну входи. — И он указал на дверь горницы. Дедушка поставил корзину с кормовой свеклой под лестницу, ведущую на чердак, и прошел вслед за мамой в горницу. В горнице были бабушка и тетка Гелена. Бабушка в углу у окна вязала обшлага из белой овечьей шерсти. Чуть поодаль стоял столик с геранью. Зимой бабушка убирала ее с окна, чтобы не померзла. В одном горшке герань распустилась огненно-алыми цветами. Всей листвой она жадно тянулась к свету, падавшему в горницу из-за отогнутой занавески. Тетка Гелена плела из самодельных льняных нитей кружевные прошвы для подушки. Мало кто в селе умел так искусно вязать как она. Она, как и все в этом доме, любила делать все добротно, с толком. Кружево просто сверкало в ее руках. Как только мама вошла, взгляд ее тут же упал на расцветшую герань. Что-то в душе ее ожило, осветив улыбкой лицо. Но она вмиг одернула себя — не время, дескать, для улыбок — и, вытащив банковскую бумажку, сказала: — Требуют и проценты и взносы. А за просроченные взносы грозят даже торгами. Я пришла посоветоваться. Услышав об этих новых печалях, дедушка сел, бабушка и тетка Гелена отложили на колени работу, а мама, так и не присаживаясь, продолжала: — У вас денег просить я и не думаю, знаю, что нет их. В деревне есть люди денежные, к которым я могла бы обратиться. Но каждый только зубы точит на наши полоски. Людской корысти конца-краю нету. Многие меня еще глубже в омут готовы втолкнуть, только чтоб я утопла скорей. Но я ни у кого не стану просить, сама вытяну. Я только хочу сказать вам, что мы с Маркой Порубяковой надумали заняться торговлей. Тут тетка Гелена вспыхнула, отмотала нить с пальца и положила кружево с крючком на стол. — Ты дочь газды, о торговле и думать не смей — ведь это срам для нашей семьи! Она вызывающе посмотрела на дедушку с бабушкой и ждала, что они затеят с мамой ссору. Но мама была полна решимости. Ей не хотелось упускать из рук огонек, который с таким трудом занялся и, единственный, мог бы пробить мрак надвигающихся горьких дней. Она знала, что торговля не почиталась достойным занятием в порядочных газдовских семьях, но лучше уж запятнать доброе имя семьи, чем остаться без крова. Тетка Гелена беспокойно сновала по горнице. Трудно ей было смириться с намерениями сестры. Что скажут люди? Одинокая тетка Гелена все еще надеялась выйти замуж. Может ли она допустить, чтобы на нее указывали пальцами: у нее сестра, мол, торговка. Дедушка не хотел торопиться с решением, все раздумывал, взвешивал. Бабушка снова принялась вязать обшлага и пыталась спокойно выслушать жалобы старшей дочери о чести семьи и доводы младшей в пользу торговли. Только потом она отозвалась своим обычным приветливым голосом: — Ну, срам не срам, дочки мои, жить хочется. Куда больший был бы срам, кабы по ее нерадивости дети погибли. Дедушка тоже так думал: — Ты только ничего не бойся. Человек в нужный час должен уметь шевелить мозгами. Нынче, пожалуй, ничего другого и не придумаешь. Маме стало легче. Она была благодарна родителям, что они поддержали ее. Оставалась еще забота: повезет ли ей в банке? Было б хорошо, если бы там повременили с долгами. — Схожу, попрошу их подождать. — Постой. Я дам тебе немного яиц и творогу. Отблагодаришь в банке чиновника, что занимается ссудами. — Да ведь это же подкуп! — возмутилась тетка Гелена, стараясь взять хоть этим, ежели в другом проиграла. — Нет, дитя мое, — мягко сказала бабушка, — это только гостинец доброму человеку. Все понимали, что это так и не так, но надо было жить. И в самом деле, творог и яйца, словно в каком волшебстве, тронули не столько, пожалуй, сердце, сколько рассудок банковского чиновника. Времена были трудные, жить хотелось всем. Жалованье невеликое, дома жена, дети, в кладовой почти ничего. Чиновник рад был гостинцу и обещал маме, что ей отсрочат и взносы и проценты. А там, может быть, повезет ей в торговле. И вот однажды темной ночью отправилась мама с теткой Порубячихой на ярмарку в Теплую. Дом она заботливо заперла, а ключ спрятала в окно. Мы остались одни под присмотром звезд, мелькавших среди туч. На южном краю неба во тьму врезались просветы.