Обе женщины пустились в долгий путь через горы. Взяли с собой увесистые палки, чтобы не только можно было о них опираться, но и защититься при надобности. В нашем крае тогда еще нередко разбойничали, и грабители, особенно в ярмарочные дни, подстерегали торговцев, чтобы отобрать у них туго набитые кошельки. У Лучанской долины, вклиненной между крутыми косогорами, они повстречали четырех женщин из Осады. И конечно, обрадовались: вместе идти было куда веселей. У женщин в руках тоже были тяжеленные палки. И не так, мол, против разбойников, как против дикого зверя: они слыхали, что в долине стаями бродят волки. Мама с теткой очень перепугались. — Ладно уж, если будем друг друга стращать, ничего не сделаем. Коли нам суждено, волки и тут нас отыщут. Так, пожалуй, лучше пойдем, — в конце концов рассудила мама. И женщины — хочешь не хочешь — двинулись в путь. Тетка Порубячиха даже посмеялась над собой, что в глубине души спасовала перед волками. Это уж, поди, в нашей деревне она так разбаловалась. От злости на себя она крутанула у бедра палкой, да так, что в воздухе свистнуло, и рассмеялась. — Только уж пойдемте потише, — предложила одна из женщин. Ее послушались, шагали почти молча во тьме под хмурым, затянутым тучами небом. Они своим телом распахивали сугробы и брели, глубоко увязая в снегу. Над долиной то и дело проклевывалась бледная звезда и снова исчезала за наплывавшими тучами. На полпути мама почувствовала резкую боль в ноге. Жесткая обувь стерла ей пятку. Эта невыносимая резь отдавалась у нее даже в сердце, мама почти теряла сознание, но сказала сама себе, что должна выдержать. Так с трудом они добрели до Теплой. Счастье еще, что там было кому прийти им на помощь. Обогреться они вошли в корчму. Замужем за корчмарем была их знакомая, сестра Цира Петраня из нашей деревни. Дородная, обходительная и речистая женщина, она как-то по-особому разбиралась в людях, а сама была до того милая, что привлекала гостей в корчму куда больше, чем хмельные напитки. Деньги рекой текли в корчмаревы кубышки. Говорили, что ей только птичьего молока не хватает. — Не беспокойтесь, пятка вмиг заживет, — говорила она маме, прикладывая ей к ноге чистую тряпочку с мазью. Боль утихла. Для корчмарки очень было важно, чтобы женщины помянули о ней добрым словом в родном Оравском селе. Она накормила их мясным обедом да еще поднесла по стакану пива. На скотные торги они отправились чуть свет. Походили, поглядели, что и по какой цене можно купить. Дивились, что скот сравнительно дешев. Люди были вынуждены продавать, поскольку в прошлом году не уродились корма. Один крестьянин из Вавришова все упрашивал маму купить двух коров — очень уж не хотелось ему возвращаться с ними домой. Коровы и впрямь были хорошие, дойные, разве что слишком тощие. Их бы малость поправить, чтобы бока округлились. Шерсть у обеих была густая, ярко-рыжая, только на лбу белая метина и белая полоса по спине. Шерсть от холода вся вздыбилась, а уж как бы она залоснилась, задай коровам подходящего корма. И цена невелика, хотя у женщин и таких денег не было. Тут вдруг натолкнулись они на торговца Смоляра из нашего комитатского города. — О деньгах не тревожьтесь, я одолжу вам, сколько понадобится. Да и кто откажет таким молодкам? На первый взгляд могло показаться, что Смоляр делает доброе дело, но как истый купец он надеялся и заработать на своей доброте. Уж не впервой ему удавалось подобное — стреляный был воробей в этих делах. Он рассуждал так: как откормят женщины отощалую скотину, он станет их поторапливать с долгом. А чтоб вернуть его, придется им продать коров подешевле. Так он и деньги назад вернет, и коров за полцены купит. Но случилось иначе. Денег он, правда, им дал, и коров они купили. В корчме у сестры Петраня привязали их к ограде, но чего только не бывает на свете: в корчму забрели двое торговцев, искавших дойных коров для поместья в Турине. Понравились им именно эти коровы, привязанные у корчмы. Тут же на месте ударили по рукам, и сделка состоялась. Они заплатили столько, что женщины вернули долг Смоляру, и у мамы еще осталось на взносы и проценты. И тетка Порубячиха получила свою долю. Рассказывали, что мама даже просветлела лицом и уже не вспоминала о мытарствах, которые довелось пережить. У нее камень с души свалился, что в банке хоть на время угомонятся и нам не придется покидать родной дом. Мама решила идти и на ближайшие ярмарки: ведь надо было думать о следующих платежах. Смоляр[20] был вне себя, что так просчитался в пригожих молодках. В корчму вошел надутым, как индюк, стащил меховую шапку и хлопнул ею об пол. Даже не скинув тулупа, уселся за стол и заказал себе сразу три порции гуляша. Широко расставив ноги, каблуком сердито постукивал об пол. Гуляш ел посапывая, чавкая, засовывая в рот большие куски хлеба. Глаза у него бегали из стороны в сторону, взгляд был нечистый, вроде как помутневший. — Ну, как дела? — обратилась к нему тетка Порубячиха. — Ярмарка-то не удалась вам, поди? А ведь скота здесь, что комарья. — Одни мощи ходячие, — фыркнул он в рюмку с вином, которую держал у нижней губы. — Должно быть, и скотина поняла, что такое война, — вмешалась в разговор мама, — некому поле обрабатывать, а когда в поле пусто, так и в стойле не густо. Ни мяса, ни сала. А может, так оно и к лучшему? — Мама обвела всех пытливым взглядом. — Говорит же Яно Дюрчак из Еловой: кабы на фронте всего хватало, весь бы мир изничтожили. Может, на ярмарке в Теплой оттого и была такая скотина — кожа да кости, чтобы Смоляру нечего было отправлять на фронт. Так, глядишь, и война скорей кончится. У жизни ведь тоже свои пути-дороги. Хоть Смоляр и ушел с ярмарки несолоно хлебавши, а жизнь свое взяла. Она тоже защищается, потому что не хочет погибнуть. Ей тоже хочется выстроить на этом свете такой же красивый дом, какой Смоляр поставил в комитатском городе. — Не я войну выдумал, — сказал он и слизал с губ перцовую подливку. — Выучили меня на мясника, вот я и стал мясником. Продаю тому, кто платит. Я не поганец какой, а по образу и подобию божьему сотворенный человек, мне разве в радость, что людей убивают? Когда скупаю для фронта, то я и о ваших мужьях забочусь, чтоб с голодухи ноги не протянули среди пушек. Пуля не найдет, а голод отыщет. Так что зря вы про меня думаете: мясник, мол, черствая душа, долг христианский забыл. Нет уж, я помню о ближнем. Так-то оно… Порубячиха встала, стукнула ладонью о стол и рассмеялась. — Ну, Смоляр, чтоб вас приподняло и хлопнуло. Вас, конечно, на козе не объедешь, но и мы не вчера родились. — Ну ладно, ладно! — Он положил ложку на тарелку. — Однако этих коров ни в коем разе не надо было вам упускать. Не то чтоб я такой уж жадный, но они позарез мне были нужны. А пока текла у них беседа, начало смеркаться, снег вокруг корчмы посинел, вдали почернели горы. Перед корчмой роились люди, сани, скотина, мельтешили в шатрах продавцы. Больше всего покупателей толкалось у палаток с медовыми пряниками. Палатки эти изнутри были разноцветные, словно цветущие луга — ярко-розовые, зеленые, желтые, красные, — и люди просто не могли глаз от них оторвать. Перед одной из палаток стояла молодая женщина, оглядывала пряники и раздумывала, который купить. Дольше всего она вертела в руках гусара на коне. Нравился ей, должно быть, красный китель на нем и сабля. Мама нагнулась к окну и крикнула: — Батюшки светы, да ведь это же Тера Мацухова из Микулаша! И тут же кинулась к ней. Следом припустилась и тетка Порубячиха. Поднялся и Смоляр в своем тяжелом овчинном тулупе и загляделся на молодую женщину, стоявшую у палатки. Приметил раскрасневшиеся на морозе щеки, красивое лицо. Он щелкнул пальцами и даже причмокнул. Увидел, как Тера протянула женщинам узелок, который до этого держала под мышкой. Там была кожа на подошвы. Она просила их передать узелок матери, тетке Мацуховой. Тера для того и приехала поездом в Теплую, чтобы отдать его кому-нибудь из своих деревенских. Порубячиха не растерялась и спросила, не найдется ли в Микулаше и для нее кусок кожи. — Войску и то не хватает, — шепнула Тера и огляделась вокруг: не слышит ли кто. — Все идет нечистому в глотку, как наши кожевенники говорят. И хоть бы какая польза была, а то одно горе да голод. — Кое-кому и польза, не без того, — сказала мама и повела плечом в сторону корчмы. Тера резко повернула голову, держа медовый пряник в руке. За оконным стеклом улыбалась ей жирная, плотоядная физиономия Смоляра. Он махал женщинам рукой, верно, думая, что на его зов в корчму зайдет и молодая. Но Тера торопилась и, попрощавшись с мамой и теткой Порубячихой, ушла. — Незадача какая! — сокрушался Смоляр. — Пока вы торчали на улице, пожаловали музыканты. Я бы для этой молодухи музыку заказал. Да, не везет мне сегодня, она и то от меня ускользнула. Один из музыкантов прошелся по струнам скрипки, другой стоял, сонно привалясь к его спине. Оба были худущие — одни кости. Они с жадностью глядели на пустую тарелку торговца Смоляра, оставшуюся после третьей порции гуляша, и втягивали в себя запахи пищи, которые носились в воздухе корчмы. А где-то вдали гудел паровоз, рассеивая в наплывавшую тьму огненные искры. А мы весь этот день провели с теткой Геленой. Под самый вечер она с тревогой сказала нам: — Не знаю, не уложит ли ее эта дорога в постель. Заболеет, а потом ходи за ней за хворой. Вот уж надумала, как о вас позаботиться, как расплатиться с долгами. Чужому могло бы казаться, что тетка Гелена все это говорит из неприязни к маме. А на самом деле у нее сердце сжималось от страха за нее. Могло же и вправду случиться, что на обратном пути по пустынной Лучанской долине женщин убили, ограбили, потом затащили в кусты и следы замели. В зимнюю пору никто бы о них не узнал, и только весеннее солнышко, растопив снег, натолкнулось бы на них. Нашли бы их мертвыми, закоченевшими, грызли бы их черви или рвали бы дикие звери… Тетку Гелену преследуют страшные мысли. Чем больше темнеет, тем тревожнее у нее на душе. То и дело выбегает она по оледенелому пристенью на мостки перед домом и вглядывается в даль дороги: не возвращаются ли с ярмарки женщины. Ее тревога передается и нам. Напряженно вслушиваемся мы в каждый шорох, что доходит снаружи. С гор несется пурга и начинает свистеть над крышами. Снег сыплется пока только мелкий и то кое-где. Ветер сдувает свежую порошу и разъяренно вздымает ее снова в воздух. Кружит ее вокруг построек и просеивает сквозь голые ветки деревьев. — Пропадет она в такую непогоду! — Бетка тоже тревожится и нервно треплет в руке веточку розмарина, который безжалостно отломила с кустика у окна. Мама так заботливо ухаживала за ним, обрызгивала, поливала, вот он и разросся, зазеленел и радовал нас круглый год. Но даже строгая тетка Гелена не ругает ее за это. Что такое веточка, когда речь идет о маминой жизни. Тьма сгущается, вокруг все чернеет, а нашему ожиданию, кажется, не будет конца. Вдруг по дороге зацокали копыта, и у самого нашего дома остановилась упряжка. Даже в горнице мы услышали, как лошади неистово фыркали, ржали, били копытами о гололед, да так, что звенело вокруг. Мы все разом выбежали во двор. Тетка Гелена, обогнав нас, бросилась прямо на дорогу. Из ближних домов, подбиваемые любопытством, высыпали люди. Тетка Липничаниха остановилась с подойником, а перед ней подпрыгивал Яник, одна нога была у него разута, капец он держал в руке. Перед нашим домом стояли сани, лошади все еще взбрыкивали. Возница не знал, как усмирить их, дергал за вожжи и грубо кричал: — Тпру, тпру, ироды! Он сидел на облучке, укутанный в длинный овчинный тулуп. На ногах высокие капцы, на голове надвинутая до самого переносья баранья шапка. Мы все тотчас узнали торговца Смоляра. Да кто не знал его в округе? Хаживал он по всем ярмаркам Оравы, Липтова и Турца. Доходил даже до Тренчанского и Спишского комитата. Барышничал, наживал богатство, от обжорства тучнел на глазах. Был травленый волк. Не ведал ни чести, ни совести. Наши деревенские называли его разбойником, потому как при покупке ему всегда удавалось каким-то образом их провести. В пяти комитатах люди грозились проучить его за мошенничество. Кроме него, в санях сидели две женщины. Одна из них, запахнутая в попону, как раз сходила на дорогу. Это была наша мама. Из другой попоны высвободилась тетка Порубячиха. Смоляр сжалился над ними и привез их из Теплой. Они и не чаяли, что им так повезет. У обеих были окоченевшие от холода лица, они с трудом шевелили губами. Руки были точно сосульки. Люди кричали им: — Ох бедняжки, за какие же грехи отправились вы в такую дорогу? Мама ответила: — Не грехи — нужда заставила нас. Они поблагодарили Смоляра, что подвез их, и вошли в дом. Смоляр широко улыбнулся, губы и запорошенные снегом усы растянулись. Изо рта вырвалась во тьму струя белого пара, и его отнесло навстречу свету, пробивавшемуся из наших окон. Лошади снова забили копытами, правая пристяжная вскинула голову и дернула сани, левая, звякнув копытом о наезженную колею, тоже подалась вперед широкой грудью. Сани рванулись, как вихрь. Сбоку на них был прицеплен фонарь для безопасности, пламя замигало и полетело точно жар-птица вместе с резвыми лошадьми. Люди разошлись, и мы отправились в натопленную горницу. Как только переступили порог, Гелена повеселела, защебетала. Заботливо́сть ее не знала границ, она изо всех сил старалась услужить женщинам. — Наварила я вам тут горячей похлебки с тмином, — говорила она, — думаю, придете замерзшие, обогреетесь, а вас все нет и нет. Поди, вся уже выкипела. — Да ты в тарелку плесни хоть малость, — взмолилась Порубячиха.