— А я все-таки иду с вами косить овес! Он улыбается, но никто не отвечает на его улыбку. Мы все ждем, как он примет неожиданную весть. Ведь с этого дня он будет не одинок: к нему вернулся самый близкий человек на свете — мать. Не надо думать о том, что она бросила его совсем маленьким на произвол судьбы и он скитался по деревне, жил подаянием. — Матько… — душевно и неторопливо начинает наша мама, но голос ее не слушается. Шимон опережает ее: — Матей, не пугайся, да и не прыгай от радости. Взвесь все спокойно. У писаря тебя дожидается мать. Она воротилась из Пешта. Сельская управа оставила бы за тобой дом на болоте, если бы ты взял ее к себе. Ведь все-таки это твоя мать. — Мать, — повторяет Матько, улыбаясь, и с косой на плече идет вниз по дороге. Он двигается точно во сне. — Матё! — бежит за ним Шимо Яворка, берет косу и бросает ее через забор к Петраням. Мы видим, как они вместе шагают в сельскую управу. Наша мама взволнованно смотрит им вслед. Она наверняка рисует себе, как мать и сын встретятся после такой долгой разлуки. Будет ли Матё раздумывать или сразу же всем сердцем примет свою старую мать, потерявшую здоровье на заработках в чужой стороне? — Вот посмотреть бы на них! — говорит мама. — Сейчас нам надо овес косить, — сказала Бетка холодно и решительно. И мне вспомнился ее прежний тон, когда ее все сердило и она не могла с этим справиться. Наверное, этот тон она унаследовала от отца и, сама того не желая, часто говорила резко и раздражительно. — И впрямь надо косить! — повторяет отец и собирается в путь. — Вы идите, — говорит мама, — а я пойду отнесу Матько немного молока и хлеба. Что они будут есть? Может, в Пеште еще голодней, чем здесь, вряд ли Катра захватила с собой что-нибудь. — Прямо сейчас? — Отец останавливается. — Ведь в поле работа ждет. — Да, сейчас, — настаивает на своем мама, — надо помочь тогда, когда человеку трудно приходится. Ведь это такая малость за все, что он… — Только побыстрей возвращайся, — бросает отец. Мама потянула меня за руку, и мы вернулись домой. — Мы вдвоем с тобой лучше управимся, — сказала она мне еще по дороге. — Отнесем-ка мы Матько молока и хлеба. — А может, еще немного картошки, — подмигиваю я маме, — и кислой капусты, Матько очень любит ее. — Конечно, — соглашается мама, — я и забыла об этом. Мы все уложили в узелок и корзинку. Мама даже взяла из сундука на чердаке подушку. А мне велела помалкивать. По дороге она размечталась: оставим, мол, все это в сарае возле дома. Лучше всего на полке, где Матько держит ключ от двери. И нам сразу стало веселей на душе, когда мы представили себе, как Матько обрадуется подаркам. Дойдя до болота, мы уже издали заметили, что дом открыт. Двери раскачивались и скрипели на петлях. В окна светило солнце. Мы заглянули внутрь: пыль, поднятая чьими-то ногами, еще не осела на глиняный пол. Мама сжала мне руку и сказала: — Видишь, это Катра, Матькина мама. Я увидела городскую женщину, довольно хорошо одетую. Причесана она была иначе, чем наши женщины. Платье тоже было из какой-то материи, какую у нас не носили. И движения у нее были нездешние. — Посмотри, да ведь она настоящая пани. Уж лучше бы ей оставаться в Пеште, — разглядывая ее, сказала мама. Посреди комнаты женщина вытаскивала вещи из плетеной дорожной корзины и озиралась в поисках места для них. Она недовольно ворчала: — Надо же, некуда даже вещи положить. Она попыталась было перенести корзину на сундук под стенными часами, доставшимися Матько вместе с домом. Но ни приподнять ее за плетеные ручки, ни сдвинуть с места не смогла. Руки у нее, повиснув, дрожали. — Что с ней такое? — удивилась мама. — Ревматизм. Помнишь, Шимо сказал, что это ревматизм ее искалечил. Тут вбежал в сени Матько с охапкой веток. Он высыпал их у печки в кухне и быстро подошел к матери, чтобы помочь ей поставить корзину на сундук. — Как же мы будем жить? — обеспокоенно спросила она. Хотя ей было немногим больше сорока, выглядела она старше пятидесяти. Трудная, беспокойная жизнь на чужбине покрыла ее лицо морщинами. Но все равно было видно, что когда-то она была очень красивой. — Как же мы будем жить? — повторила она. — Я брошу пилить дрова в городе и наймусь к газде. — Этим не проживешь. — Тогда я пойду на лесопилку или винокурню. Буду работать не покладая рук. Вот увидите… Но она уже во всем разуверилась. Бессильно опустившись на стул, она закрыла лицо руками. — Пойдем в дом, — сказала мне мама, словно почувствовала, что теперь самое время. Катрена только мельком взглянула на нас. Она равнодушно подняла голову и вяло, будто после тяжкой болезни, кивнула нам. — Вы вернулись? — улыбнулась мама. — Вернулась, — ответила она, продолжая сидеть словно каменная. — Мы принесли вам поесть, — сказала мама, выкладывая еду на стол и улыбаясь, чтобы в домике было не так тоскливо. — Спасибо, — поблагодарила женщина каким-то убитым голосом, и мне почему-то вспомнилась сказка о стеклянной горе, на вершине которой одиноко рос лимон. — Спасибо, хозяйка, — от всего сердца сказал Матько, — мы этого не забудем. — Это я не должна забывать, сколько ты для нас сделал, — поправила его наша мама, — это мы в долгу у тебя, а не ты. — Она обернулась к женщине, чтобы похвалить ее сына. — Добрее его нет никого на свете, он всегда был рядом, когда, казалось, уже нет спасения. Не только сердце — и руки у него золотые, он трудится от зари до зари. Вот и домик себе заработал. — Не заработал, — возразила женщина, — а получил в наследство, я-то знаю. Наша мама слегка опешила от этих резких, холодных слов. Она не подумала, что Катрена как бы защищалась таким образом, как бы выгораживала себя перед сыном — ведь она ничего не приобрела, пришла с пустыми руками. А на самом-то деле ей было все безразлично, она говорила так по нужде, просто потому, что ей ничего другого не оставалось. К Матько она не испытывала ни капли любви, он был ей чужим и совсем ненужным. Она встала, подошла к окну. Подняв крючок, рывком распахнула створки. Порыв лугового ветра ворвался в комнату. У меня задрался передник, у Катрены задрожала прядка волос на макушке. Снаружи доносилось чириканье птиц и карканье ворон, круживших над болотом. Женщина вдруг резко обернулась к нам. Она была явно чем-то взволнована, но сдерживала себя и, кусая губы, о чем-то раздумывала. — А что купец Смоляр? — вдруг вырвалось у нее. — Это он виноват в моем несчастье. Я тогда у него работала. — И она в отчаянье крикнула Матько: — Он хоть раз подал тебе кусок хлеба? Матько понял все. Он затрясся, закрыл лицо руками и выбежал из комнаты. — Как вы могли сказать такое при нем, Катрена? — упрекнула ее мама. — Вам надо было все в себе задушить, хоть это и трудно. — Я не сдержалась, у меня нет больше сил. Она расплакалась. Слезы заливали ее лицо. Словно теплый весенний дождь падал на иссушенную землю, чтоб вновь вернуть ее к жизни. — Человек часто думает, что все кончено, — говорила ей мама, — а потом, глядишь, опять оживает. — А хуже всего, — всхлипывала Катрена, — что я ни капельки не люблю сына. Как же нам жить? — Вы обижаете его, Катрена. Женщина так тяжко вздохнула, словно хотела выдохнуть всю свою муку. Когда она отошла от окна, мне показалось, будто взгляд у нее немного смягчился и будто она сама вырубила первую ступеньку в той сказочной стеклянной горе, по которой ей предстояло подняться. Мы с мамой думали об этом, когда покидали дом на болоте. Не говоря ни слова, тесно прижавшись друг к другу, мы шли, переполненные нашей огромной любовью. Мы с мамой поспешили на Голицу к отцу. Он был на меже над картофельным полем. Бетка сгребала за ним траву в копны и напевала. Юрко с Людкой, увидев нас, замахали руками и радостно заверещали. Отец поджидал нас, опершись о косовище и оглядывая соседнее ячменное поле тетки Липничанихи.