Тетка Ондрушиха взбивала масло в сенях. Маслобойка шумела, кусочки масла отскакивали на мутовку. Только я переступила порог, как она спросила меня: — Хочешь с хлебом? Погоди, дам. — Тетечка, я пришла просить вас, — начала я, — не будете ли вы так добры и не одолжите ли нам лошадь? Мама хотела бы свезти рожь с Брезовца. — Дядю пойди попроси. А я покамест хлеба маслом намажу тебе. Я вышла во двор. Был он просторный, со всех сторон огороженный. Дядя сидел на пороге конюшни и переобувался. Как раз наматывал на ногу портянку. Из конюшни в холодное предосеннее утро струилось тепло. Белые испарения стелились над Ондрушовой головой и рассеивались в воздухе. Кони били копытами — их мучила жажда. — Ужо, ужо, — успокаивал их дядя, натягивая на портянку башмак. Потом стал цеплять шнурки за крючки. Он даже не заметил, как я подошла. — Дядечка, мама велела вас спросить… — начала я. Поставив ногу на землю, он угрюмо и выжидательно глядел на меня. — Мама велела вас спросить, не одолжите ли вы нам лошадь? — Лошадь? — выдохнул он, оттопырив губы. — Ага, лошадь. — Гм… — хмыкнул он и поднялся. Вошел в конюшню, взял бадью и отправился к ручью за водой. Я прислонилась к бревенчатой стене и стала ждать. Дядя воротился с водой и спросил: — А зачем вам лошадь? — Мама хотела бы свезти рожь, какая на Брезовце. Боится, сопреет. — Гм… гм… — захмыкал он. Поднес бадью к лошадям, выпрямился, потер пальцем под носом и уставился на меня. — Дадите, дядечка? — любопытствую я. Он вытащил трубку, неторопливо стал набивать ее табаком, сунул в рот, так же неторопливо вытащил спичку, чиркнул о штанину и долго-долго прикуривал. — Мама будет ругаться, что я так долго у вас. Дядечка, ну скажите, пожалуйста… — Да уж скажу тебе, ясное дело, скажу, — тянул он как бы нараспев. Хоть я была тогда еще маленькая, а почувствовала в его голосе злорадство. Он убрал бадью от лошадей и опять уселся на пороге. И забубнил, будто сам себе: — Рожь какая у вас на Брезовце! Эхе, хорошая она у вас уродилась. Землица что надо. Я еще летом говорил матери, чтобы мне ее продала — ей одной с ней не управиться. Не пожелала, — ухмыльнулся он, — пусть теперь и свозит, пусть на себе рожь и тащит. — Значит, вы не дадите нам лошадь? — Не дам. Ступай прочь! Он выдохнул эти слова вместе с дымом, затянул кисет и сунул его в карман. Через двери конюшни я видела двух серых волов с длинными рогами. Хозяева гордились, что они из мадьярской степи. Напротив них стояли две лошади — рослые, откормленные. Дядя Ондруш хвалился, как ловко он на них управляется: все давно у него под крышей, все давно с полей свезено. И вот же все равно отказал, не дает лошадей, да и только. Задумалась я, маленькая, озабоченная: «Как же это я маме скажу?» Мне с места не хочется двинуться. С тех пор как у нас на войну забрали и лошадь, у мамы сделались совсем другие глаза. И походка стала какая-то вялая. Она меньше ласкала нас и совсем почти не улыбалась. Дядя Ондруш плохо обошелся с нами. Да и к другим он не был добрее. Сухой картошки ни у кого без зависти видеть не мог, а сам ел и пил за десятерых. Детей у него не было, земли вдосталь, а ему все мало: зарился на нашу единственную хорошую полосу. Вспыхнув, я плотно сжала губы. Он заметил это. Насупил брови, лицо налилось злобой, и он закричал: — Я тебе покажу, соплюха! Ну-ка, мотай со двора… Он схватил жердину, которой выгонял скот в поле, и замахнулся на меня. Я даже не шевельнулась, только голову прикрыла руками. Тетка Ондрушиха выскочила из сеней. В руке держала ломоть хлеба с маслом. В подоле было несколько яблок, собранных для меня на задворках, — за ночь посшибало их ветром. Тетка закричала с порога: — А почему ты не хочешь дать ей лошадь? — Не дам, и все тут! — ответил он, размахивая палкой. — Ирод ты, а не человек! — ругалась она на ходу. — Люди уж и так грозятся подпустить нам красного петуха. Ну и пусть! И зачем только такой на свете живет! Мужики мрут на фронте, бабы в работе надрываются, дети с голоду пухнут! Совесть-то есть у тебя? Постыдился бы! И чего ты только в церковь каждое воскресенье ходишь, имя божье всуе поминаешь? — Еще ты будешь здесь разоряться! Я тебе! — завопил он и кинулся на нее с жердью. Я кричала: — Тетечка моя, тетечка! Но она и с места не сдвинулась, стояла как скала, точно за ней и за мной выстроились все те мужчины, которые падают и умирают на фронте, не зная, за что. Точно стояли все изнуренные горем и бременем забот женщины и голодные, истощенные дети. Была нас целая армия, но тогда эту битву мы еще проигрывали. Дядя Ондруш гнался за мной до самых мостков, перекинутых через ручей. Под ними шумела вода. Прыгая с камня на камень, я неслась вниз. Бежала вдоль ручья, бежала вровень с течением. Босые подошвы холодила роса. С мокрыми ногами влетела я к маме на кухню. — Не дает, не дает, — захлебывалась я слезами. Мама ладонью отерла пот с моего лица, улыбнулась как прежде и спокойно сказала: — Я так и знала. Но я не дам вам погибнуть, чего бы мне это ни стоило. …Мама задумала свозить сено сама, понемногу на повозке — ведь лето было на исходе и дни становились короче. Время быстро клонилось к осени. А как зарядят дожди, на поле все сгниет до последней соломинки. И не только мама, многие женщины решили, не дожидаясь ненастья, свезти сено на себе. Ведь у них иного выхода не было. Вот и наша мама в один прекрасный день выкатила на середину двора повозку, а на нее погрузила холстину и длинную бечеву. Перед отходом она зашла еще в кухню — собрать нам поесть. А мы тем временем обступили нашего соседа Данё Павкова и давай к нему приставать, чтобы рассказал нам сказку. Данё был уже человеком в летах и жил в доме, у которого одна стена была общая с нашим. Дед его еще был состоятельным человеком, да умудрился все промотать — разорил и себя и семью. Дети разбежались в разные стороны искать себе пропитания. Внук его Данё в молодости тоже немало побродил по свету. Как память о тех временах хранил он на полке две стопки книг. Мы видели, как он иной раз вечерком роется в них при керосиновой лампе. А вообще-то он шил капцы[8] и башмаки для деревенского люда или обувку для господской прислуги. Этим и кормился, хотя заработок был невелик. Бывало, шьет, а нам, детям, сказки рассказывает. И всегда начинал так: сперва сучил дратву, смазывал ее сапожным варом, черным как сажа, вдевал в иглу и, завязывая узелок, никогда не забывал спросить нас: — Когда швец попусту шьет? И мы весело отвечали: — Когда не сделает узелок. Он кивал одобрительно и, помусолив большой и указательный пальцы, крутил в них конец дратвы, завязывая большой узел. Только братику не хотелось спокойно сидеть и выслушивать сказки. Данё то и дело приходилось брать его на колени и подкидывать кверху, чтобы хоть этим позабавить его. Юрко не понимал многого, а чего не понимал, то, разумеется, и не занимало его. Мы все придумывали для него развлечения, лишь бы он тихо играл и не мешал нам. Вот и теперь, пока мама, прикатив с гумна повозку, собирала на кухне еду, мы упрашивали Данё рассказать нам — хоть так, второпях — сказку. Солнышко в этот час стояло высоко над крышами, и Данё грелся на завалинке. Он сидел на треножнике возле порога, зажав меж колен сапожную лапу с натянутым башмаком. Кожаные подошвы мокли в квашне, в которой некогда еще его покойная матушка ставила тесто. Мокрую подошву он слегка посередке прибивал на башмак, а потом накрепко дратвой пришивал ее по краям к сукну. Лицо у него горело, и вдоль уха с виска стекала струйка пота, исчезая в складках на шее. Нелегкая, видать, работа, хоть и сидячая. Я сказала ему: — Дядечка, отдохнули бы вы.