Она отреагировала на исчезновение папы так бурно, что это удивило даже ее саму. Это мне теперь было трудно выйти из нашей тюрьмы. Если я сегодня не встречусь с Лео в кафе фрау Фалькенхорст, он может появиться у нас дома без предупреждения, рискуя столкнуться с грозной фрау Хофмайстер и глупой Гретель. Без макияжа, с мокрыми волосами и розовыми от горячей воды щеками мама выглядела еще моложе. Она прошла через спальню и обернула вокруг головы маленькое белое полотенце, а затем закрыла шторы, чтобы в комнату не проник ни малейший солнечный луч. Она все еще не произнесла ни слова. Я понятия не имела, узнала она что-нибудь о папе, какие шаги она предпринимает. Ничего. Мама села за туалетный столик и начала свой ритуал наведения красоты. В зеркале она увидела, что я перешла в ее глубокое атласное кресло, которому было почти двести лет, и даже не спросила, вымыла ли я руки. Она больше не заботилась о том, чтобы никто не посадил пятна на ее заветную антикварную вещь, созданную кем-то по фамилии Ависс. Она глубоко вздохнула и, рассматривая первые морщинки, сказала мне серьезно: – Мы уезжаем, Ханна. Мама избегала моего взгляда. Она говорила так тихо, что мне было трудно разобрать слова, хотя я чувствовала ее решимость. Это был приказ. Я не просчиталась, как и отец с Лео. Мы уезжали, вот и все. – У нас есть разрешения и визы. Осталось только купить билеты на пароход. А как же папа? Она знала, что он не вернется, но никак не могла его бросить. – Когда мы уезжаем? – единственное, что я осмелилась спросить. Мамин ответ не слишком все прояснил: – Скоро. По крайней мере, это был не тот день и не следующий. У меня было время продумать план с Лео; он, должно быть, уже ждет меня. – Завтра мы начнем собирать вещи. Мы должны решить, что мы берем с собой. – Она говорила так медленно, что я забеспокоилась. Мне нужно было выйти и встретиться с Лео, но она продолжала: – Мы никогда не вернемся сюда. Но мы выживем, Ханна. Я уверена в этом, – с силой говорила мама, расчесывая волосы со сдерживаемой злостью. Мама выключила основной свет и оставила гореть только одну лампу над туалетным столиком. Мы сидели в полумраке. Ей больше нечего было сказать мне. Я выскользнула из комнаты и побежала вниз по лестнице, даже не подумав о соседях, которые с таким нетерпением ждали нашего отъезда. Если бы они только знали, как нам не терпелось наконец-то выбраться из нашего абсурдного заточения. Запыхавшись, я добралась до Хаккешер-Маркт и побежала в кафе. Лео наслаждался остатками горячего шоколада. – Название пишется так: C-u-b-a, – сказал он, делая ударение на каждой букве. – Мы едем в Америку! Лео встал, и я последовала за ним, хотя еще не успела перевести дух. Я запыхалась оттого, что долго бежала. Но Лео сказал: – Мы едем, и только это имело для меня значение. Не наш пункт назначения, а множественное число «мы». Я переспросила его, чтобы не было недопонимания. – Мы едем в Америку. Твоя мама заплатила целое состояние за разрешения. К тому времени у нас, видимо, совсем закончились деньги. Мы были уверены, что папа помог оплатить разрешения для Лео и его отца. Такая возможность появилась у многих людей в Берлине, и те, кто мог ею воспользоваться, должны были остаться целыми и невредимыми. Обе семьи, их и наша, оказались в числе счастливчиков. Самой лучшей новостью было то, что папа жив. – Они хотят позволить ему уехать. – Слова Лео прозвучали так авторитетно, что я замолчала. Папе повезло, не то что герру Шемуэлю, который так и не вернулся. Мы, Розентали, были персонами нон грата, но удача нам все же улыбнулась. Условия, которые нам выдвинули, заключались в том, чтобы мы передали жилой дом и все наше имущество, а затем, в течение нескольких месяцев, покинули страну. Как только мама сможет гарантировать передачу дома, они отпустят папу на свободу, и мы сможем получить для него визу и билеты на всех нас. Вот почему мы их еще не купили. Теперь мне стало понятно. Мы должны были пойти послушать радио в вонючей подворотне огра; нам нужно было знать все последние постановления. Каждый день огры изобретали новые способы усложнить нам жизнь до невозможности. Они не просто не желали видеть нас в городе, они всеми силами пытались заставить всех остальных отречься от нас. Если нас изгнали со всех континентов, почему именно они должны нести это бремя? Идеальный ход: триумф высшей расы. Вот только кое-кто уже принял нас. Правительство острова между двумя американскими континентами собиралось принять нас и позволить нам жить там, как любой другой семье. Мы будем работать, станем кубинцами, и именно там родились бы наши дети, внуки и правнуки. – Мы уезжаем тринадцатого мая, – сказал Лео, шагая впереди. Я последовала за ним, ни о чем не спрашивая. – Мы отправимся из Гамбурга, взяв курс на Гавану. Тринадцатое мая было субботой. Слава богу, что отъезд не был запланирован на вторник – день недели, которого мы боялись больше всего. * * * Грязный камень. Осколок закопченного стекла. Сухой лист. Это были единственные сувениры из Берлина, которые я спрятала в свой чемодан тринадцатого мая. Каждое утро я бесцельно бродила по квартире, сжимая в руках камень. Иногда я часами ждала маму. Каждый раз, когда она уходила, она обещала вернуться до полудня, но никогда не держала слова. Если бы с ней что-то случилось, мне пришлось бы пойти с Лео. Или, возможно, Ева могла бы сказать, что я ее дальняя родственница, и взять меня к себе. Никто бы не узнал, что я нечиста. Я бы получила новые документы и жила бы у женщины, которая была с нами, когда я родилась, и занялась бы тем, что помогала бы ей по хозяйству в чужих домах. Наконец были готовы документы на передачу нашего имущества: дома, квартиры, где я родилась, мебели, украшений, моих книг и кукол. Маме удалось вывезти из Берлина свои самые ценные драгоценности благодаря одному другу, который работал в посольстве какой-то экзотической страны. Только документы на наш семейный склеп она наотрез отказалась отдавать. Но огры им не заинтересовались, потому что он находился на нашем кладбище в Вайсензее. Там покоились мои деды и прадеды, и именно там мы должны были упокоиться. Однако я не сомневалась, что они уничтожат это место так же, как они уничтожили многие другие. В то время распространялись фальшивые документы для переселения в Палестину и Англию; каждый считал, что может воспользоваться нашим отчаянным положением, чтобы ограбить и обмануть нас. Иногда так поступали огры, но в других случаях это были жестокие доносчики. Никому нельзя было доверять. Поэтому мама удостоверилась, что наши разрешения на въезд на Кубу в качестве беженцев были настоящими. – Помимо ста пятидесяти американских долларов за каждое разрешение, я заплатила еще пятьсот в качестве залога. Это в качестве гарантии того, что мы не будем искать работу на острове и не станем обузой для страны, – объяснила она, повернувшись ко мне спиной. Мы ехали на крошечный остров, площадь которого, впрочем, позволяла ему с гордостью именоваться самым крупным в Карибском бассейне. Этакий островок суши между Северной и Южной Америкой. Но эта крошечная полоса была единственной страной, открывшей перед нами свои двери. – Судя по атласу, это часть Западного мира, – объявила мама с некоторым удовлетворением. Мы должны были отплыть из Гамбурга и пересечь Атлантический океан на немецком корабле. Но как бы нам ни хотелось туда отправиться, мы никак не могли почувствовать себя в полной безопасности на корабле с командой огров. – Билеты в первый класс обойдутся нам примерно в восемьсот рейхсмарок, – продолжала мама, – и компания требует, чтобы мы купили обратные билеты, хотя они знают, что мы никогда не вернемся. Все пользовались нами. В тот день мама пришла рано, потому что папа должен был вернуться домой. Она надела черное платье, будто заранее облачившись в траур, и белый пояс, который не переставала поправлять. Умывшись, она нанесла очень легкий макияж. Она больше не пользовалась накладными ресницами, не подводила карандашом брови и не пользовалась тенями для век. Она стала совсем другой женщиной. Сидя на краю стула со сложенными на коленях руками, она выглядела как непослушная ученица, которую наказывают в школе, куда она меня больше не отправляла, потому что меня там не принимали. – Сохраняй спокойствие, – сказала она мне, видя, как я мечусь взад и вперед по огромной запыленной комнате. Папа поднимался по лестнице. Мы слышали его. Вот он! Мы уезжаем! У нас получилось! Папа, мы будем жить на клочке земли, где нет времен года, только лето. Где бывает только влажно или сухо. Я прочитала об этом в атласе. Когда папа вошел, он показался мне еще выше, чем раньше. Его очки были перекручены, а волосы полностью сбриты. Воротник рубашки был настолько грязным, что невозможно было определить, какого он цвета. Но его исхудалый вид придавал ему еще больше благородства: несмотря на голод и зловоние, он держался прямо. Я подбежала к нему, обняла его, и он разрыдался. Не плачь, папа. В тебе моя сила. Теперь ты здесь, с нами и в безопасности. Так я и стояла, крепко обнимая его и вдыхая запах его пота и канализации. Я слышала его прерывистое дыхание, чувствовала, как вздымается его грудь. Отец поднял голову и посмотрел на маму. Он поцеловал меня в лоб, как ребенка, а мама начала посвящать его в наши дела. Я бы очень хотела узнать, где та женщина, которая до того не выходила из квартиры и проводила дни в рыданиях, вдруг нашла такую силу. Я никак не могла привыкнуть к новой Альме. И я изумилась еще больше, когда она заговорила: – У нас есть только две выездные визы, подписанные кубинским госдепартаментом, потому что они только что опубликовали новый указ, ограничивающий въезд немецких беженцев на остров. Мама даже не сделала паузу, чтобы передохнуть: – Но это не важно: компания «Гамбург—Америка Лайн» собирается продавать туристические визы на ограниченный срок, подписанные генеральным директором иммиграционной службы, неким Мануэлем Бенитесем. Мама постаралась произнести его имя на безупречном испанском. – Нам нужна только одна. Если мы сможем достать «Бенитес» с печатью кубинского консульства, – она уже окрестила спасительные визы его именем, – ты сможешь уехать с нами. Но нельзя покупать ее через посредников. И лучше купить три, чтобы мы все ехали с одинаковыми документами. – А если мы не сможем достать «Бенитес», какие еще есть варианты? – встряла я. – Все равно уехать, а папу оставить в Берлине? Мама не ответила мне, а продолжила, задыхаясь, объяснять: – По крайней мере, для нас зарезервированы две каюты первого класса. Это уже гарантия. Проблема в том, что нам позволено взять только десять рейхсмарок на человека. Это означало, что родители могут взять двадцать, а я – десять. Вот и все наше состояние. Мы могли бы спрятать еще немного денег, но это было бы слишком рискованно: тогда у нас могут отобрать разрешение на посадку. Или, может быть, нам бы удалось тайком взять папины часы или какую-нибудь другую драгоценность. Это было бы большим подспорьем. – Пока мы не доберемся до Гаваны, у нас не будет доступа к нашему канадскому счету. А в море мы пробудем две недели, не больше, – продолжала мама спокойно. – Первые несколько дней мы можем пожить в отеле «Насьональ», пока готовят наше временное жилье. Там мы пробудем месяц, а может, и год. Кто знает. Мама пересказала папе все новости и закрылась в своей комнате. Она не обняла его: только холодно чмокнула в каждую щеку. У нас больше не было семьи, мы были одни. За последние несколько месяцев мы потеряли всех наших друзей. Все пытались выжить любым способом, кто как умел. А Лео? Родители, должно быть, помогли Лео и его отцу достать билеты. Из-за приезда папы я не смогла пойти на встречу с Лео. Он сам пришел искать меня, и когда я спустилась, чтобы впустить его, я увидела, как на него наседала фрау Хофмайстер: – Убирайся отсюда, грязный щенок! Это тебе не мусорная куча! Мы побежали в парк Тиргартен. У нас оставалось мало времени, и Лео знал это. У него и его отца все еще не было виз. – Они заканчиваются, – сказал он мне. – У нас нет, и у твоего папы тоже. Мало того, у нас появилась новая проблема: наши родители планировали избавиться от нас, если мы не успеем уехать из Берлина. Лео был совершенно в этом уверен. Он слышал, как они говорили о смертельном яде. Он знал о нем все. – Сейчас цианид идет на вес золота, – объяснял он, словно сам был дилером.