Анна Нью-Йорк, 2014 Тетя Ханна потеряла племянника, своего единственного потомка, свою последнюю надежду. А я потеряла отца. До пятилетнего возраста я еще надеялась, что папа однажды придет без предупреждения, просто так. Каждый раз, когда в дверь звонили, я бежала посмотреть, кто пришел. – Ты как маленькая собачка, – ругала меня мама. От отца осталась огромная карта мира, которую я повесила на стену над своей кроватью. Я представляла, как папа путешествует по экзотическим странам на реактивных самолетах, атомных подводных лодках и цеппелинах. Я видела, как он взбирается на Эверест, купается в Мертвом море, выбирается из-под снежной лавины на Килиманджаро, переплывает Суэцкий канал, покоряет Ниагарский водопад на каноэ. Мой отец был воображаемым путешественником, который однажды приедет за мной и заберет меня с собой в неизведанные места. Это будет большое приключение. Так продолжалось вплоть до одного пасмурного сентябрьского дня: пятой годовщины того рокового вечера, когда отец исчез. У меня в школе была организована торжественная церемония, и в актовом зале, заполненном детьми, кто-то зачитал список пропавших без вести. Папино имя было последним в списке. Я сидела там как статуя, не зная, как реагировать. Одноклассники по очереди начали обнимать меня. – Анна потеряла отца, – торжественно объявила учительница, когда мы вернулись в класс. – Те, кто пережил тот день, никогда не забудут, что делали утром, – начала говорить учительница. Она постоянно прерывалась и смотрела на нас, чтобы убедиться, что мы внимательно ее слушаем. – В то утро я была у себя в классе, когда меня вызвали к Джорджу в кабинет. Занятия были внезапно приостановлены, а дети отправлены домой. Общественный транспорт не ходил, мосты на Манхэттене были закрыты. Меня забрала из школы подруга, и я провела ночь в ее доме в Ривердейле. Это были такие тревожные дни. – Глаза учительницы наполнились слезами. Она вытащила из кармана носовой платок и продолжила: – Многие люди в нашей школе потеряли семью, друзей или кого-то из знакомых. Они не скоро смогли прийти в себя. Я старалась сидеть спокойно, хотя была совершенно потрясена. Когда я ехала домой на автобусе, я села одна на заднем ряду и тихо заплакала. Дети передо мной кричали, бросали карандашами и резиновыми ластиками друг в друга. Постепенно я поняла, что с этого момента остальные будут считать меня бедной маленькой девочкой, которая потеряла своего отца в один из сентябрьских дней. Мама ждала меня у подъезда. Я вышла из автобуса, не попрощавшись с водителем, и пошла к лифту, даже не взглянув на нее. Когда мы дошли до нашей квартиры, я встретилась с ней взглядом: – Папа умер пять лет назад. Учительница сказала об этом на уроке. Услышав слово «умер», мама вскинулась, но тут же оправилась, как бы показывая, что новость не так уж сильно на нее повлияла. Я пошла в свою комнату; я понятия не имела, что сделала мама. У нее не было сил; вероятно, ей даже не хотелось ничего мне объяснять. Ее траур закончился, а мой только начинался. Позже я зашла в ее сумеречную комнату и увидела ее там, все еще в одежде и туфлях, свернувшуюся калачиком, как ребенок. Я дала ей немного отдохнуть. Я поняла, что с этого момента мы будем говорить о папе в прошедшем времени. Я стала сиротой. А она была вдовой. Он стал сниться мне по-другому. Мне казалось, что он каким-то образом так и остался на далеком острове. Но мама впервые подумала о нем как об умершем. * * * Каждый сентябрь я по привычке думаю о том, как одним солнечным утром папа ушел из квартиры и так и не вернулся. Как и я. В тот день, когда мне было всего четыре с половиной года и я узнала подробности об исчезновении отца, я повзрослела. Я уединилась в своей комнате с его фотографией. До этого были парки и деревья, люди, продающие фрукты и цветы на углах улиц Бродвея. Раньше мы ходили за мороженым весной, летом и даже зимой. Мама обещала научить меня кататься на велосипеде в Центральном парке. Но она так и не выполнила обещание. Зарывшись головой в подушку, мама рассказывала мне уставшим, монотонным голосом о том, что случилось в тот ужасный день, перечисляя пугающие меня детали. Каждый сентябрь ее голос снова звучит у меня в голове, как молитва, повторяемая без изменений. Когда в шесть тридцать утра прозвенел будильник, отец уже лежал с широко открытыми глазами. Он перевернулся, чтобы убедиться, что мама спит, хотя на самом деле она притворялась. Она плохо чувствовала себя ночью: у нее болела голова, и она часто отлучалась в ванную. Несколько секунд он молча сидел на краю кровати. Он взял свой темно-синий костюм в ванную, чтобы тихо одеться. Он принял душ, торопливо побрился, и как раз когда он заканчивал застегивать рубашку, он заметил каплю крови рядом с белым воротничком и прижал указательный палец к крошечному порезу. Затем отец проверил почту – он оставил письма, как обычно сваленные горкой, и, как уверяла мама, взял с собой два конверта: один с работы, а другой – от трастового фонда. Он посмотрел, что мама еще в постели, и очень осторожно закрыл за собой дверь. Она планировала сообщить ему хорошие новости тем же вечером. Она ждала три месяца, потому что хотела быть уверенной, что это не ложная тревога. Моя мама не любит преждевременных торжеств. Она могла бы сказать ему об этом каким-нибудь ранним утром, когда ее мучила тошнота первых трех месяцев беременности. Накануне врач подтвердил, что ее срок составляет двенадцать недель. Все признаки были налицо. Мама купила его любимое красное вино. Она собиралась сказать ему за ужином: «В следующем году все изменится. Мы станем родителями. Она хотела найти идеальный момент, чтобы удивить его. Отец понятия не имел, что она задумала. Тот сентябрьский день ничем не отличался от других. Слегка прохладный, но солнечный, с обычными пробками в час пик. Мама выглянула из окна и увидела, как он открыл входную дверь, остановился на верхней ступеньке, чтобы сделать глубокий вдох. В воздухе все еще витали ароматы лета. На пересечении 116-й улицы и Морнингсайд-драйв он посмотрел на восток, на утреннее солнце и все еще покрытые листьями деревья парка. Было семь тридцать. В это время управляющий всегда выводил свою собаку на прогулку. Отец поздоровался с ним и повернул на 116-ю улицу, направляясь на запад. Он прошел через кампус Колумбийского университета и сел на поезд № 1 на Бродвее. Мама прекрасно знала его распорядок дня: всего лишь очередной вторник. Доехав до станции Чамберс-стрит, он направился в салон Джона Аллана на Тринити-Плейс на ежемесячную стрижку. Когда отец начал ездить в деловой район на Манхэттене, он стал членом мужского клуба. Там он чувствовал себя непринужденно. В клубе царила атмосфера уединения, которой он наслаждался. За черным кофе (без сахара) он просматривал заголовки газет «Уолл-стрит джорнэл», «Нью-Йорк таймс» и ежедневную аргентинскую газету «Ла Пренса. Отец так и не постригся. Он так и не дошел до своего кабинета. Это совершенно ясно. Теперь я задаюсь вопросом, куда же он пошел, когда в 8:46 утра услышал первый взрыв. Он мог остаться на месте, как и остальные, те, кого пощадили. Выждать всего несколько минут, и мамин заунывный рассказ был бы совсем другим. Всего несколько минут. Может быть, он побежал посмотреть, что происходит, может быть, спасти кого-то. Второй взрыв прогремел в 9:03. Все, наверное, были в полном недоумении. Телефоны отключились. Затем на тротуар начали падать груды тел. В 9:58 рухнул один из небоскребов. В 10:28 за ним последовал другой. Густое облако пыли накрыло оконечность острова. Было невозможно дышать и открыть глаза. Раздался оглушительный вой пожарных и полицейских машин. Я представляю, как внезапно день превратился в ночь. Мужчины и женщины бежали в поисках света, борясь с огнем, ужасом и страданиями. На север, они должны были бежать на север. Я закрываю глаза, и мне хочется видеть отца, несущего раненого человека в безопасное место. Затем он возвращается на нулевую отметку и присоединяется к спасательной операции пожарных и полиции. Мне нравится думать, что папа в безопасности, что он сбился с пути и не знает, куда идти. Может быть, он просто забыл свой адрес и как добраться домой. Проходил очередной сентябрь, а я все росла без него, и шансы на то, что он вернется, становились все меньше и меньше. Должно быть, он оказался в ловушке под обломками. Здания превратились в осколки стали, груды разбитого стекла и кусков цемента. Город был парализован. В точности как и мама. * * * Она ждала два дня, прежде чем сообщить о пропаже отца. Я не представляю, как она могла спать той ночью, встать и пойти на работу на следующий день, а затем вернуться в постель, как будто ничего не произошло. Не теряя надежды на то, что папа вернется. Вот такой она была. Она не могла связать его с той ужасной трагедией; она отказывалась признать, что он был похоронен среди обломков. Так она защищалась, чтобы не дать себе развалиться на части. И чтобы не дать мне угаснуть внутри ее. Она стала еще одним призраком в замершем городе. Закрытые рестораны, пустые рынки, оборванные железнодорожные линии, искалеченные семьи. Почтовый код стерся. На углах улиц бесчисленные фотографии мужчин и женщин, которые в тот день ушли на работу, как и отец, и не вернулись. Фотографии висели везде: на подъездах зданий, в спортзалах, офисах, книжных магазинах – тысячи потерянных лиц. Каждое утро они множились, появлялись новые описания. Кроме папиного. Мама не объезжала больницы, не ходила ни в морги, ни в полицейские участки. Она не была жертвой, тем более женой жертвы. Она не принимала соболезнования. Она также не отвечала на телефон, когда люди звонили, чтобы сообщить ей новости, которые она отказывалась слушать, или чтобы посочувствовать ей. Отец не был ни ранен, ни мертв. Она была уверена в этом. Она хотела, чтобы прошло время и все уладилось. Она не могла исправить то, что не имело решения. Она не собиралась проливать ни одной слезы. В этом не было нужды. Моя мать погрузилась в молчание. Это было ее лучшее убежище. Она не слышала ни шума транспорта, ни голосов вокруг. Вся фоновая музыка исчезла. Каждое утро она бродила по району, где воняло дымом и расплавленным металлом, где все было заполнено пылью и обломками. На каждом уличном фонаре висело огромное количество фотографий. Иногда она останавливалась, чтобы посмотреть на них: лица казались ей странно знакомыми. Она пыталась продолжать заниматься обычными делами. Ходила на рынок, покупала кофе, забирала лекарства из аптеки. Она ложилась спать, чувствуя запах дыма и обугленного металла, прилипшего к коже. Мама ушла с работы и с тех пор не возвращалась. Сначала она попросила отпуск, но в итоге все закончилось увольнением без предварительного уведомления. Ей не нужно было работать. Папина квартира принадлежала его семье еще до войны, и мы жили на средства трастового фонда, созданного его дедом много лет назад. Иногда я думаю, что уход от мира был для нее единственным способом справиться с болью. Не только от потери отца, но и от того, что она не сказала ему, что я появлюсь на свет. Что он станет отцом. Ханна Берлин, 1939 Я открыла окна в столовой, отдернула шторы и впустила утренний свет. Затем я сделала глубокий вдох. Не было никакого запаха дыма, металла или пыли. Когда я закрыла глаза, я почувствовала аромат жасмина. Я открыла глаза: чай был сервирован на обеденном столе, покрытом нежной кружевной скатертью. Стол стоял в углу, ближе к окну, чтобы мы могли насладиться лучами солнца. К чаю подали ванильное печенье, которое мы с моей подругой Гретель так любили. Мне нужна была шляпа. Ах да, и еще шарф. Верно, розовый шелковый шарф, чтобы принять Гретель и Дона, ее собаку. Когда мы закончим, я сбегу с ним вниз по лестнице. Гретель открыла дверь и прошла через главную гостиную, но Дон вбежал первым; он метался вокруг стола как сумасшедший. Я попыталась погладить его и поймать за хвост, чтобы успокоить, но ничто не могло его остановить. Он был свободен. Гретель болтала без умолку: Дон поздоровался, он учится петь; он будил ее каждое утро. Дон – абсолютно белый терьер, без единого темного пятнышка или метки, без единого изъяна, идеально пропорциональный, как и все собаки его расы. Он привилегированный пес: он даже побывал на вилле «Виола», где дрессируют чистокровных породистых собак. Дон учился вместе с самой известной собакой, немецкой овчаркой по кличке Блонди. Гретель любила пить ледяную воду из бокала для шампанского, кокетливо прикрывая глаза и делая вид, что пузырьки вызывают у нее головокружение. Мне было очень весело с ней. Два раза в неделю она приходила к нам домой, чтобы выпить чаю и шампанское без пузырьков. – Что ты там сидишь в темноте? – Мама приехала домой и положила конец моим мечтам: воспоминаниям о послеобеденном чае с Гретель. Я пошла за мамой к ней в спальню и была ошеломлена ароматом 10 600 цветов жасмина и 336 болгарских роз. Мама объяснила, что все цветы пошли на создание духов, и нанесла пару капель на заднюю часть шеи и на запястья. Когда я была маленькой, я часами сидела в этой комнате, самой большой и сладко пахнущей во всей квартире. Огромная люстра с длинными рожками, расходящимися во все стороны, напоминала гигантского паука. Испугавшись, я закрывалась в огромном гардеробе, где примеряла жемчужные ожерелья и расхаживала в бесчисленных шляпах и туфлях на высоких каблуках. Это было очень давно. Тогда, наблюдая за моими играми, мама смеялась, мазала меня ярко-красной помадой и называла меня «мой маленький клоун. Времена изменились. Хотя ковры, за которыми никто больше не ухаживал, и батистовые простыни, которые больше никто не утюжил, и пыльные шелковые тюлевые занавески все еще были пропитаны ароматом жасмина, к нему теперь примешивался тошнотворный запах нафталина. Мама настаивала на сохранении прошлого, которое таяло на наших глазах, а мы беспомощно за этим наблюдали. Я лежала на белом кружевном покрывале и смотрела на люстру, которая больше не пугала меня, и почувствовала, как мама вошла в комнату. Мама, не говоря ни слова, направилась в ванную. Она была измучена. По ее лицу и движениям было видно, что эта хрупкая женщина, обычно принимавшая позы томной Греты Гарбо, каким-то образом добыла силу семьи Штраус из какого-то неведомого, дальнего места.