С каждым ее словом тональность чарующе менялась. — Не очень хорошая идея, — не очень уверенно ответил я. Она обняла меня. Так мы пролежали долго, не разговаривая. Интенсивность наших объятий постепенно выросла до уровня Эмпайр-стейт-билдинга. И тут я вдруг подумал о своем брате. Гортань стала шершавой, как грань напильника. Я тупо повторил: — Не очень хорошая идея. Салли уставилась на паркет. — Ты помнишь тот день, когда я с вами познакомилась, с тобой и Марком? И вот уже самовольно потянулись воспоминания. В то время я был уверен, что Марк влюбится в Салли. Но не предвидел, что Салли влюбится в него, а еще меньше, что — во всю нашу семью. — Ты мне обещал, что если вернешься живым с войны, то расскажешь, как все произошло в Нагасаки. Ты мне обещал, Фрэнк, не забывай. Это правда. Но за пять лет я ни разу не чувствовал себя способным рассказать о смерти брата. В армию я завербовался наперекор всем. Не худший и не лучший способ оказаться за тысячи километров от Блэк-Ривера. Я втянул брата и в эту службу, и в смерть. — Они говорят, что он пал геройски… — добавила Салли. Я прочистил горло. И рассказал все: эскадрилья тяжелых бомбардировщиков на ночном спецзадании, яростная стрельба японской зенитной батареи, которую ничто не могло заткнуть, а потом взрыв в воздухе… Я чувствовал, что Салли крепится изо всех сил, чтобы выдержать эту историю. — Фрэнки-бой, я чувствую себя нехорошо. Не хватает воздуха. — Салли, пережить войну значит не только быть на фронте или носить оружие. Страх жены, смерть мужа, скорбь матери и даже новости, которые слушаешь по радио, речи, которые читаешь в газете… Все это тоже часть войны. Я погладил ее по щеке, она слабо улыбнулась, и на этом — все. Она вышла и в коридоре заплакала. На следующее утро моя постель оказалась измочаленной, как никогда. Дождь лил слабее, будто ленился. Я спустился на кухню. Вайли стоял, засучив рукава и погрузив руки в ведро с мыльной водой, которая переливалась от желтого света лампочек. Герцог завтракал. С его вилки стекало жидкое пюре. Как слюни. — Отвратительно! — сморщившись, заявил он. — Недосоленное и холодное. — Сколько сейчас времени? — спросил я. — Восемь часов, сэр, — церемонно ответил Вайли, взбалтывая воду в ведре. Вошла мать. Посмотрела на меня. — Ты спал? — Оно — холодное и недосоленное, — повторил отец. — Да еще и какое-то хлипкое. — Хлипкое?! — Мать расхохоталась с какой-то непривычной для меня злостью. — Однако, мой дорогой, хлипкость — это же ваша специализация. Я взирал на Вэнис с изумлением и испытывал чувство неловкости. Мать, по своей неизменной привычке, постоянно снимала и вновь надевала обручальное кольцо. Она обмакнула зубец вилки в пюре и попробовала кончиком языка. — Соли хватает, — заявила она. — Все дело в вашем нёбе. Вы что, уже ничего не чувствуете? Ешьте! Отец, сутулясь в своей слишком просторной пижаме, сидел на стуле и пыхтел. Его обычно безукоризненные белые усы были измазаны в пюре, а в ноздрях даже остались следы муки, которая непонятно как могла там очутиться. Он скатывал из хлебного мякиша шарики, катапультировал их с помощью чайной ложки на несколько сантиметров вверх и смотрел, как они падают на скатерть. — И что вы намерены делать? — спросил он, глядя на Вэнис и меня. — Угрожать мне пистолетом, чтобы я открыл рот? — К таким методам мы не готовы, — сказала мать, опуская руку в карман, будто и впрямь собираясь достать оружие. — Пока. Они помолчали. Вайли незаметно вышел из кухни со своим ведром. Внезапно Герцог невпопад прокричал: — В Стэнфорде у меня был коллега физик по имени Аркрайт{47}; каждый день перед обедом он повторял: «Усталость и груз оружия не снести, не насытив утробу!» Долгие годы я хотел узнать, откуда взялась эта фраза[6]! Славный Аркрайт был слишком глуп, чтобы придумать это в одиночку! Приступ кашля прервал его тираду. Он встал из-за стола, опираясь на палку — что было для меня новостью, — и вдруг гневно ткнул пальцем в тарелку с пюре: — Ешь сама, если такая смелая! И пошел в сторону своей лаборатории. Мать пожала плечами. В этот час ей хотелось лишь одного: сбежать на свое сакрально-святейшее собрание ассоциации Veterans Circle{48}, где регулярно встречались близкие родственники — особенно матери — солдат, погибших или раненных в ходе последних военных конфликтов. Вэнис была единственным человеком в нашем городе, который вдвойне заслужил скорбную привилегию принадлежать к этому кругу: невосполнимая утрата Марка и моей левой руки позволяли ей пользоваться там самым высоким почетом. «Эти встречи действуют на меня благотворно», — говорила она. В последние недели встречи участились. Не будет же она их пропускать ради того, чтобы сидеть при дряхлеющем старике, за которого ее еще в подростковом возрасте выдали замуж, дабы соблюсти приличия! Она бросила на меня хмурый взгляд. — Этой ночью ты был в своей комнате не один. Я слышала голоса. В ее интонации звучало почти нескрываемое предупреждение. — Да нет же, Вэнис… — Не лги матери! В тот же миг я получил пощечину, которую ощущаю до сих пор. В черноте ее глаз я увидел проблеск чего-то странного, ускользающего от моего понимания. Неужели отныне все будет таким же мрачным, как этот взгляд? VII Я еще не успел прийти в себя от пощечины, как Вэнис заговорила со мной, и в ее голосе уже не было никакой враждебности. Словно ничего и не произошло. — Тебе звонили… Некий Нарцисс. Десять минут назад. Тебя ждут. Звонок от Нарцисса был большой редкостью. Убивец предпочитал, чтобы другие звонили ему. — Ждут? Во сколько? Он сказал? — Ждут. И точка. Твой друг не из болтливых. Ну конечно же! Фотография того француза! Нарцисс ведь хотел получить ее как можно быстрее. Не считая скопцов, эта версия пока оставалась наиболее правдоподобной. Я начал копаться в секретере гостиной, куда Вэнис благоговейно складывала все реликвии того времени, когда Марк и я были студентами. И тут же нашел «College Book 1933». Я не открывал его лет двадцать. Меня поразило, какими мы тогда были детьми! А еще на той фотографии у меня были обе руки. Между страницами альбома хранились годы воспоминаний. Билеты в кино, на концерты, десятки снимков, те, что были сделаны на дне рождения у шестнадцатилетней Люси Мэйнард, на том вечере, когда я встретил Эллен. А еще автограф давно забытого бейсболиста Томми Сьюэлла{49} и даже то треклятое стихотворение Гилена, обращенное к Беатрис, которое она показала мне, чтобы вызвать ревность, — и, в общем-то, достигла своей цели, поскольку я его так и не выбросил. «С утра туалет: колибри стирает китель, драит убор, аксессуары. Лакирует укладку буклей. Рядится. Красуется. И трубит себе сбор»[7] — и все в том же духе на добрые полторы страницы{50}. Я не раз задумывался, но все равно не понимал, как Беатрис, такая уравновешенная, такая решительная, могла польститься на этого напомаженного французика. Нет, я решительно никогда не пойму женщин. Я напялил простой льняной костюм горчичного цвета от «Молбёрн», нахлобучил неброскую шляпу от «Борсалино»{51}. И покатил на «линкольне». Я мог бы, конечно, обратиться к услугам Хьюго, нашего вечно рассеянного водителя, которого все равно никогда не удавалось найти, когда он был нужен. Но мне хотелось приноровиться и проверить свою новую руку, не расплющит ли она руль. Сначала — легкая неуверенность, затем — чуть больше плавности, и все прошло хорошо. Через несколько минут я, почти ликуя, подъехал к конторе Нарцисса на Дрим-стрит. Лифты не работали, и журналисты «Курриера» толпились в холле. Первым желанием было развернуться и уйти: меня совсем не радовала перспектива карабкаться до восьмого этажа по лестнице, забитой потными газетчиками. Но я пересилил себя и потащился наверх. На четвертом этаже все лампочки перегорели. Было темно, как в кротовой норе. Позади меня раздался мужской голос. — Простите, сэр. Вы случайно не на восьмой? Мужчина приблизился ко мне, у меня возникло нехорошее предчувствие. Но это был всего лишь почтальон или кто-то на него похожий. Невысокий лысый человек с не очень большим пакетом. — Если бы вы могли передать это… Я бы сэкономил время, — сказал он, глядя на часы. — Кабинет четыре. Мисс Кармен Линдо. Я кивнул и взял пакет, который оказался совсем нетяжелым. На шестом этаже два журналиста с гнусавыми голосами ругались по поводу Макартура{52} и его склонности забрасывать бомбами все желтое. Наконец я добрался до восьмого. Дверь в контору Нарцисса была приоткрыта, звучала тема «Futile frustration» Каунта Бейси{53}. Я, сжимая под мышкой пакет и альбом с фотографиями, потянулся туда, как зачарованная музыкой кобра. С Кармен Нарциссу крупно повезло. Ну, крупно там, где надо. На ней было облегающее шелковое платье изумрудного цвета, которое очень хорошо сочеталось — как рифма в стихотворении — с зелеными глазами и радужной оболочкой в золотых крапинках. Великолепный наряд. — Вы шикарны, Кармен, — сказал я. — Вам нравится, Фрэнк? — Мне очень нравится. — Я очень рада, — заверила она. И подошла ко мне. Я улыбнулся. — Великий расследователь на месте? — Ой, нет, он на выезде. Но приказал мне не дать вам уйти. — Понятно. Из чистого любопытства, а как вы собираетесь не дать мне уйти? Она бросила на меня пирокластический{54} взгляд. — Знаете, Фрэнк, я готова на все!