Дедушка почему-то пугается, отрывает руки от стола и держит их перед собой, так что я вижу его ладони. – Нет, Кармел, что ты! Она очень слаба, она… – Я не буду ее беспокоить. Я не буду ее будить… – Теперь я говорю уже своим голосом, голосом нормальной Кармел. – Нет, нет, это невозможно. Исключено. – Он чем-то напуган и недоволен, отвечает решительно. Но я тоже настроена решительно. – Почему? Почему исключено? – Я встаю и сжимаю кулаки, как будто хочу кого-то ударить. – Понимаешь, мама лежит в таком месте, которое называется «реанимация». Это очень тихое место для людей, которые находятся в очень тяжелом состоянии. И там нужно поддерживать полную тишину, чтобы люди быстрее поправлялись. – Но я не буду шуметь. Не буду, не буду! – Может, и не будешь. Но пойми, Кармел, врачи сказали: посетителей не пускать, особенно детей. – Хорошо, я не буду входить. Я посмотрю в щелочку! – кричу я ему. – А если в двери есть окошко, я посмотрю в окошко. А если окошко высоко, ты поднимешь меня. – Кармел, нет! – Он тоже кричит и таким громким, таким страшным голосом, что все слезы, которые скопились у меня в глазах, брызгают фонтаном, и я хватаюсь руками за лицо. Я падаю на стул, и Дороти протягивает руки и обнимает меня. От нее пахнет блинами, кофта у нее очень мягкая, как будто стиранная много-много раз, и я утыкаюсь лицом ей в грудь и плачу. – Хватит, Деннис, – резко говорит она. – Прекрати. Оставь нас, и девочка успокоится. Раздаются удаляющиеся шаги, и за дедушкой закрывается дверь. Я не хочу слезать с коленей Дороти, поэтому обнимаю ее и вцепляюсь в нее, как обезьянка. Она гладит меня по волосам. – Ну что ты, что ты, Кармел. Все будет на пять с плюсом. Все и так хорошо. Ты же не одна. Ты ведь не можешь жить одна. Поживешь немного с нами, вот и все. Как только маме станет лучше, поедешь с ней повидаться. Она говорит понятные вещи – не то что дедушка, и в ее словах есть смысл. От ее слов мне становится спокойней, так что я даже разжимаю руки и могу высморкаться в розовый бумажный платок, который она вынимает из кармана. Она улыбается мне. Когда я смотрю в ее глаза, мне на ум приходит слово «янтарь». Цвет ее глаз напоминает мамино ожерелье из желто-коричневых бусин. Совсем маленькой я любила засунуть одну из бусин в рот, пока никто не видит, – уж очень они походили на конфеты. Вкуса у них, конечно, никакого не было, но все равно мне нравилось их лизать, и глаза у Дороти точь-в-точь как эти бусины, разве что чуточку темнее. Она печет мне еще один блинчик. Потом велит пойти подышать свежим воздухом, пока она моет посуду, и протягивает мое пальто, которое провисело всю ночь на вешалке. Я немного стою наверху большой каменной лестницы, нюхая воздух, как лиса. Мне хочется понять, где я, но на воротах по-прежнему висит большой блестящий замок. Я выглядываю в щелочку, железо холодит мне лицо, но видно только какое-то зеленое пятно. Дом окружен со всех сторон каменной стеной, она намного выше моего роста, в одном месте прямо у стены выросло дерево, его корни цепляются за камни. Я сажусь под дерево, и тень от него скользит по моему пальто. Мне начинает казаться, что я существую не то в картинке, не то в фильме, что я плоская и сделана из такого же вещества, как люди в телевизоре. Мои руки делаются плоскими, как лист бумаги, и я вытягиваю ладони, чтобы поглядеть на них. Они потные, в морщинки забилась грязь, я нюхаю их. Запах сладко-соленый, как у арахиса из пакетика. Я брожу по двору. Похоже, тут давно никто не жил, пока не приехали Дороти с дедушкой. Под ногами хрустят обломки черепицы и всякий мусор. Кое-где стоят какие-то ржавые механизмы – для сельского хозяйства, наверное. Мне снова кажется, что все кругом ненастоящее и я тоже. Я тут ничего не знаю, все чужое, если не считать одежды, которая на мне. Как будто меня вот-вот выключат – как я выключаю телевизор. Ужасное чувство, я пытаюсь его прогнать, нужно что-то сделать и снова вернуться в себя. Поразмыслив, я решаю, что самое лучшее – напрячь мозги и постараться до нашей следующей встречи что-то понять про Дороти и про дедушку, тогда они перестанут быть такими чужими. Дедушкина вчерашняя энергия все еще витает возле ворот, я ее чувствую, когда прохожу мимо. Клубится вроде вчерашнего тумана. Другое дело Дороти. Ее энергия собрана в комочек и спрятана у нее внутри. Затем я думаю про дедушкину хромоту, про то, как она исчезла вчера, а сегодня появилась. От этих мыслей у меня начинает болеть нога, и я чуть не падаю. Поэтому я перестаю думать про дедушкину ногу. Про маму в больнице я тоже не думаю. Оставляю эту картину внутри стеклянного шара. Я провожу еще одну ночь в той же комнате, в той же кровати. Невыносимо хочется домой, я говорю им об этом, но они отвечают: «Еще рано». Ночью в доме совсем страшно, днем все же получше. Квартира, в которой живут Дороти с дедушкой, отремонтированная, красивая. Они спят в спальне рядом с туалетом, куда меня водила Дороти в первый вечер. Гостиная у них рядом с кухней, там стоит большой кожаный диван, пахнет новым ковром, и огромное окно смотрит во двор перед домом. Оно такое огромное, что на подоконнике можно сидеть, я и сижу. А в той части, где сплю я, дом совсем старый. Дедушка говорит – у инвесторов кончились деньги. Но это обстоятельство имеет положительную сторону: благодаря этому инвесторы, как дедушка их называет, сдали квартиру по дешевке – Дороти аж дважды говорила об этом. Сегодня утром я слышала, как они обсуждали – может, им купить весь дом целиком, вместо того чтобы снимать его часть. Они поделят его на квартиры, потом будут их сдавать и заработают кучу денег. Тогда они сами будут инвесторы. Но по тому, как они говорили, было ясно, что это просто мечты и ничего этого быть не может. Телевизора тут нет вообще. Я спросила у Дороти почему. Она рассмеялась и ответила, что, когда она была маленькая, у них в семье не было телевизора, а когда он, наконец, появился, то человечки, которые двигались внутри ящика, сильно пугали ее. Мне это напомнило о моем вчерашнем чувстве. Я снова спросила про маму. Они заверили, что скоро я смогу ее увидеть. Я сказала, что хочу поговорить с папой, а они ответили, что у него выключен телефон, потому что он находится в больнице с мамой. Они оставили ему сообщение, и он наверняка перезвонит, когда сможет. Странное дело, но меня это даже порадовало – раз он у мамы в больнице, значит, ему не все равно, значит, переживает за нее. Если он сейчас побудет с ней, то, кто знает, может, он вернется к нам, и мы снова будем вместе. Не знаю, что будет в этом случае с Люси, да и какое мне дело, не могу же я думать обо всех. Моя одежда сильно запачкалась, очень долго я ношу ее. Сижу на каменных ступенях у входа в дом и плачу, уткнувшись лицом в ладони. Поплакав какое-то время, я говорю себе: стоп, ты превращаешься в плаксу, как та девочка из школы, которую зовут Тара. Я ее всегда жалела, потому что она с особенностями развития и вечно плачет, слезы капают на парту, и к концу уроков она делается влажной от слез. Я перестаю плакать и слушаю, как поют птицы. А потом – хоть и понимаю, что это невозможно, вообще невозможно, – я слышу голос, это мамин голос. Я догадываюсь, что он звучит только у меня в голове, но он слышится в шелесте листьев. Сначала я не могу разобрать, что шепчут мне листья, но потом они собираются с силами и повторяют вполне отчетливо: «Мужайся, Кармел, мужайся!» И мне вдруг становится спокойно, я понимаю – что бы ни случилось, у меня хватит мужества справиться со всем. А если я стану плакать каждые пять минут, то буду делаться все слабее и слабее, пока не превращусь в гору скомканных бумажных платков, пропитанных соплями и слезами. Я принимаю решение. Я знаю, что в работные дома люди попадали не по своей воле, поэтому сама для себя буду считать этот дом замком. Спрашиваю у дедушки еще раз, когда поедем к маме, он отвечает: скоро уже, скоро. 16 Сотрудница полиции говорит: «Мне очень жаль, но я не могу оставить ребенка без присмотра», и тут же жалеет о своих словах – это видно по тому, как она закусывает зубами пухлую нижнюю губку, которая становится пунцово-красной. Две сотрудницы полиции – специалисты по работе с родственниками – по очереди присматривают за мной. Мне больше нравится Софи, с ней спокойней – она умная и милая. С ней я не чувствую себя поднадзорной, как с другой. – Простите. Я не это имела в виду. Мне не следовало этого говорить. – Софи снова прикусывает хорошенькую губку. – Понимаете, у няни случилась беда – мужа отвезли в больницу. Я просто не знаю, как быть… У нее тревожный, напряженный взгляд матери, которой сейчас нужно находиться совсем в другом месте, рядом с ребенком. – Все в порядке. Пожалуйста, не стесняйтесь говорить о своей семье, это нормально, это естественно. Идите спокойно, идите. Со мной ничего не случится за пять минут. У меня нет сил, и я сижу неподвижно. Скоро приедет другая дежурная – когда мы говорим, полицейский автомобиль, наверное, уже приближается, едет по сельской дороге, собирая на капот пыльцу с придорожных растений. Полиция организовала на телевидении оповещение о том, что пропал ребенок, сегодня вечером состоится запись. Мне легче, когда можно думать о чем-то конкретном. Я остаюсь одна. Сижу на кухне за столом перед чашкой кофе. В доме очень тихо, как будто дом затаил дыхание, наблюдает за мной и ждет, что будет дальше. Пытаюсь допить кофе. «Вы должны пить, – сказала вчера Софи. – Вы должны есть. Вы должны жить». Пока я пью, строю какие-то бредовые планы, что нужно сделать, когда она найдется. Я заделаю все щелочки в доме. Я позову рабочих, и они поставят высокие ворота, на которые я повешу золотую цепь в руку толщиной. Разведу в тазике известь, натаскаю камней из поля и сделаю каменную стену выше трубы. Никогда больше, твержу я, никогда больше подобное не повторится. С тех пор как Кармел исчезла, я не перестаю высматривать повсюду красное пятно, поэтому даже среди своих бредней я заметила боковым зрением вспышку красного цвета за забором, и мои зубы стукнули о край чашки. Я подлетела к окну, опрокинув чашку, и кофе разлился по черно-белой фотографии Кармел, напечатанной в газете. Но это был всего лишь Пол, он шел по дорожке. Между штакетинами забора виднеется его автомобиль, припаркованный у дороги, – его-то я и заметила, когда он проезжал мимо окна. Мы не виделись после того, как Кармел исчезла. В любое другое время мое сердце выпрыгнуло бы из груди, несмотря на наш разрыв. Но сейчас при виде Пола я испытала только досаду и разочарование, которые последовали за выбросом адреналина. Его походка, весь его облик изменились – странным образом в нем сочетались растерянность с целеустремленностью. Боюсь, я бы даже не узнала его издалека. Он постучал в дверь, я открыла – и вот он стоит на пороге, руки опущены вдоль тела. Он переступает порог, и мы стоим секунду, молча глядя друг на друга. Затем он проходит и садится на диван. – Расскажи мне все по порядку, – просит он, не глядя на меня. – Я должен знать все от начала до конца. В деталях. Что. Произошло. Я рассказываю подробно, как могу. – Значит, ты потеряла ее. – Да, Пол. Да. Был туман… Да, Пол, я потеряла ее. И теперь не знаю, где она. Не знаю. Снова, как в День, Когда Это Случилось, у меня возникает чувство, будто земля разверзлась и испускает то, что скрыто в ее недрах: запах гнили, ужасная вонь горчичного газа распространяется по комнате. Наша боль имеет и цвет, и запах, она вьется темно-желтым облаком вокруг наших ног. – Меня допрашивали. Они считают, что это мог сделать я. – Он злится, как человек, осознающий свое бессилие. – Пол, это их обязанность. Таковы правила. Ты должен их понять. Меня тоже допрашивали. Боже, как я рада, что ты пришел… – Ты потеряла ее, – обрывает он меня. – Это твоя вина. Ты во всем виновата! И снова этот холодный безумный взгляд. – Пол, как ты можешь так говорить? Откуда такая жестокость? После того, как ты не приезжал к нам столько времени! – Как я мог приехать? – Он поднимается. – Ей было бы тяжело! Он переходит на крик: – А все из-за тебя! Эти твои вечно поджатые губы и ненависть в глазах. Дети прекрасно чувствуют такие вещи. Она все чувствовала. У нее были черные круги под глазами. Это от стресса. А, да какая теперь разница… – И он направляется к выходу. – Уже уходишь? Пол, ради бога, подожди. – Я чуть не плачу. – Не оставляй меня одну. Она ведь наш общий ребенок. – Мне нужно идти. – Он проводит рукой по глазам, словно пытается стряхнуть это все. – Я просто не могу… не могу. Это невыносимо. Тебе не понять. – Пол, мы должны держаться вместе. – Нет, ты не понимаешь. – Забудь все, что было. Это теперь не имеет значения. Давай сделаем все, чтобы найти ее, Пол. – Нет! – орет он. – Я не могу! Не могу! Не. Могу. Это. Невыносимо. Он произносит каждое слово раздельно, а потом прижимает меня к стене. Он давит изо всех сил, почти расплющивает меня по стене, мои ноги отрываются от пола. Я смотрю из-за его плеча в окно и вижу, как подъезжает полицейская машина. Из нее никто не выходит – может, говорят по мобильному телефону, а может, увидели машину Пола и не хотят мешать. – Пол, что ты делаешь? – спрашиваю я. Я еле дышу – с такой силой он навалился на меня всем телом. Он не отвечает. Я закрываю глаза и продолжаю висеть в воздухе. Как ни странно, это положение меня вполне устраивает, я согласна пребывать вечно в этом подвешенном состоянии, без опоры под ногами. Он поворачивает голову, на мгновение мне кажется, что он хочет меня поцеловать, но он только нажимает еще сильнее, так что его бедра упираются в мои, а его плечо врезается мне в ключицу. Его дыхание обжигает мне шею, он издает какие-то странные звуки, не то рычанье, не то рыданье. Когда он отпускает меня, я падаю на колени. Не оглядываясь, он бросается к выходу, и через секунду его уже нет, дверь захлопывается на ветру. Я остаюсь одна, на четвереньках, эхо от удара дверью разносится по дому. Я слышу, как заводится двигатель и машина отъезжает от дома. И тут я понимаю, чего он добивался. Он хотел впечатать в меня как можно больше своего горя – столько, сколько я смогу вместить, чтобы легче было сесть за руль и уехать, и я чувствую, как его горе пускает корни во мне и обустраивается, как дома. Однако я не испытываю к нему ничего, кроме жалости. Потому что я знаю – горе будет преследовать его, набирать скорость, гнаться за ним, пока не настигнет, как рой пчел, который влетает в окно и окружает со всех сторон. И, стоя на четвереньках, я отправляю вслед ему свое послание: «Не проклинай меня, Пол. Если больше ничего не можешь, то хотя бы не проклинай». Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте.