— Всегда. С детства. — И родители отсюда? — Отец местный был, мать из Симферополя. Была. — Значит, крымчанин настоящий. — Получается так. — Мне нравится Крым. Хочу здесь остаться пожить. — Да? — Он поворачивается ко мне, и лицо его светится совершенно волшебным светом. — Надо вам тот насос, что в гараже, подключить. Напор будет больше. Я там все знаю. Ведь это я его когда-то ставил… — И как бы предупреждая мой вопрос: — Я сам позвоню. Я так ничего и не узнаю о нем, хотя позже мне покажут окно квартиры в пятиэтажке, где он живет. И под окном я увижу старую облезшую модельку советского истребителя — игрушку, привязанную к подоконнику. Я так ничего и не узнаю. А пока смотрю, как он, чуть сутулясь, уходит от меня в раннюю крымскую осень. Бредет. Останавливается. Глядит куда-то вверх, на кроны начинающих желтеть деревьев. И, я уверен, лицо его светится в этот момент. Ровным, каким-то нездешним светом. «И свет во тьме светит…» Памяти моей крестной матери Нины Георгиевны Бруни Сейчас, когда я пишу эти строки, от той жизни, что я тщусь воспроизвести, не осталось ничего. Только Зеленая книга. То ли время так умело стирает любое присутствие деталей прошлой эпохи из жизни людей, то ли предметы, да и сами люди столь недолговечны, но прошедшие тридцать два года погрузили в пучину небытия весь материальный мир, что окружал меня тогда, весь реальный мир, что был мною, оставив лишь дымку воспоминаний. Которые — и это надо признать, — вполне возможно, являются уже больше чем наполовину плодом моего воображения. Что же осталось верного, крепкого и неизменного оттуда, из той жизни, минувшей, канувшей, прошедшей? Зеленая книга. Зеленая книга. Да, сейчас, когда я пишу эти строки, от той жизни, что я тщусь воспроизвести, не осталось ничего, но Зеленая книга лежит рядом со мной. Она почти не пострадала от времени. Несколько первых страниц помялись да переплет истрепался на корешке… * * * Даже ее имя казалось мне невзрачным. Ну что такое Ира? Скука. Мы все в нашей компании (или, как тогда говорили, тусовке) имели звучные имена, яркие англоязычные прозвища. Иногда их получали по какому-то поводу, иногда из-за какого-то случая. А чаще придумывали себе сами. По Москве, Питеру, Львову, Минску, да по всему СССР ходило множество Стивов, Литлов, Джонов, Фредов… Причудливых прозвищ, которые прибавлялись к имени, тоже хватало. На ум сразу приходят Майк Чернуха, Юра Террорист, Миша Красноштан, Леша Хоббит, Ира Скай и многие, многие другие… Так что, когда она представилась, назвавшись просто — Ира, без какой-либо приставки, я даже поморщился. Ну что такое Ира? Скука. * * * Я пытаюсь вспомнить, откуда в той квартире, где мы ночевали, читая Зеленую книгу, взялся ломик, которым я прогнал Боцмана, и не могу, но точно помню, ломик там был. Еще был старый круглый стол без скатерти, со вспучившейся от сырости и возраста столешницей, такой же дряхлый венский стул и диван без ножек… Боцман явился неожиданно и приказал Ире собираться. Он был гораздо старше меня, думаю лет на десять или больше, так что в то время ему было около тридцати. Боцманом его прозвали за своеобразную шкиперскую бородку, которую он, видимо, сильно ценил и за которой следил… Больше ничего выдающегося в нем не было. Этот человечек, вполне цивильный инженер, имеющий к нашей тусовке весьма далекое отношение, был Ириным любовником. Где-то познакомившись с ней, он разыгрывал страстную любовь будучи при этом женат, а Иру держал здесь, на хипповском «флэту», в нежилой квартире первого этажа. На втором этаже обитала знаменитая пара хиппарей Паша и Маша. Их «флэт» был местом тусовки днем и вечером, но ночевать часто приходилось на первом этаже. Так вот, в тот вечер Боцман явно был недоволен чем-то. То ли тем, что дома у него не ладилось, то ли Ирой, то ли моим с ней соседством. Скандал, разгоравшийся за стеной, принимал серьезные формы. Я слышал крики, звуки борьбы. Видимо, Ира не хотела собираться. Я встревожился. Честно говоря, было от чего. Несмотря на мирные декларации, наше общество было по-звериному жестоким. Иногда жестокость доходила до полной дикости. Но пока это была простая возня. Возможно, она оборвется — криком, хлопками пощечин или, того лучше, звуками любви, как уже часто бывало. Однако через пару минут я услышал мужской крик, как будто Боцман попал сам себе молотком по пальцу, а через пару мгновений ко мне в комнату влетела Ира. * * * Внешне она была невзрачной. Такая обычная кудрявая девочка с третьей парты. Когда я впервые увидел ее, то подумал: «Ей не место среди нас». Не место среди ярких и убогих, среди уродливых и прекрасных. Ира была обычным воробьем. Правильные черты лица, тонкий заостренный носик, серые глаза… Сейчас, когда я тщусь воспроизвести ту призрачную жизнь, что разбилась на мелкие осколки, смешалась с дорожной пылью и исчезла во времени, я могу вспомнить многое, но не ее лицо. Я почти не помню ее лица. Только тонкие, почти прозрачные руки с бледными ладонями и белыми пальцами. А в ее руках ярким пятном видится мне — Зеленая книга. * * * Был вечер, когда Ира вбежала ко мне в комнату. Желтая, слабая лампочка, что горела под потолком, делала все окружающие предметы мутно-зыбкими. Но даже в этой зыбкости кровь на Ириных губах была видна отчетливо. Красный след, на верхней и нижней губе. И на щеке слева. Она успела лишь сделать два шага и прижаться к противоположной от меня стене, как в дверь вошел Боцман. * * * Боцман был мужчина некрупный. И, как сейчас я думаю, не слишком уверенный в себе. Он делал вид, что покровительствует Ире. Подтянутый и аккуратный, что в нашей среде было редкостью, а еще и властный, в комнату ко мне он зашел, как к себе домой. — Пошли! — сказал он Ире. Эта кровь у нее на щеке и губах… И вид испуганный, загнанный какой-то. — Здороваться надо, — сказал я. — И разрешения спрашивать, когда хочешь зайти в чужую комнату. Приличные мальчики всегда так делают. — Тебя спросить забыли, пионер, — ответил Боцман и, в два шага оказавшись рядом с Ирой, схватил ее за руку. * * *