Бабища с мешком наручников находится в полпути от него. – А у вас, леди-наручница? – Хорошо, – стенает та в ответ. – Если кто-то посмеет вам помешать, сразу обращайтесь ко мне. – Хорошо, сэр. В автобусе воцаряется зловещая тишина, нарушаемая лишь щелканьем наручников вокруг запястий. Вернувшийся Стив ставит к ногам Лютера магазинный пакет, наполненный мобильниками всех возможных моделей и возрастов. Затем он защелкивает наручники у себя на запястьях и возвращается к своему креслу. Лютер подносит к губам микрофон: – Теперь все выгружаемся. Держаться парами, выходить через переднюю дверь. Для вас приготовлены несколько комнат. У кого-то даже будут топчаны. Не хочу никого обижать, но надеюсь, вы понимаете: колебаться я не стану. Предупреждений тоже не будет. Сюсюкаться и повторять ничего никому не буду. Если кто-то хоть в чем-либо, хоть на секунду замешкается в выполнении команд, буду просто убивать на месте. Я понимаю: это не совсем то турне по Штатам, на которое вы подписывались, но обещаю, – губы Лютера расползаются в улыбке, – для вас оно будет куда более волнительным. Я бы сказал, чертовски волнительным. Часть II Оставь надежду, всяк сюда идущий! Данте Алигьери, «Божественная комедия»[48] Лютер Костюм на толстяке в пятнах и изодран. Он сидит на полу, таращась снизу вверх на Лютера с дерзостью в глазах, но чувствуется, как от него исходит страх (буквально представляется, как пухлые пальцы его связанных за спиной рук извиваются и подрагивают). – Ну как ты, Херб? Толстяк лишь безмолвно ест его глазами. – Ты на меня сердишься? Справедливо. – Где Джек? – Джек отдыхает. У нее впереди большой, долгий день. Как, впрочем, и у тебя. А еще у ваших друзей, Гарри и Фина. – Что ты с ней сделал, сукин сын? – Об этом, Херб, у тебя будет возможность узнать из первых уст. Или рук. Думаю, в пределах нескольких часов. Ты важная часть того, что предстоит. Лютер нагибается и с мятого бумажного пакета у себя в ногах сдергивает черную бархотку. Пакет он поднимает на стоящий между ними столик. – Прежде чем приступим, я хочу предупредить: у меня нет желания вступать в дискуссию, почему я должен лишить тебя зрения. Обсудим лишь метод. Лютер ждет реакции. И вот она наступает. В расширенных бешенством и беспомощностью глазах толстяка проступает нескрываемый ужас. Вот умора. – Лишить зрения, меня? – переспрашивает Херб, не вполне, видимо, доверяя своим ушам. – Да. И здесь у тебя есть два варианта. Что, согласись, лучше, чем один. Под бархоткой обнаруживаются нож для колки льда и кривая игла с ниткой. – Я думаю всадить тебе в глазные яблоки эту штуку или же зашить тебе веки. Выбор всецело за тобой. Если же ты считаешь, что не сможешь высидеть процесс зашивания, то лучше сделай глубокий вдох, и мы с тобой сразу пойдем по убыстренному и менее утомительному пути. Толстяка бросает в пот; с двойного подбородка падают крупные капли. – А надеть на глаза повязку не вариант? – Герберт, – произносит Лютер так, будто выговаривает нашкодившему псу. – Не нужно рассуждать. Ты просто скажи, как именно мне действовать. – Б-боже… Видно, каких сил стоит толстяку сохранять самообладание. – Выбирай. Иначе выбирать придется мне. Голос Херба больше напоминает сиплое кряканье: – Игла. – Хорошо, – кивает Лютер, вставая. – Сейчас у тебя задача сохранять максимум спокойствия. Не вздумай дергаться, а уж тем более метаться с иглой возле твоего глаза. Это может быть опасно. Я ведь и палец уколоть могу. – Это… сейчас? – Ну а когда ж еще. Лютер опускается на одно колено и готовит свои медицинские причиндалы. – Начинай, – произносит он. – Начинать что? Лютер присаживается на стол и поднимает иглу, из ушка которой торчит двадцатисантиметровый отрезок черной нити. – Как что. Сидеть очень, очень смирно. Джек Я очнулась от того, что меня изнутри бил ножкой мой ребенок. Первое, что я перед собой увидела, это щербатый асфальт; голова ощущалась громоздкой и разбухшей, словно воздушный шар. В горле при сглатывании сухо першило. Во рту стоял металлический привкус, а все тело, казалось, дышит жаром. Но при этом меня колотил озноб. Глухое пошлепывание по ветровке походило на накрапывающий дождь, им же пахла и замызганная улица. Какое-то время я неподвижно лежала на мокром тротуаре, пытаясь собрать воедино последние остатки связной памяти, но безуспешно. Разрозненными фрагментами всплывали то Маркетт-Билдинг, то номер в отеле, но затем все это словно таяло в зыбкой, изменчиво дрожащей дымке. Были еще какие-то остаточные мысли о Фине и, кажется, Гарри; охристые всполохи и синеватые отсветы на каких-то надгробиях – но все это размыто, вне фокуса. На то, чтоб хотя бы сесть, мне потребовалось недюжинное усилие. В попытке стряхнуть с себя квелость я протерла глаза и, напряженно щурясь, огляделась. Зыбкий мир постепенно собирался в фокус. Оказывается, я сидела посреди пустой улицы с одноэтажными фабричными домишками. Из завесы низких хмурых туч сеялся дождь. Кое-как встав на четвереньки, я подтянула под себя конечности и шатко выпрямилась в полный рост. Сердце истошно лупило где-то у самого горла; мириадами колких игл зудели затекшие конечности. Одежда на мне была явно не с моего плеча – темно-синие штаны из водонепроницаемой ткани и такая же ветровка. На разбухших ступнях белые кеды. Я осторожно себя обхлопала в надежде нащупать свой мобильник, какое-нибудь оружие – ни того ни другого. Натянув на голову нейлоновый капюшон, я через улицу побрела к ближайшему строению, и лишь подойдя к крыльцу, разглядела, что дом этот ветхий настолько, что в нем никто не живет. Краска всюду облупилась, щелястые половицы просели. Вскарабкавшись на крыльцо, я постучала во входную дверь и стала ждать. Но на стук никто не отозвался.