— Только уж больно вы грустный. Что-то вас вдруг так опечалило. Уж, никак, дедушка вас допекает? — нерешительно предположила она. Федор не отвечает, только глядит, как Юрко крутит в руках кнутовище и как бесконечной радостью светится его лицо. Братик с благодарностью обнимает Федора. У обоих глаза горят, как волшебные фонарики. — Вы хотите есть, Федор? — спрашивает мама. Он кивает и присаживается на табуретку возле двери. Мы хорошо знали, что ему не часто выпадает досыта поесть. Наш дедушка с нижнего конца снова стал проявлять свой характер. Уже затянулась рана, которую постоянно бередило чувство одиночества. Пришли русские пленные и хоть немного заменили людям их близких, которым пришлось уйти на войну. Дед перестал зажигать по ночам каганец и глядеть на мирно спящего Федора. С каждым днем давал ему меньше еды. Как в иное время своих сыновей, он невесть за что решил наказывать и его. Дед уже привык к тому, что он не одинок, и стал равнодушным. Кто знает, может, это было от старости. За последние годы он совсем поседел, складки у рта углубились, лицо покрылось морщинами, точно кто долотом оставил на нем засечки. Может, Федор так и не смог заменить ему родных сыновей. Дед все чаще вспоминал их и роптал на войну. Устало прикрыв глаза, он теперь часто сидел у нас на табуретке. Дыхание его раз от разу становилось короче и натужнее. Ясно было, что силы оставляют его. Он редко чему радовался и все скупее улыбался. Говорил маме, что, пожалуй, не худо бы ему сделать завещание. Иной раз подсаживался к нам, детям, и рассказывал, что хранится у него в амбаре. Вспоминал бабушкины шелковые юбки и кофты, цветастые кашемировые шали, суконные жакетки, скатерти и полотна тетки, уехавшей в Америку. Мы уже видели себя разодетыми в красивые платья и шелка. Больше всех радовалась Бетка. Ей хотелось нравиться Милану Осадскому, и она представляла себе, как будет красоваться перед ним, шурша шелком. Но дед долго кормил нас обещаниями, долго волновал наши мечты, а дальше разговоров дело не шло. Федор был прямой, открытый человек и, конечно, с трудом выносил дедушкины причуды. Но замыкался и грустил он в основном не поэтому. Когда мама подала ему миску с едой, он на минуту оживился и снова ушел в свои думы. Он ел, то и дело поглядывая на свои дырявые башмаки. Починить бы их, да нет кожи. Чтобы не промочить ноги, он прикрепил к подошвам тонкие досочки. Работать в деревне в такой обуви еще куда ни шло, но он готовился к дальней дороге в Россию. Мама сразу поняла, что его беспокоит, и сказала: — Федор, обождите, у меня от мужа остались хорошие башмаки. Я их дам вам, а уж потом как-нибудь утрясется. Она тут же поднялась на чердак и вытащила из сундука башмаки — там они дожидались, когда отец вернется с войны. — Уж как-нибудь утрясется, — повторила мама, ставя башмаки перед Федором, — вот, обувайтесь, и доброго вам пути. Каждый понемногу припасал для себя и обувь и одежду потеплее — время шло к зиме, ручей у берегов уже оброс бахромчатой кромкой льда. За ночь она разрасталась по всей поверхности, а днем ее еще порой растапливало солнце, и над водой оставался только зубчатый навес. Мы, дети, бросали в лед камешки и проверяли, какую тяжесть он выдержит. Лед был еще слабый, непрочный, и при каждом броске нам удавалось отбить от него кусочек. И мы с нетерпением ждали сильных морозов, чтобы лед окреп и мы смогли бы устроить на нем каток. По голым деревьям у реки порхали воробьи. Они уныло чирикали — ведь им все труднее становилось добывать пищу. Повеселели они только тогда, когда на гумнах началась молотьба. Уж тут и на их долю перепадало кой-какое зернышко. Молотили и на нашем гумне. В эту зиму у нас работал Федор. Часто на подмогу ему приходил Михаил, а Федор своим чередом помогал Михаилу у Липничанов. Деревня оживилась. Почти в каждом доме цепы затягивали одну и ту же песню. Когда молотил один человек, то с гумна раздавалось тяп-тяп, тяп-тяп… Когда молотили двое, шум был резче и на иной лад: цупи-лупи, цупи-лупи, цупи-лупи… А когда за цепы брались трое, казалось, что отплясывают одземок: так-так-так, так-так-так… В раскиданных снопах шелестела солома и зерно фыркало трескучим и тонким голоском, отскакивая от тока. Мы возились рядом, отыскивая в зерне горошины. С нами вместе хлопотали и воробьи, которые чуть поодаль украдкой склевывали зерно, отскакивавшее во двор. Федор, бывало, набирал нам целую горсть гороха, а потом обычно посылал нас за Михаилом. Но однажды мы не нашли его ни у Липничанов, ни в деревянном домике у ручья. Тетка Липничаниха заверила нас, что он пошел в замок. В последнее время он очень подружился с рыбаком Франческо. Его занимали новости, какие господам приносила почта. Итальянские пленные от прислуги узнавали о том, что творится на свете. Вот и хаживал к ним Михаил за новостями. В этот день Федор молотил один. Вечером после работы он умылся теплой водой и присел вместе с нами, ожидая ужина. Был у нас и дедушка по отцу. Мама подкладывала поленья в печь, подливала воду в горшки, собирала на стол тарелки и ложки. Позвякивала посудой и тихонько напевала. Все эти звуки проникали из кухни к нам в горницу через приотворенную дверь. И Федора они как-то особенно волновали. Вдруг он улыбнулся и невзначай заметил: — Вот вернусь в Россию, обязательно женюсь на своей Марусе. До войны у нас не получилось, она побогаче была, нежели мы. Теперь, может, будет все по-другому. Он погладил край стола с такой нежностью, словно видел за ним свою будущую жену. Конечно, многое изменится. Об этом поговаривали и в нашей деревне. Поэтому пела и наша мама, в особенности когда думала, что ее никто не слышит. И становилась все более смелой. Она и сейчас вошла, напевая, в горницу и продолжала петь, пока расставляла на столе тарелки. За ужином она казалась нам такой же красивой, как прежде, когда отец еще не ушел на войну. Ласково улыбаясь, она подала нам всем еду, а дедушке с Федором потом еще и добавку. Вдруг распахнулись двери и появился Михаил. Он, видно, так бежал, что едва переводил дух. Шапки на нем не было, пиджак и рубашка расстегнуты на груди. Глаза его сияли. Обычно резкий, суровый, сейчас он весь преобразился. Запыхавшись, он не мог совладать со своим голосом и громко с порога окликнул Федора. Федор поднялся из-за стола и ждал. Он понял, что произошло что-то необычное, и его глаза, всегда такие кроткие, тоже загорелись. Он почувствовал, что речь идет о России. Они молча, в упор глядели друг на друга, а мы едва дышали от волнения. В горнице застыла такая тишина, словно кто-то заколдовал нас. Только на стене зашумели ходики, отбивая семь ударов. Семь часов вечера. Федор размеренным шагом подошел к Михаилу, и они заговорили по-русски. В их стране вспыхнула революция. У нас тогда еще никто и понятия не имел, какой разгорелся пожар. Мы только заметили, что у Федора, обернувшегося к нам, глаза засветились такой синевой, словно в них распустились сразу все цветы наших лугов. Михаил притворил дверь, пламя в керосиновой лампе металось, будто желтоватая бабочка. Мама не могла сразу понять всего, что происходит. Одной рукой она гладила братика по голове, а другой наугад складывала в стопку тарелки. Помню, как с одной тарелки соскользнула и упала на пол ложка, звякнув чисто и ясно. Дедушка поднял ее и положил на стол. Рука у него тряслась, будто он чувствовал, что теперь уже ничто не удержит Федора в его доме. Так оно и случилось. К исходу зимы Михаил с Федором собрали два полных мешка сухарей. А однажды, когда снег уже стаял и земля в долинах подернулась паром, к нам в дом пришли Михаил и Федор. Пришли попрощаться. Они тайком возвращались в Россию. Федор был обут в хорошие, крепкие отцовы башмаки, те, что ему подарила мама. У Михаила через плечо — мешки с хлебом. Мама отдала им все, что наскоро смогла собрать в доме. И Данё Павков добавил кусок сала, который он получил от Ондрушей как плату за сшитые капцы. Расставаясь с русскими, он едва сдерживал слезы. Уходили хорошие друзья. Уже не с кем будет ему сидеть вечерами в каморке, некому будет рассказывать о своих скитаниях по свету. Чего только не вспоминал он: и голод, и забастовки, и работу на фабриках Будапешта, Гамбурга, Ливерпуля, и чикагские скотобойни. А сколько при этом было выкурено дикого табака, что растет на полянах близ перелесков! Лишь бы дым шел, утешали они себя и довольно перемигивались. Данё был готов душу за них положить. Ведь это ради Михаила обманул он Ливоров, залатав их кожей его дырявые башмаки — только бы ему легче шагалось в Россию. Ливора велел вызвать Данё к старосте, пусть, дескать, признается. Но Данё все время твердил, что кожу у него кто-то украл. А теперь в наказание придется ему целый год чинить Ливорам капцы задаром. Но он на все согласился, главное, что у Михаила башмаки не худые. Когда он подбивал подошвы, он все еще сомневался: неужто и впрямь отправится Михаил в такой дальний путь пешком через горы, не боясь ни голода, ни жажды? А тут, выходит, и сомневаться не стоило: Михаил и Федор стояли у нас в горнице и прощались. Протягивая всем нам руки, они уверяли маму, что ее муж скоро вернется, что наступит конец мучениям. Темными сенями мы проводили их во двор. Они пошли по дороге через Груник, потом загуменьем, чтобы не встретиться на проселочной дороге с жандармским патрулем. Дедушка держал меня за руку. Его рука дрожала так же, как и тогда, когда он клал упавшую ложку на стол. Он снова оставался один в опустелом доме. Федора и Михаила мы различали еще на холме у самого леса. Они двигались у подножия горы навстречу ненастному небу. Они возвращались домой, а наш отец, кто знает, где он? Они возвращались домой, и мама сказала: — Какие счастливые! Тетка Липничаниха то и дело прибегала к нашей матери и причитала, испуганно теребя конец фартука в руках: — А если об этом узнают? А если нас будут допрашивать? А если нас из-за этих русских посадят? И каждый раз она пугливо озиралась по сторонам, не подслушивает ли кто в уголке, не донесет ли кто старосте, писарю или жандармам. Мама занималась хозяйством, и ей недосуг было выслушивать тетку. Когда двери отворились, она уж не глядя знала, что это идет Липничаниха со своими охами да вздохами. Тетка сновала по кухне, тряслась как осиновый лист и заламывала руки. Присела на миг, поплакалась и отправилась восвояси. А минуту спустя снова отворились двери, а в них тетка Липничаниха со своими напастями. И опять твердит то же, что мама сто раз уже слышала. — Что мы скажем, куда они подевались? — шептала она надломленным голосом. — Да что говорить? — пыталась образумить ее мама. — Скажешь, что знать ничего не знаешь, и дело с концом. — Погоди, — она чуть успокоилась, — а ну как нас станут пытать, чтобы мы признались, тогда что? — Что делать, придется терпеть. Коли признаешься, пытки тебе еще горше покажутся. — О господи, царица небесная! — причитает тетка. — И за какие такие грехи свалилось это на нас. Знала бы, не просила бы пленного себе в помощь. Уж лучше бы сама надрывалась в работе. А ведь какой он неумеха был, сколько я с ним намаялась, покуда он кой-чему научился. Я не то чтоб ругаю его, нет, он и впрямь научился — старательный был, только заботы эти нам ни к чему. — Тут уж ничего не попишешь, — говорит мама, — зря-то ты не распускайся, тебе еще понадобятся силенки на пахоте. — И то, — потирает тетка руки и шепчет — громко говорить уже и голоса не хватает: — Ну пошла, чего зря время у тебя отнимать. Что бог даст… Она прошла мимо нас вдоль дома, словно мученица со сложенными для молитвы руками. Мы играли в камешки. Подбрасывая их вверх, ловили, кто больше. Братик с Липничановым Яником рыли под навесом сарая ямку — там сильнее всего припекало солнышко — и собирались играть в шарики. У дома стоял дядя Данё и глубоко втягивал в себя воздух. На дворе уже явно тянуло весной. Земля набухла, взрыхлилась, вспучилась. Корни растений набирали силу. На пригорках проклевывалась первая зелень. Данё уже не сидел у припечья, как в зимнюю пору. Теперь он выходил на завалинку и там чинил обувь. И мы часто видели, как он, задумавшись, смотрит на лес, куда ушли Михаил и Федор. Блуждая взглядом, он как бы шел их дорогой. Ведь то, что связывало его с ними, не могла оборвать никакая сила.