Работы со снегом непочатый край. Господа из замков торопят, рвут и мечут от нетерпения. Старостам даже наказывают подгонять деревенских. Люди из сил выбиваются. До самого вечера и то не успевают разгрести всю дорогу, а ночью опять снегу наваливает. Люди скрипят от злости зубами — ведь сколько в хозяйстве зимних работ не доделано. В это время всегда молотили, а нынче руки до молотьбы не доходят. — И как бог может спокойно смотреть на все это, люди добрые, — сказала тетка Осадская и бросила в сугроб лопату. — А мне каково, с моей-то кривой ногой, — жалуется старая Верона. — Мало я гнула спину в замках, так теперь и на дорогу ступай! Пока человек еще не испустил дух, сосут его ровно пиявки. Мне, старухе, и почту по деревне разносить с лихвой бы хватило. С панами разве что на том свете покой обретешь, в могиле отдохнешь. — Вот и я говорю, — кричит с другой стороны дороги тетка Мацухова, стараясь перекричать дробот лопат, — похоже, что и бога нету на небе! — Как это нету? — дивится Петраниха. — Еще чего вздумали! Наш дедушка с нижнего конца смеется, пошучивает: — Бог-то есть, да он заодно с панами, они его подкупили. — Смотрите, не наказал бы он вас за такие слова, — грозятся женщины. — Да уж куда больше наказывать, — отвечает старый, опершись о лопату. — Трех сынов у меня уже взяли. Одро погиб, а те двое на разных фронтах. И я хожу как потерянный. Днем и ночью один-одинешенек. В горнице пустые постели. — Он задумывается, с лица исчезает улыбка. — Легко ли? Вам-то небось известно, что жизнь меня не баловала. Все знали, что наш дедушка дружбы со слезами никогда не водил, редко что принимал близко к сердцу. И за грубость его немало корили. А нынче он всех удивляет: стоит, опершись о лопату, и говорит такие грустные вещи. — Не раз меня попрекали, — продолжает старый, — что душа у меня ледяная. А нынче как погляжу на эти пустые постели, мочи нет. Бывает, губы все искусаю, чтоб не зареветь. Сперва о боге все думал. А он что? Заодно с панами, и все тут. — Как же, дядечка! — останавливает его дочка Шимона-барабанщика. — Зачем же вы так о боге? Иной раз он человека испытывает, стоит ли он божьей любви, а потом за все муки и воздаст ему сторицей. — Знаешь, — оживляется дед, — из-за таких вот речей я в костел ходить перестал. Ни во что уж не верю. Он равнодушно поглядел поверх снующих людей. — Ты бы лучше детей нам не портил, — упрекали его женщины. — Не веришь, ну и не верь, да держи про себя! Дедушка махнул рукой, всадил лопату в снег и отшвырнул с середины дороги к ручью большой ком. На время все приумолкли. Раздавался только стук лопат о затверделую землю. С верхнего конца приближались сани с бубенцами. Их чистый звон приглушал скрежет и лязг лопат. Люди сошли на обочину, знали — катят господа. Лошади цокали копытами, высоко вскидывая передние ноги. Нам, детям, казалось, что это летят, не касаясь земли, волшебные кони. Под дугами с бубенцами на спинах у них были красно-зеленые попоны. Кучер вожжами оттягивал их головы кверху. В санях сидел стройный молодой человек, а рядом с ним пожилая женщина, закутанная в меха. Учительница стояла на мостике над нижним ручьем. Мы, школьники, перекидывали снег недалеко от нее. Пока выезд приближался, она растерянно теребила пальцами в перчатках застежку на пальто и тяжело вздыхала. Я видела, как старшие дети, а среди них и наша Бетка, переглядывались, но я ничего понять не могла. Да и раздумывать не было времени — лошади зацокали совсем близко, люди вокруг низко кланялись, а из саней приветливо улыбалась барыня. Одной рукой она помахивала людям, а другой судорожно сжимала за локоть молодого пана, точно старалась от чего-то его удержать. И в самом деле, ей не хотелось, чтобы он посмотрел на учительницу, которая, дрожа всем телом, стояла на мостках. А у него даже взгляд заострился от напряжения. Он пытался и угодить матери, и обмануть ее. И только ждал подходящей минуты. Она как раз подоспела, когда лошади с расчищенной дороги на всем скаку внеслись в глубокий снег. Дальше ехать было нельзя, и господам пришлось повернуть. Люди подбежали на помощь, обступили сани. Тут молодой человек поднялся с сиденья, будто решил сойти на землю, чтоб лошадям было полегче, но это был только предлог. Увернувшись от присмотра матери, он поглядел на учительницу. Она хотела было улыбнуться, но у нее свело губы. Улыбка вышла совсем жалкая и так и застыла на лице. Она прикрыла глаза, а рука, скользнув по пальто, повисла вдоль тела как надломленная ветка. Сани покатили в обратный путь. И вместе с ними уносился звонкий и тревожный голое бубенчиков. Бетка потянула меня за рукав и загадочно спросила: — Видела? Но вместо меня ответила тетка Ондрушиха, укоризненно качая головой: — Сама виновата, сама себя до беды довела. Учительница сказала женщинам, что у нее разболелась голова и что ей надо уйти домой. И она побрела средь сугробов, мимо корчмы назад в школу. — Как тут не заболеть голове, — донеслось до меня. А Бетка в это время нашептывала что-то на ухо Пауле, младшей Петранёвой дочке. Они лукаво глядели куда-то вниз на дорогу. Белые их лица на морозе горели, меж смеющихся губ посверкивали зубы, в студеном воздухе голу-бели легкие пары дыхания. Я заметила, что взглядами они летят навстречу кому-то так же стремительно, как за минуту до этого мчались кони, впряженные в господские сани. Я оглядываюсь в ту сторону и вижу: вверх по дороге шагает паренек. Его золотоволосая голова не покрыта, хотя мороз лютует вовсю. На плече у него лопата, он только сейчас идет перекидывать снег. Гордый, стройный Милан останавливается около нас. Сперва смело и приветливо здоровается со всеми, потом улыбается девочкам, прищуривает один глаз и с минуту глядит на меня. Мне чудится, что это такой же затаенный взгляд, как и взгляд молодого пана из саней на учительницу. У меня кружится голова, я глазами ищу спасения у матери. Но она уже далеко, у третьего дома, и ведать не ведает о моих терзаниях. К счастью, девочки пристают к Милану, и он, ловким прыжком перескакивая через сугробы, присоединяется к взрослым. Он бросает лопату и набирает пригоршню снега. Скатывает из него твердый снежок и издали грозится запустить в нас. — Ну, в кого? — волнуется Паула. Бетка в поисках укрытия отбегает к забору, огораживающему Ливоров сад. Снежок свистит в воздухе, люди увертываются, грозят Милану. Но снежок летит к своей цели. Он ударяет в развевающуюся юбку Бетки и целехонький падает в рыхлый снег у ее ног. Паула заметно грустнеет, она не умеет притворяться, как мать. Разочарованная, она уходит к старому амбару перебрасывать снег. Бетка, опершись спиной о забор, выглядывает в толпе Милана. Она словно купается в счастье. Глаза у Милана искрятся, он встряхивает головой, точно жеребенок, охваченный первой радостью молодости. Довольный, улыбающийся, он отирает мокрые ладони о штаны и снова берется за лопату. Тетка Осадская издали следит за сыном и приветливо окликает нашу маму: — Вот и подросли наши дети, моя милая. — Ну и пусть их, — еще приветливей отвечает мама. Бетка в растерянности отскакивает от забора ко мне. Будь я постарше, наверное, поняла бы, что ей хочется утаить от людей самое сокровенное: первую и прекрасную игру юного сердца. Утаить от взрослых — ведь они мигом обо всем догадаются. Мама говорила нам: человек может скрытничать, изворачиваться, но глаза всегда его выдают. Они как огромная книга, в которую вписана целая жизнь. Вот и Бетка, может, оттого и прикрывала глаза, чтобы никто по ним не прочел, что́ перст судьбы начертал в ее сердце. Она и на меня взглянула только так, сквозь щелочку век, и все-таки ей не терпелось с кем-нибудь поделиться. Она сказала мне, своей тогда еще несмышленой сестренке: — Только маме ничего не говори. — Не-е, — обещала я. И я застегнула рот на все пуговки. Мама порой хоть и заговаривала о Милане, но мы упорно молчали. Как заведет о нем мама речь, я тут же стараюсь отойти от нее, потому что при первом же слове встают передо мной его ярко-синие глаза и золотое кольцо волос надо лбом. В нашей деревне никто не походил на Милана Осадского ни обликом, ни повадками. И у меня сделалось такое чувство, будто кто-то выхватил из моих рук самую любимую игрушку, которую незадолго до этого мне подарил. Может быть, ее взяла Бетка. С малых лет у меня была такая особенность, я очень расстраивалась, когда, бывало играя, вдруг не полажу с подружкой и она убежит от меня. Мне всегда становилось очень грустно. Грустила я и по Милану Осадскому. Чтобы развеять свое горе, я побежала к любимым камням на верхний ручей. Но они крепко спали под толстой снежной периной и видели зимние сны. И мне ничего не оставалось, как ждать, пока весна разбудит их своей волшебной палочкой. Чудная, непонятная какая-то боль закралась в мое сердце из-за Милана и никак не унималась. В конце концов я решила отправиться на Груник, там поискать утешения. — Тетушка Верона! Тетушка Верона! — Я стучу кулаком в дверь ее лачуги и не могу достучаться. Кругом тишина, никаких дневных шорохов. Только на дереве над призрачным, замершим за́мком ворон. Он отыскивает себе местечко на ветке, и с нее ссыпается снежная пыль. — Тетушка Верона! Наконец в окне отодвигается полотняная занавеска, и сквозь наполовину оттаявшее стекло показывается Веронино лицо в рамке седых волос. На ней льняная рубашка, стянутая у горла тесемкой. — Сейчас, сейчас отворю! — кричит она и, припадая на одну ногу, ковыляет к сеням. — Уж не стряслось ли чего у вас? — спрашивает она, впуская меня в дом. И, не дожидаясь ответа, продолжает: — А я вот малость вздремнула, старому-то человеку в постели лучше всего. — Я пришла вас проведать, тетушка Верона. Давно у вас не была, — говорю я ей от двери, перемогая тревогу на сердце. — Не только вам, нам тоже бывает приятно в постели. Так не хочется вставать рано утром, высуну голову из-под перины и быстро назад. — Я улыбаюсь как-то вымученно, невесело. — Еще бы, кому охота вылезать из тепла в холодную горницу! Я живо представляю себе, как темно в окнах, когда нам приходится на рассвете вставать: ни соседской крыши не видать, ни даже старой груши, что клонится над ручьем у самой дороги. Обычно мы просыпаемся, когда мама начинает рубить у дома замерзшую прорубь — там, чуть пониже мостков, она набирает в ведра воды. — Да, уж конечно, никому неохота вставать. — Я трещу без умолку, покуда Верона одевается, выдумываю что угодно, лишь бы только не думать о Бетке и Милане. — Детям в замках небось еще хуже, чем нам, они и вовсе не привыкли к холодным горницам. А сейчас война, ведь им тоже приходится рано вставать, а, тетушка Верона? Верона молчит. Она только подходит ко мне и пальцами, тоненькими, как веточки, ворошит мне волосы. Она легонько теребит их обломанными ногтями, а после как-то порывисто привлекает меня к себе левой рукой и сгребает под мышку. Мне и не шелохнуться. Висок мой у самого ее сердца, и я слышу, как оно постукивает, словно бы шуршит тихо. В старости так бывает. Да и дыхание какое-то трудное, будто что-то стоит у него на пути, оно похрипывает в груди, и Вероне приходится даже прокашливаться. — А вы на меня не сердитесь, тетушка Верона? — Я еще плотнее прижимаюсь лбом к ее жакетке, точно этой нежностью хочу задобрить ее. — Помилуй, за что? Ох же и любопытная ты! Все бы тебе знать, а зачем? О худом лучше не ведать. Ты еще совсем ведь молоденькая. Вот и радуйся. Уж лучше бы не говорить ей такого. Ведь я прибежала к ней со своей детской тревогой. Детство знает и печали, не только радости. — Тебе-то что, ты можешь радоваться! — Она разглядывает меня на свету. — Вот у меня не было такого пригожего личика, только и говорили всегда, что у меня доброе сердце. Никто по мне не сох, как по другим девушкам, никогда парни из-за меня не рубились валашками. Только однажды посватали меня за вдовца, чтоб было кому его детей обиходить. — А за кого вас посватали? — спрашиваю я тихонько, мне даже неловко за мое любопытство перед старушкой. — За кого? Тебе уж и это скажи! Ну да ладно. За отца барабанщика Шимона Яворки, — вздыхает она, оглядываясь на прошлое. — Многое довелось ему вынести, бедняге. Они с братом судились из-за наследства, а нечего было затевать им такое. Тебя еще тогда на свете-то не было, когда отец их помер. Он перед смертью разделил между ними имущество, и Шимону, как старшему, досталось на одну борозду земли больше. Вот из-за этой-то борозды они и лишились всего. Младшего брата зависть взяла, спать ему не давала. Таскались они от одного адвоката к другому, из суда в суд, пока все у них не пошло с молотка. Люди обрадовались, все и скупили. Пашни здесь мало, а в ту пору было и того меньше. Кустарник да камни под Острым и Тупым бугром, горы аж к самым гумнам подходят. Где там что могло уродиться? Нынче уже чуточку лучше. Сколько же мы всего на господском поле повычистили! Тут земля никогда не была такой, как у нас в Дольняках[21].— Верона примолкла, уносясь мыслями в иные края. — Знаешь, ведь я ж не из этой деревни. Господа привезли меня с другого хутора, с того, что на равнине. Мой отец там батрачил. Тот хутор тоже принадлежал нашему панству, да и нынче он у них не единственный — что здесь, что там. Пойдешь в люди — увидишь. Может статься, тебя тоже увезет с собой какая-нибудь барыня за твое доброе сердце. Только личико у тебя другое. Из-за тебя парни будут через плетень перескакивать. Мне тут же вспомнилось, как Милан Осадский перепрыгнул через сугроб, когда кололи лед на дороге и разгребали снег, как скатал твердый снежок и как Паула, возбужденная ожиданием, спросила: «Ну, в кого же?» Ну, в кого? Ни в нее, ни в меня, а в Бетку. Как же горько Верона ошибается! — Вот посватали мне одного человека в жизни, да и того я потеряла. — Верона пытается улыбнуться. — Нашли ему другую, у которой был хоть домишко и клочок земли. Осталась я одна-одинешенька на всем белом свете. За верную службу паны разрешили мне жить до самой смерти в этой хибарке. Да я еще сторожу им замок. А то и голову негде было бы приклонить на старости лет. Вот как с человеком бывает. Своим рассказом Верона отвлекает меня от моих детских печалей и поневоле заставляет отведать ее горестей.