— Это надо проверить. Похоже, ее личная жизнь была весьма… хм… весьма насыщенной. Она трижды разводилась. — А может, ее личная жизнь была, наоборот, весьма скудной, — с горечью возразил я. Нарцисс бросил на меня пронзительный взгляд и налил еще порцию виски. — Выпей, — предложил он. — Я не смогу ничего тебе сказать, пока ты будешь в таком состоянии. Ты должен перестать думать об Эллен Брейстер, которую ты знал когда-то. Я тебе помогу. Он пошарил в конверте и достал из него другую фотографию. — Вот, это она в «Родео» за восемь дней до происшествия. Типичная фотография в ночном баре, которую делают со вспышкой и через десять минут продают за два доллара. На ней я увидел полную суровую женщину, с бриллиантовым колье и в изрядно, даже, увы, излишне декольтированном платье. Она держала бокал и делано улыбалась своему кавалеру, невзрачному альфонсу с маленькими усиками и копной черных волос. Я долго ее рассматривал. — Обалдеть можно! Неужели я тоже так изменился? Нарцисс засмеялся, и кларнет Джимми Гамильтона{36} причудливо подхватил выплеск его веселья. — Нет, — заверил он. — Ты сохранился лучше. И, исходя из этого, должен понимать, что у твоего переживания нет предмета приложения. Эллен Брейстер, которую ты помнишь, не умерла. Она все еще с тобой, в твоей голове. Ну, в общем, где-то… Там, где все и сохраняется, как объясняют некоторые. Она жива — живее не придумаешь — и никогда не постареет. А нас теперь должны занимать, если это тебя по-прежнему интересует, поиски субъекта. Субъекта, который из этой женщины, — он показал на фотографию в моей руке, — сотворил такой ужас. — Он ткнул в отложенную мной фотографию. — Вне зависимости от любых сентиментальных соображений, я полагаю, что сие заслуживает наказания. — Согласен. Я — с тобой. — Прекрасно. Теперь следующее. Его ловкие пальцы вновь зашарили в конверте с фотографиями. Он протянул мне отпечаток 18×24. Меня передернуло. Затем я всмотрелся. Тем временем Нарцисс наполнил мой стакан в третий раз. — Нарцисс… Но это уже не она… Что это? — Переверни фотографию. Я перевернул и прочел. Беатриция Дрискоул, 7 июля 1950 год. Саус-Форест. На этот раз я, наверное, позеленел. Мне понадобилось кресло. Оно оказалось как раз за мной. Я схватил стакан, вмиг осушил его и осел. Алкоголь, вызвав приступ кашля, продрал горло, затем обжег желудок и весьма кстати напомнил об истории юного спартанца с лисенком{37}… — Ну же, Фрэнки, — удивился Нарцисс. — Надеюсь, ты не будешь здесь у нас падать в обморок. Тебе наверняка довелось на это насмотреться в районе севернее тридцать восьмой параллели{38}. Иначе для чего вас туда отправляли? Играть в шары? — Нарцисс, ты что, издеваешься?! Это правда? Ведь эту Беатрицию Дрискоул я тоже знал. Уже после Эллен. Намного позже. Это была вторая женщина в моей жизни. Понимаешь? V Если у мертвой селедки есть характерный взгляд, то взгляд Нарцисса был именно таким. Он замер, помолчал, а затем обронил слово, которое не входит в изученный словарный запас селедки, даже мертвой. — Бля… Убивец вновь обрел водянисто-рыбье выражение лица и устремил взор очень далеко за горизонт, скажем для простоты, куда-то в сторону Токио. И повторил: — Бля… Хм… И впрямь поразительно. Да. Иначе и не скажешь. Беатриция Дрискоул… Беатрис… Бэби… Я познакомился с ней через несколько лет после Эллен. Мне было лет девятнадцать-двадцать, и я начинал подумывать о военной карьере… С футболом я уже накачал все, что было можно… Все парни мечтали пофлиртовать с Бэби. Она была заводилой чирлидеров[3] нашего колледжа, но по широте души не гнушалась гульнуть и с каким-нибудь блуждающим полузащитником. Бэби… Она заводила меня в пустые раздевалки, я робел, но она действовала умело. И сноровисто. Она была самой гибкой гимнасткой Блэк-Ривера. — Как она умерла? Опять пуля тридцать восьмого калибра? — Нет. Сильный удар по затылку. Орудие не нашли. Идентичные ожоги. Зрелище не из приятных, да? Тут мне в голову пришла одна мысль: я подумал об усатом альфонсе, который улыбался Эллен на фотографии. Вопрос я задал с трудом. — Брось, — ответил Убивец. — В Блэк-Ривере его знают все. Мелкий мошенник, никчемный тип, скорее глупый, чем опасный. Единственная связь между двумя барышнями — это ты. Маховики в моей голове закрутились с бешеной силой. Колледж остался далеко в прошлом. С тех пор прошло две войны. Но, оказывается, не я один всерьез интересовался Эллен и Беатрис. — Подожди, Нарцисс. У меня есть подозреваемый получше. Француз с непроизносимой фамилией. Поль Морис Гилен{39}. — Мне она кажется вполне произносимой… Нарцисс записал имя и фамилию в блокнот, не сделав ни одной ошибки. — И какая связь? — Он ублажал девчонок сентиментальными стишками. И самое противное: это срабатывало почти всегда. Он переспал с Эллен, Беатрис и уймой других… Даже перечислять не хочется. — Красивый парень? — Да, ничего. Брюнет с зелеными глазами и загадочным видом. Очень раздражал своим французским акцентом, в подражание Морису Шевалье{40}, и своей мнимой значимостью. — А с Умой Бронстин он тоже переспал? — Эммой Бронстин? — Умой. Это имя тебе ни о чем не говорит? — Совершенно ни о чем. На радиофонографе заиграл следующий диск. Нарцисс встал и легко, чуть ли не пританцовывая, направился к высокому стеллажу с выдвигающимися папками, одна из которых, на третьем уровне, оставалась пустой. Мой взгляд упал на страницу газеты «Курриер». Вскоре «Доджерс» предстояло встретиться с «Янки», и всем не терпелось увидеть, что именно Джеки Робинсон{41} может сделать против ньюйоркцев. Все-таки в матче такого уровня чернокожий играл впервые. На эту дружескую встречу на стадионе «Батон-Руж» все билеты были уже проданы. Кто сказал, что зимой бейсбольные матчи бессмысленны? Для бейсбола необязательно чувствовать запах травы, подставлять плечи под солнечные лучи и пить свежее пиво, выкрикивая имена игроков. Это так, к слову{42}. Нарцисс достал еще один желтый конверт из крафт-бумаги. Сел напротив меня. Как всегда, плавно. Даже грациозно. И разложил на столе очередную серию снимков. Я действительно видел разное, но здесь была просто жуть: голое изувеченное тело лежащей девушки, мокрые длинные волосы, прилипшие к коже, но не лица. Судя по узорчатому кафелю, снимки сделаны на краю бассейна. Ужасные фотографии для судмедэксперта, в которых напрочь отсутствовала художественность; кафель, например, можно было бы откадрировать и получше. Все тело в синяках, скривленный рот с уродливыми следами ожога. Низ живота также выжжен. Меня передернуло, я отвел глаза. На другом, менее жестоком снимке снизу выглядывал кончик ботинка полицейского, который фотографировал: двухцветная модель «Валентайн», которая, по моему скромному мнению, вышла из моды еще до войны; ну да ладно, ведь люди могут одеваться, как им хочется, не так ли? — Угасшую Уму Бронстин… Хм… Слово не очень уместное… В общем, покойную нашли сегодня утром в бассейне перед ее домом, в южном квартале, около Холлвэй-драйв. Убийство совершено вчера вечером. Ее сначала пытали, а затем утопили, именно так — в указанном порядке. Ты ведь понимаешь, что в такое время года ей вряд ли захотелось бы позагорать в саду и искупаться в бассейне. А ожоги — это от клейма для скота. Выдержав паузу, Нарцисс с легким удивлением добавил: — Совсем как у Миледи де Винтер в «Трех мушкетерах»… — В трех мушках[4]… что? — В «Трех мушкетерах». Это название романа, причем французского. — А-а… — Александра Дюма. Кстати, в романе этих мушкетеров четверо. — И давно ли, Нарцисс, ты читаешь французские романы? И как давно ты вообще читаешь? Он поморщился. Я прекрасно знал, что Нарцисс, претендующий на рафинированность, воспринимает любое указание на свое невежество как худшее из оскорблений. — И кто же эта миссис Винтер? Я не понял, к чему все это. — Де Винтер. В романе это куртизанка. Но главное, что ее заклеймили раскаленным железом, потому что она была преступницей. В то время именно так и поступали, но с тех пор традиции утрачены. Ее пометили клеймом с изображением лилии. А в интересующей нас истории Уме Бронстин выжгли букву «Ф». — «Ф»? — Фрэнк, перестань повторять за мной. Да, букву «Ф», как в словах «француз», «Фаренгейт», «Франклин» и во всех остальных, начинающихся с «Ф». Значит, ты эту девушку совсем не знаешь? Я перевернул фотографию. На обороте с ошибкой, выдававшей поспешность, было написано: «Ума Бронстейн 9 декабря 1950 г. Саус-Дистрикт». Я покачал головой и придал лицу самое убедительное выражение недоумения, какое только было у меня в наличии. Конечно, ужасно, но это меня несколько успокоило. Должен признаться, что если бы я знал эту Уму Брон-как-ее-там, то я бы всерьез встревожился. Нарцисс аккуратно сложил фотографии в конверт. И, не поднимая головы, пробормотал: — Видишь ли, Фрэнк, конечно, ужасно, но это меня несколько успокоило. Должен признаться, что если бы ты знал эту Уму Брон-как-ее-там, то я бы всерьез встревожился. — С ума сойти! Я только что сказал про себя то же самое. Нарцисс налил себе еще виски, скорее тройной, чем двойной. Затем плеснул и мне. — А что сталось с вашим поэтом? Пресловутым Гиленом? И вообще, что он делал в Колледже Блэк-Ривера? — Не имею ни малейшего представления. Мы никогда не дружили и даже как-то подрались: наглец прислал Беатрис стихотворение, хотя мы с ней тогда уже встречались. Беатрис была возмущена и даже показала его мне: история о каких-то трахающихся птицах.