Крик тетки Порубячихи разбудил всех вокруг. Люди задвигались, разговорились, стали судить-рядить, как быть с этой новой бедой. Наша мама посоветовала: — А может, стоит в сельскую управу сходить. Объяснить бы писарю. Все ж таки он разумный человек, может, и поймет. — Уж он поймет! — усталым голосом говорит дедушка Мацухов, трясясь от дряхлости, словно веточка на ветру. — Вот прихвати для него корзинку брынзы, колбасы, масла да яиц, тогда он сразу поймет тебя, разбойник! Восьмидесятилетний старик Корец — мохнатые брови нависают длинными белыми космами над его глазами — дрожащим голосом говорит: — Намедни пошел я к нему за невестку просить. Говорю с ним по-нашему: так-то, мол, и так. Ведь по-другому я не умею. А он в ответ: не так, мол, говоришь, официальная речь — мадьярская. Иначе, видите ли, он и помочь мне не может. Тетка Порубячиха замахивается кулаками с нашего пристенья: — Ух, у них у всех свои выдумки! — То-то и оно, Мара, свои, — соглашаются с ней люди. — Как бы там ни было, — тетка Порубячиха чинно выплывает вперед, — а я пойду туда. Погляжу, поймет он меня или нет. Родная-то мать говорила с ним по-словацки, только в школе он выучился мадьярскому. Спрошу его, как он с матерью объясняется, ведь она тоже только по-нашему говорит. Экий прохвост! Люди, глухо ворча, мало-помалу стали расходиться. Барабанщик тоже сдвинулся с места и, перебирая палочками, пошел по дороге в верхний конец деревни. Когда мы воротились в горницу, мама сказала: — Так, значит, скотину не будут отбирать, он не объявлял об этом. И она опустила глаза, перемогая волнение. Бетка тут же нашлась, упрекнула маму: — Я же говорила — подождать надо. Пропал наш бычок. Не будет ни лошади, ни денег. Поторопились мы. А барабанщику Шимону стоило бы попридержать язык за зубами. Болтает чего сам не знает. — Дурного не было у него на уме, — успокаивала ее мама. — Не сегодня, так завтра это может случиться. Он, должно быть, что-то слышал в управе, не иначе. Нет дыму без огня. — Ну вот и хорошо, — огрызнулась Бетка. — Если вам милей бычок в кадке, чем в стойле, мне-то что! При этих словах мама, вспыхнув, впервые замахнулась на дерзкую Бетку. Но тут же овладела собой. Мы уже давно подмечали, что маме все труднее было справиться с характером старшей дочери. Чем взрослее становилась Бетка, тем больше дерзила. Кроме других забот, на маму теперь свалилась и эта — укрощать старшую дочку. Но мама прощала ей многое — шла война, и Бетке до срока пришлось распрощаться с детством. С малых лет она трудилась как взрослая. А теперь опять ждала ее непосильная работа: надо была идти рубить гололед на дорогах. Вот так все новые напасти обрушивались на людей, но мы, дети, иной раз находили время и позабавиться. Как-то, вернувшись из школы, играли мы с Порубяковой Каткой у них на кухне. Шили из лоскутков куклам платья. Куклы смастерил для нас Матько Феранец. Он выстругивал их из дерева по воскресеньям, когда не ходил в город на заработки. У моей куклы было улыбчивое личико, а Каткина двигала руками. Кто знает, что чувствовал Матько, мастеря эти куклы. Жены у него не было и наверняка не будет. Он был, пожалуй, самым одиноким человеком в деревне. Ни одна девушка, даже самая бедная, не пошла бы за него. Рос он без отца, без матери, всем и повсюду чужой. Жил на болотах в заброшенной лачуге, что отказала ему перед смертью старушка с такой же горемычной судьбой. Он только украдкой, бывало, осмеливался приласкать ребенка. А однажды, когда Матько помогал маме выкосить лужайку и остановился отбить косу, я заметила, как взволнованно смотрел он из-за косовища на дочек Петраня, ворошивших граблями высохшее сено. Одна из них улыбнулась ему. Такая же улыбка была теперь и у моей куклы. Тогда я еще многого не понимала и обо всем судила по-детски. Но в тот день, когда мы играли у Порубяковых с куклами, мне стало очень жалко Матько, может быть, еще и потому, что я часто невольно вспоминала, как Милан Осадский заставлял меня глядеть ему в глаза, и это воспоминание тревожило мою душу. Возвращались ко мне и его слова: «Ты еще очень маленькая». Я наряжала мою улыбающуюся куклу в сшитое платьице, вертела ее так и эдак на свету и вдруг неожиданно сказала: — Ты еще очень маленькая, еще много времени пройдет, пока ты подрастешь. Катка поглядела на меня, удивилась необычным словам и посмеялась надо мной: — Чудно ты играешь. Я буду играть со своей интересней. Сварю ей вкусной похлебочки и испеку из маминого теста каравай. Она обернулась к матери, которая принесла из горницы два начищенных до блеска подсвечника, и, поставив их на лавку, что-то выглядывала среди одежды на вешалках. Потом вытащила из-под припечья корзину и торопливо порылась в старом тряпье. — Мама, — окликнула ее Катка, — дашь мне кусочек теста? Я испеку кукле хлебушка. — Отстань! Дело у меня тут. Она достала из корзины рваную исподнюю юбку, завернула в нее подсвечники и пошла их куда-то прятать. — Я им покажу подсвечники, — грозилась она, выходя из дому, — а вы чтоб ни шагу, покуда не ворочусь, — наказывала она нам. — Не вздумайте идти за мной, только людей будоражить. — И, уходя, все ворчала: — Я их так схороню, сам черт не сыщет. Мы слышали, как она хлопнула на пристенье калиткой. Нас разбирало любопытство, и мы кинулись в переднюю горницу, хоть из окна поглядеть. Когда Порубячиха переходила пустошинку вдоль Ондрушовых задворок, мы увидели, как дядя Ондруш второпях нацепил баранью шапку, осмотрелся с порога на ближние тропки — не подглядывает ли кто, а потом шмыгнул мимо ворот. Тут и он и Каткина мама скрылись из виду. Должно быть, он пошел за ней следом. Сколько раз, возвращаясь с ярмарки и подсчитывая на столе деньги, Порубячиха замечала, как он засматривает одним глазом в кухонное окно, выходящее на лужок. И хоть он скрывал добрую половину лица за оконным косяком, она все равно узнавала его, сыча проклятого. Мы с Каткой воротились к своим куклам, а дядя Ондруш крался за Порубячихой по пятам, точно домовой. У Порубяковых на прогалине у берега стоял на сваях амбар. Он до того терялся среди глины, скал и деревьев, что постороннему глазу трудно было различить его, а уж подсвечники под сваями и подавно. Тетка размахнулась и изо всей силы закинула их далеко-далеко под это маленькое строение. — Вот вам мои подсвечники! — Засмеявшись, она потерла от радости руки. Дяде Ондрушу большего и не требовалось. Он пригнулся и бросился наутек от тетки Порубячихи. — Я вам покажу подсвечники! — отводила душу тетка, проходя по пустошинке вдоль Ондрушовых задворок. — Я покажу вам подсвечники, одни-разъединственные они у меня и остались от бабушки, все унесло половодье. Я вам дам… Ей было послышались чьи-то шаги. Она остановилась, но кругом была тишина, точно вся земля опустела. Она спокойно вернулась домой. Положила доску, вывалила на нее из квашни тесто и отрезала нам кусочек для кукол. Тетка еще и печи не успела как следует растопить, как в сенную дверь постучали жандармы. Руками, осыпанными мукой, она взялась за щеколду, чтобы отворить двери, но жандармы, не дожидаясь, опередили ее. Заблестели длинные штыки на винтовках, от сквозняка заколыхались на киверах черно-зеленые петушиные перья. Позади жандармов стояли староста, Шимон Яворка, два кучера из замка и еще два чиновных лица из комитатского города. Шимон Яворка делал тетке разные знаки глазами, но она не понимала его. Он подмигивал — встань, мол, прикрой юбками сковородку под лавкой, но у нее в голове все помутилось, и она никак взять в толк не могла, о чем это он. — На чем же мне теперь готовить? — спросила она, видя, как господские кучера тащат ее сковородку к телеге, стоявшей у дома. — А ступы нет у тебя, Порубячиха? — Ступы? — Она словно очнулась от обморока, почувствовала, как мало-помалу к ней возвращаются силы. — Ступы? — У нее рот скривился в ухмылке. — Никак, солдатам прикажете мак в ней толочь? — Попридержи-ка язык за зубами! — рявкнул на нее жандарм. — А я что? — Она напустила на себя невинный вид. — Я только к тому, что недурно бы и солдатам побаловаться лепешками с маком. И мой дедушка их очень любил. Я тоже, бывало, лепешку помаслю, медком подслащу, так и проскакивают в горло, чисто улитки. — А подсвечников у тебя нет, Порубячиха? — Староста поскреб усы в ложбинке под носом и выпятил вперед подбородок, будто бриться собирался. Она передернулась, сквозь притворно-наивное выражение проступило в лице что-то острое, дикое. — Подсвечников, говорите? — повторила она. — Вы-то, староста, небось знаете, что половодье у нас начисто все унесло. Только пустые углы и остались, точно все языком повылизало. Староста мигнул Шимону Яворке, но Шимон увернулся от его взгляда и с презрительным видом уставился в стену. Господский кучер шмыгнул из сеней и в два счета воротился с подсвечниками. — Это в твою юбку они были завернуты? — ехидно поддел тетку староста, выслуживаясь перед жандармами. — А в чью же? Ясно, в мою! Я ее у вас не украла, староста. Только с каким же бесом вы спутались? Кто приказал вам вынюхивать? Думаете, что я буду таиться, из-за вас буду врать? — Диковатое, острое выражение глаз сменилось мрачным и тяжелой тучей затянуло лицо. — Вам легко, староста, вам небось ни половодье, ни война убытку не сделали. А ежели вам только этих подсвечников не хватает, — улыбнулась она сквозь густеющий мрак во взгляде, — то плохи ваши дела. Жандарм обратился по-венгерски к старосте. Что-то спрашивал о Порубячихе. — Э-э, не бойся собаки брехливой, а бойся молчаливой, — махнул рукой староста. — Пошли дальше. — И он, плутовато подмигнув, указал на дверь. Мы с Каткой вскочили на лавку и в кухонное окно следили, как они пересекли улицу и вышли на дорогу. Ондруш тем временем мельтешил у окна своей передней горницы. Беспокойно переминался с ноги на ногу и кулаком потирал ладонь. Тетка Ондрушиха, наблюдая за ним издали, спросила: — Что это ты толчешься у окон? Никак, пляшешь от радости, что у тебя ничего не забрали? Знать бы только, за сколько нынче ты опять продал душу дьяволу, ведь добра от тебя не дождешься! Почти не поворачивая головы, он скосил глаза в сторону жены и заворчал под нос: — Возьмешь в воскресенье из сундука пару грошей. В костел священнику пожертвуем. — Что это ты опять выкинул, какой грех с души смываешь? Он погрозил жене пальцем и отскочил от окна. И мы с Каткой слезли с лавки и занялись куклами. Но веселья как не бывало. Мысли наши разлетелись, словно стая вспугнутых птиц. Тетка Порубячиха привалилась к столу, где лежала пустая квашня и рядом на доске вынутое тесто. Ей даже не так жаль было сковороды, как подсвечников. Забрали у нее последнюю память от дедушки с бабушкой! Глядя на подсвечники, она всегда вспоминала бабушкины дрожащие руки, державшие огонек, которым она теплила свечи. Теперь вместе с подсвечниками как бы отобрали и руки бабушки, охранявшие дом. Все поглотило чудище войны. Все — людей, вещи, самые священные мысли. — Погодите, — пригорюнившись у стола, грозилась тетка, — дорого вам обойдутся Порубячихины подсвечники… Как же она их берегла, как трепетно брала их в руки только по большим праздникам или в грозу! Сколько молилась над ними, чтобы муж воротился с войны невредимым. Вдруг припомнилось ей, как однажды весной спасли они ее от грозовой молнии. С утра вдруг разразилась буря. Так и колошматило со всех сторон вокруг дома. Она зажгла свечи в обоих подсвечниках, и только занялся огонек — ударила молния. Ударила в ту огромную липу у ручья. Она свято верила: не будь подсвечников, молния ударила бы в дом. И такую защитницу ото всех напастей у нее отобрали! — Чтоб вам ни дна ни покрышки! Чтоб вас в лесу разорвали дикие звери! Подымаясь от стола, она кляла их на чем свет стоит. Из-под платка у нее выбились прядки волос. По лицу блуждали мрачные тени, губы тряслись. Глаза снова вспыхнули острым, диковатым огнем. Тут ни с того ни с сего примерещился мне золотистый чуб Милана, его синие глаза, в которых словно цвели васильки. Зазвучал его голос и смех. Будто вдруг зазвенели чистые-чистые колокольцы и бубенчики. Это звенело и пело невинное детство, юность, пробудившиеся мечты Милана Осадского и несбывшиеся — Матько Феранца, те, что жили в улыбке моей куклы и в нежных ласковых руках Каткиной. Детство и мечты — птицы, взлетающие под самое небо. — Дорого обойдутся вам Порубячихины подсвечники!