– Да, да. Пожалуйста. Кровать старая, скрипучая, и она скрипит, когда Дороти садится. Она ставит свечу на пол, берет мою руку и гладит пальцем. – Когда я была маленькой, мне тоже часто бывало страшно. Она говорит таким голосом, словно собирается поведать историю. Я жду с нетерпением, ее рассказ отвлек бы меня от моих мыслей, но она молчит, и я тихонько спрашиваю: – А чего ты боялась? Помолчав еще немного, она отвечает: – Всего, что быстро движется. Моя мама говорила, что у меня слабые нервы. – Вот как… – Так что я прекрасно понимаю, каково это – когда страшно. Нужно мужаться, Кармел. От того, что она говорит эти слова и они так похожи на мамины, мне становится чуточку спокойнее, и я незаметно для себя засыпаю. Когда я просыпаюсь ночью, ее уже нет. Толстые одеяла, которыми я укрыта, совсем не такие легкие и мягкие, как мое одеяло дома, они такие тяжелые, что мне даже трудно пошевелить ногами. В комнате холодно. Но под одеялами тепло и даже влажно – как будто Дороти постелила простыни, которые не успели высохнуть. У меня все тело устало и болит – даже мозг. За окном мало-помалу светлеет, я перекатываюсь поближе к окну и смотрю на рассвет – мне становится легче. Я пытаюсь понять все, что произошло. Но ничего не получается. Иногда самое лучшее – считать то, что с тобой происходит, сказкой, делать вид, что это все понарошку, не взаправду. Я уже так делала – например, когда папа от нас ушел, а другой раз, когда в школе два парня обзывали меня «шлюха» и «придурочная», и слова вылетали у них изо рта, как будто какашки. Если притвориться, что это сказка, то можно смотреть на все как бы со стороны или как если бы все происходило внутри стеклянного шара. Но все равно разные картинки вертятся у меня в голове, и я ничего не могу с этим поделать. Самая главная – лицо дедушки, когда он отпирал металлические ворота и оглянулся, словно проверяя, на месте ли я. Выглядел он точь-в-точь, как на моем рисунке: светлые волосы, которые стали ярче в свете фар, бледные совиные глаза в очках. Такое чувство, что я рисовала эту картинку сто лет назад – а ведь это было всего лишь вчера. Вот только кролик, который сидит у дедушкиных ног и слушает с раскрытым ртом… Непонятно, кто этот кролик и почему он попал в рисунок. И уже перед тем, как я снова заснула, мне пришла в голову очень странная догадка. Я вдруг поняла, кто этот кролик. Этот кролик – я. 14 Я заснула примерно на час, сидя на диване и привалившись головой к подушке. Бог знает, как мне удалось заснуть – правда, это мало походило на сон. Во сне забываешь обо всем, а я постоянно помнила, что случилось. И наяву, и во сне. Правда, это избавило меня от шока пробуждения, и за то спасибо. Когда я открыла глаза, Софи, специалист по работе с родственниками, сидела за столом, на том же месте, на том же стуле и что-то читала. Она выглядела аккуратной и свежей, несмотря на бессонную ночь; из белокурого пучка на голове не выбился ни один волосок. – Привет, – сказала она. Я откинула одеяло и спустила ноги на пол. – Есть… есть какие-нибудь новости? – спросила я, с трудом переводя дыхание. – Пока нет. – Она наклонилась, коснулась моей руки и вышла, чтобы набрать воды в чайник. Меня пронзила боль, которой я никогда раньше не испытывала. Она передается по всему телу, словно по нему проложен оптоволоконный кабель, заполняет руки, ноги, горло, она повсюду. Я посидела, раздумывая, как же я буду жить дальше с такой болью и с такой тоской. Потом я скомандовала себе «Встать!», и, как ни странно, мое тело подчинилось. Я слышала, как Софи наполняет чайник, наливает молоко. Я подошла к черному входу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Вчерашний туман полностью рассеялся. Несмотря на ранний час, было понятно, что наступило восхитительное солнечное утро. На деревьях поблескивали капли росы, а над травой поднимался пар, от которого пахло розами. У меня в голове не укладывалось – земля сделала еще один оборот вокруг своей оси и продолжает вращаться как ни в чем не бывало, как будто ничего не случилось: солнце встало, птички поют, пчелы жужжат. На веревке сушилось белье, которое я повесила вчера утром, перед тем как мы с Кармел пошли на поезд. Полосатая пижама Кармел, ее футболки и трусики – розовые, желтые и голубые, как леденцы, – приплясывали под легким ветром. Сердце болело, солнечные лучи резали глаза, и казалось, будто пижама танцует джигу и дразнит меня: «А где же Кармел? Ты потеряла ее? Она сбежала? Ты потеряла ее? Ха-ха». Приступ тошноты подкатил к горлу, и я согнулась пополам, прямо на крыльце. Засвистел чайник, Софи очутилась рядом, одной рукой она обняла меня за спину, другой гладила по голове и ласково помогла мне снова распрямиться. Она посмотрела в сад. – Можно я занесу белье домой? – спросила она. – Да, – кивнула я. – Конечно. Я помогу вам. 15 Когда я просыпаюсь во второй раз, уже совсем светло, только мне не сразу удается вспомнить, где я. Я моргаю изо всех сил – я всегда так делаю, чтобы быстрее проснуться. Комната очень большая, потолок у нее высокий, а пол из голых досок. Как будто я болею и лежу в старой больнице, только здесь больше нет кроватей, кроме моей. Занавесок на окнах тоже нет, поэтому солнце светит прямо в лицо и согревает его. Подоконник покрыт толстым слоем пыли, какими-то черными кусочками и частицами известки с потолка. Обрывки вчерашнего дня начинают вспыхивать в памяти. Но все перемешалось: то черно-зеленое блестящее лицо смотрит с высоты ходуль, то мужчина с совиными глазами выскакивает неведомо откуда, то бесконечная поездка на машине в темноте, то гигантская книга, то мама в поезде говорит «вроде того, вроде того», то я откусываю хот-дог и слизываю голову у длинного червяка из кетчупа. Потом мамины коричневые ботинки, которые торчат из-под грузовика. Дальше можно не моргать. Теперь я вспомнила все. Я сажусь на кровати, и вдруг дикий крик вырывается у меня из груди, хотя я вовсе не собиралась кричать. Он сам выпрыгивает из меня, так бывает, когда чихаешь. «Нет, нет, нет», – так звучит этот крик. Он разносится по комнате, отскакивает от потолка. Ноги дрыгаются вверх-вниз, ужасные тяжелые одеяла падают на пол грудой, и я одним прыжком выскакиваю из кровати. По коридору приближаются шаги, и в комнату врывается Дороти. При дневном свете она еще смуглей, чем вечером, совсем как индианка, на ней все та же пыльная черная юбка, что и вчера, достающая почти до щиколоток. Сегодня в нее заправлена синяя блузка, а на талии широкий кожаный пояс белого цвета. Волосы собраны в конский хвост, который болтается вдоль спины, она напоминает мне героиню из одного ковбойского фильма, который я когда-то видела. – Сейчас, сейчас. Зачем же так кричать, – приговаривает она. Вообще-то я перестала кричать сразу, как она вошла, я очень рада видеть ее. Дороти подбирает одеяла с пола и аккуратно складывает их. Она делает все очень ловко и быстро. Потом слышатся другие шаги, не совсем обычные. Человек тяжело ступает – топ, топ, и каждый «топ» чередуется с каким-то шаркающим звуком. – Слава богу, вот и Деннис, – говорит Дороти, и в комнату входит мой дедушка. Рукава рубашки закатаны, лицо вспотело, как будто он работал в саду или что-то вроде. – Я хочу поговорить с мамой, – говорю я. Я сжимаю руки в кулаки, сама не замечаю как. Дедушка подходит ближе, и я понимаю, откуда этот шаркающий звук. Одна нога у него больная – он не может ее оторвать от земли, поэтому тащит за собой, когда идет. Вчера ничего такого не было – ни когда мы бежали по полю, ни когда он открывал железные ворота. Я понимаю, что все дело в той невероятной энергии, которая переполняла его вчера, – она давала ему такие силы, что он даже перестал хромать. Я не знаю, откуда я это знаю, но знаю точно. Его большие бледные глаза смотрят на меня, и мне становится жарко и стыдно оттого, что я стою перед ним в прозрачной нижней юбке Дороти. – Я хочу поговорить с мамой, – повторяю я уже тише, как будто шелестит крыльями бабочка. Он присаживается передо мной на корточки – ему нелегко это сделать из-за больной ноги. Его лицо оказывается на одном уровне с моим. – Конечно, Кармел. Но ты должна помнить, как важно всем нам сохранять спокойствие в нашем положении. Мы должны вести себя как взрослые и ответственные люди ради твоей мамы. Я обдумываю его слова и понимаю, что он прав, и мне становится немножко легче. – Оденься, а я пока пойду позвоню в больницу и узнаю, что нового, – говорит он. Дедушка поднимается, ему снова больно. Он стоит передо мной, а Дороти сзади, они словно боятся, что я убегу, и ждут моего ответа. – Хорошо, – соглашаюсь я. Я подхожу к стулу, на котором лежит моя одежда, и смотрю в сад на деревья, жду, пока они выйдут, чтобы переодеться. Дверь захлопывается. Теперь я вижу, что черные кусочки, которыми усыпан подоконник, – это тела мертвых ос. Они совсем высохли, лежат кверху брюшком, оттуда торчат тонкие, как паутинки, лапки. Живыми они были, наверное, гораздо тяжелее – как та пчела, которая билась о стекло, а потом вылетела, и я еще испугалась, что она упадет и разобьется. Теперь осы умерли, и тяжести в них не осталось. Как это странно, думаю я: быть живым – значит чувствовать тяжесть. Одежда, которая была на мне вчера, кажется заскорузлой и грязной. Делать нечего, я все надеваю на себя, даже трусики. Хоть моя мама говорит: «Новый день всегда начинай с новых трусиков». Я сообразила, что у меня нет даже зубной щетки, чтобы почистить зубы. Надо спросить у Дороти, думаю я, может, у нее есть запасная щетка. Надеюсь, она не предложит мне свою, потому что пользоваться чужой зубной щеткой это ужас как противно. За моей комнатой тянется длинный коридор, его стены до половины выкрашены зеленой краской, а верх – грязно-белый. Я иду в ту сторону, откуда доносятся голоса, и оказываюсь возле деревянной лестницы. Входная дверь на первом этаже открыта, и над железными воротами виден кусочек голубого неба. Небо совершенно такое, как всегда, как будто это самый обычный день, и мне от этого становится легче. Голоса дедушки и Дороти доносятся из их квартиры, как будто там жужжат два насекомых – звук то тише, то громче. Дороти как кузнечик – «ззз, ззз», а дедушка насекомое покрупнее, и звук у него громче и резче. Мне пришло в голову – таракан, но потом я подумала, что таракан не очень приятное насекомое, и заменила таракана на большого черного жука с рогами. Я снова прислушиваюсь – да, так и есть: «бип, бип, бип», в точности как жук. Потом послышались шаги. Мне не хочется, чтобы они видели, как я подслушиваю, и я начинаю спускаться по лестнице. У подножия лестницы стоит дедушка. – А вот и наша малышка Кармел! Я позвонил в больницу. Спускайся вниз на завтрак. Чувствуй себя как дома в нашем скромном жилище. Слово «скромный» рифмуется с «укромный» и, как мне кажется, означает «маленький», а разве этот дом можно назвать маленьким, или я чего-то не понимаю? Остаток лестницы я одолеваю очень быстро, потому что хочу поскорей узнать, что с мамой. Дороти хлопочет у плиты. – Проходи, садись. – Дедушка подходит к столу, забавно хромая на свой манер. Дороти кладет передо мной блинчик и посыпает сахаром. – С черникой, – говорит она и подмигивает, ее веко медленно скользит по глазному яблоку, и почему-то это напоминает мне какое-то животное, ящерицу, что ли. Она садится рядом со мной и складывает руки на коленях, на черной юбке. Ягоды лопаются, когда я жую, брызгает сок, и мне становится стыдно оттого, что я сижу тут и ем вкусные блинчики, пока мама в больнице, поэтому я откладываю вилку в сторону. Дедушка сидит во главе стола. – Кармел, у меня две новости, хорошая и плохая. С какой начать, моя милая? Они оба сидят – не шелохнутся и внимательно смотрят на меня. – С плохой. Нет, с хорошей. – Я так вцепилась в стул, что даже больно. – Твоей маме сделали очень сложную операцию. Она продолжалась всю ночь, потому что травмы очень тяжелые. Бедная моя дочь! Он вынимает из кармана белый платок и подносит его к лицу. У меня такое впечатление, что он пытается спрятать глаза, а мне хочется разглядеть, появились ли на них слезы. На моих, я чувствую, появились, они снова полны слез, хотя я даже не ожидала, что в моей голове еще осталась вода, столько вчера плакала. Чуть погодя он прячет платок обратно в карман. – А хорошая новость? – спрашиваю я каким-то тоненьким голосом. Я тоже превратилась в насекомое – в такую же маленькую мошку, которая заползла сейчас под мою тарелку в поисках укрытия. – Хорошая новость состоит в том, что она выжила. Врачи проявили фантастическое мастерство и собрали ее по кусочкам. Все, что могли, то и сделали. Собрали ее по кусочкам. Все, что могли, то и сделали. Не нравятся мне эти слова. Как будто речь идет о кукле или там о марионетке – она развалилась, и ее собрали кое-как: ноги торчат вместо головы, глаза на пятках. Все, что могли, то и сделали. Но я себя одергиваю – перестань, это же глупо, он совсем не это имел в виду. Соберись с мыслями, говорю я себе. – Когда я ее увижу? – спрашиваю я все еще голосом мошки. – Мы можем сейчас поехать?