— И правильно делали, — не уступает Янко и тоже кивает на свою мать: он знает, что слово старших куда больше значит. — Мама сказала, что вам после войны несдобровать. Адам вспыхивает и бросается на Янко, точно молодой петушок. Он толкает его кулаком в грудь и с презрением оглядывает всех нас. Ему ничего не стоит избить любого: ведь Ливоры самые богатые в деревне. Но Янко не уступает и отвечает на удар. Они дубасят друг друга изо всей мочи. Давно ребятам не приходилось видеть такой драки. Остальные мальчишки складывают полотняные сумки с книгами к оштукатуренным белым столбам корчмы и тоже кидаются в драку. Среди них есть и такие, что помогают Адаму. Кто на кого набросился первый, понять невозможно, только вдруг у наших ног оказался клубок дерущихся тел. Из домов выскочили собаки и принялись лаять. Тера Кресачкова с башмаком в руке — она принесла его дяде Данё в починку — разгоняла мальчишек и кричала: — Вы вконец изуродуетесь! Где это видано — так драться! Но слова ее потонули в реве и гаме детей. А дядя Павков, вернувшись с нижнего конца деревни, стал их даже подзадоривать, хоть и слышал, как на них рубахи трещат. Пускай, мол, дерутся, пускай мужают. В конце концов из дома выбежала Ливориха и спустила собаку, наводившую страх на всю деревню. Дети так и замерли. Свалка тут же прекратилась, а мы, девочки, начали плакать. У Янко Одбочного руки были исцарапаны в кровь, а у Адама рубаха порвана на груди. — Погоди, я тебе покажу, — не зная точно, кого винить, тетка Ливориха погрозила всем сразу. Но заметив Теру Кресачкову и тетку Мацухову, она притихла. Должно быть, вспомнила, что Тера, как говорили в деревне, очень изменилась среди микулашских кожевенников и уже не была такой робкой. Пожалуй, не стоит при ней ругать крестьянских детей, ведь и Тера из таких же бедных крестьян, у которых земли всего ничего. Но Ливориха не смогла до конца унять свою злобу и уже молча трясла кулаками в воздухе. Потом как бы невзначай взглянула на Матько, стоявшего чуть поодаль с Данё Павковым. Может, ей пришло в голову свалить вину на него. У Матько все перевернулось внутри, но вдруг какая-то грусть сжала ему горло. Он всегда испытывал это, когда обижали его понапрасну. — У вас ко мне дело, хозяйка? — спросил он. — Какое у меня может быть к тебе дело, побирушка! Она презрительно оборвала его, взяла Адама за руку, кликнула собаку и вошла во двор. Матько она ни в грош не ставила. Захоти, она смогла бы отыграться на нем, но уж, во всяком случае, не на глазах у Теры Кресачковой. Поэтому она отступилась и пошла восвояси. Дядя Данё заметил Матько: — Нечего быть тяпой-растяпой, надо быть крепче. После войны у таких, как Ливоры, заберут хозяйство и отдадут таким, как мы с тобой. Сам для себя вырастишь хлеб, не придется тебе больше просить у чужих. Матько только вздохнул. Ребята, стоявшие у корчмы, стали расходиться. Мы с братом, взявшись за руки, тоже двинулись в путь. За спиной у нас болтались полотняные сумки. В последнюю минуту старьевщик вышел из корчмы, отирая рот костлявой рукой и чуть покачиваясь. Верно, он хлебнул лишнего. На ступеньках он вытащил дудочку и попытался заиграть. Но песенка звучала отрывисто и невесело. В руках подвыпившего старьевщика дудочка уже не издавала радостных звуков, как поначалу, а только всхлипывала. Дядя Данё повернулся к нему и махнул рукой: зря, мол, он пытается играть в подпитии. — Горемыка, — вздохнул он, — в беде кто хочешь смешным покажется. После войны и ему будет лучше. — Вы всех только утешаете, дядя Данё, — хоть и неохотно, но Матько все же сомневается. — Говорите так, словно вы сами будете делить и раздавать по справедливости. — Не мои это выдумки, парень. Глянь-ка, что творится на свете. Недавно двое воротились в Княжую с войны, и один из них с винтовкой. Вчера по дороге через Дикий лаз шел тайком двоюродный брат Порубячихи из Дубравы. Не везде такие тихони, как в нашей деревне. Может, в других местах нищета еще и побольше, а чем нищета больше, тем быстрее глаза у людей открываются. Когда-нибудь это и сюда дойдет, и тут все вихрем сметет. Тера Кресачкова взяла мать под руку и вмешалась в разговор. — Только хватит ли нашим смелости? — А то нет! — живо подхватила тетка Мацухова, но тут же осеклась: — Нам из-за гор не видать. — Да ведь унижают нас как, а униженному труднее, — печально размышляет Матько. — Я по себе знаю. В душе злюсь, а тело точно в оковах. Вот тут недавно налоговый инспектор не доплатил мне, когда я дрова пилил у него. Сначала у меня слезы выступили, а потом кулаки сжались. Я едва не бросился на него. Но дальше слез дело не пошло. Духу не хватило. Тера хлопнула Матько по плечу: — Одному тебе не под силу, парень. Так ты только в тюрьму угодишь. Известно, что творится среди кожевенников в Микулаше[27], а в поместьях в округе и того хуже… Она не договорила, оглянулась на стайку детишек, следовавших за ними, и многозначительно подмигнула Данё. Глаза у нее были живые, выразительные и светились, словно крохотные оконца нашей деревни по вечерам. На ее лице было какое-то гордое выражение. Но это была скорее уверенность, чем гордость. Мы подошли к нашим мосткам над нижним ручьем, а остальные дети побрели дальше. Матько напрямик через Груник заторопился в город. Мы с братиком отправились следом за дядей Данё и Терой. Тера огляделась вокруг и сунула Данё башмак. На дворе, где было светлее, Данё рассматривал распоровшийся шов. Потом они вместе вошли в лачугу, где дядя жил и работал. Понизив голос, они доверительно о чем-то шептались. А чтоб мы ничего не слышали, Тера даже захлопнула дверь. Мамы дома не было. Мы уселись на пороге и смотрели, как по двору бежит вода, омывая остатки льда. Солнышко растопило его, и теперь по тонкому слою расползались извилистые ручейки, пролагая бороздки. От корчмы к нам долетали прерывистые звуки дудочки. Вдруг мне почему-то стало грустно. В голове моей сменялись печальные, недетские картины. Сначала я мысленно шла за звуками дудочки. Я воображала себе, как ее держат костлявые руки пьяного старьевщика. Неподалеку от него виделась мне тощая лошадь. Ноги у нее были словно прутики вербы. Она стояла, свесив голову, равнодушная ко всему. Снова раздались звуки дудочки, и новая картина представилась мне. На дорожной грязи отпечаталась бесконечная вереница следов. Они остались там после того, как пленные в последний раз прошли по нашей деревне. — Куда их увели? — спрашиваю я братика. Юрко дергает плечом. — А если бы нас забрали у мамы и увели куда-то… — И такая мысль приходит мне в голову. Братик сердится: — Не говори так! Я не сказала больше ни слова, но чувствовала, как сильно колотится сердце и как мне снова хочется плакать. Все, что происходило, никого не оставляло безучастным, даже детей. Господа в замках и те всполошились, заметно меняя свое отношение к деревне: то они были суровы, то смягчались, смотря по обстоятельствам. Только народ не забывал старой премудрости: если злая собака и ластится, то это не значит, что она разучилась кусаться. Действительно, господа очень редко шли людям навстречу. После ухода итальянских и русских пленных они снова ожесточились, словно хотели выместить весь свой гнев на народе. Господские коляски непрерывно проносились взад и вперед по дороге. Господа сидели в них надутые, спесивые, а работать на барщине заставляли до седьмого пота. — Видать, дела у них на фронте лучше пошли, — сказал дядя Данё Яну Дюрчаку, беседуя с ним на пороге сеней. Яно, чтобы потолковать с дядей, притащился из самой Еловой. — Даже если это и так, то ненадолго. Это уж точно. Дюрчак в одной руке мял на колене баранью шапку, другой почесывал вспотевшую голову. Мы смотрели на него во все глаза. Любая неожиданность притягивала нас и волновала. Даже если человек приходил всего лишь из соседней деревни, и то нам казалось, что он явился невесть откуда. Детей набежало полон двор. Одни стояли поодаль и внимательно вслушивались, другие шлепали по весенним лужам и озорничали. — Не все коту масленица, — продолжает Дюрчак разговор о господах, — век их прошел. Хотя норовистая лошадь лягается, пока не издохнет. Тут вышла мама и мельком оглядела двор. В руках у нее был острый кухонный нож и полотенце. Собираясь щепать лучины для растопки, она присела на пороге и обернулась к мужчинам. — Это вы, Дюрчак? С добрыми ли вестями пожаловали? Дюрчак кривым, изуродованным на войне пальцем указал на Данё: — Да вот принес капцы подлатать, моей-то культяпкой не наработаешь. Мама улыбнулась ему, а нам сказала: — Дети, этот дядя прислал вам зимой те красивые красные яблоки. Поблагодарите его! Я осторожно приблизилась к нему первой. Не дожидаясь, пока я подойду совсем вплотную, он привлек меня к себе и посадил на колени. Сначала поправил мне волосы, выбившиеся из-под платка, потом погладил по лицу. У него были шершавые, мозолистые ладони, и мне стало как-то не по себе. Но я сдержалась и не подала виду. Он снял меня с колен и внимательно оглядел. — Щечки-то у тебя не больно румяные, кровинки в лице нет, — и прижал меня к своему простреленному плечу. — Ясное дело, бледненькая, — кивнула мама, — а с чего ей румяной быть? Небось не на сливках растет, как господские дети. А гляньте-ка на всех других детей во дворе! Хоть и бегают, а все равно бледные. Хилые все, малокровные. В мое время, когда мы, бывало, разыграемся, щеки у нас как маков цвет горят, а ведь и тогда жизнь нас не баловала. Но война кого хочешь изморит, разве только этим толстопузым она на руку. Только мама это сказала, как неподалеку на повороте загремела коляска. Наш двор стоял неогороженный, ни забора, ни ворот у нас не было. И с дороги просматривалось все, что в нем происходило. Коляска остановилась прямо перед нами. Господский кучер, натягивая вожжи, гордо восседал на козлах, будто аршин проглотил. На груди кафтана восьмерками была нашита широкая шнуровка. Кучер оглядывался по сторонам и был похож на изваяние. В коляске развалясь сидел барин, одетый в добротную шубу — весна хотя и пришла, а с гор еще дул холодный ветер. Барин поставил было ногу на подножку, чтобы встать, но потом, должно быть, раздумал и остался в коляске.