Куда я ни взгляну, а все что-нибудь помню. Хорошо жилось. Так жилось, словно совсем маленький мальчишка, рябину по первому морозу жуешь. Горько, а хорошо. Вот она, рябина. Во дворе. И наш двухэтажный дом на восемь квартир. Наша квартира на первом этаже. Окна на улицу и окна во двор. Рябина всегда была. И сейчас, летом, листьями шумит… Старая. Хотели было спилить. Но дядя Коля из соседней квартиры напился пьяный и рабочим угрожал. Они сказали: — Мы все равно придем, только с милицией. А он ответил, что ему безразлично. Но не так, а матом. А тетя Вера из другой, соседней квартиры, сказала, что дядя Коля герой. Так и сказала: — Герой ты, — сказала, — Коля. Не дал спилить. А дядя Коля от этого стал пунцовым, напился и почему-то заплакал, и долго потом разговаривал сам с собой: — Жизнь прошла. Прошла жизнь. Улица тихая у нас. Машины едва проедут. Так, грузовик иногда. Грузчики Вася и Петя коробки разгружали. И всякий другой товар. Вася и Петя похожи очень. Хотя один высокий, другой низкий. Один весь седой, а другой лысый. У одного нос такой приплюснутый, точно ему жена сковородой по морде дала. А у другого морковкой. Острый, как будто комариный. Кричит мне однажды Вася или Петя, не разберешь: — Иди сюда, чего угощу. Подхожу, а он из поломанного картонного ящика пригоршню ирисок достал. — Угощайся, — сказал, — бери. Мы не жадные. — Спасибо, — отвечаю, — дядя… Только вот не знаю, как зовут вас. Петя или Вася? — Да какая разница? — махнул он рукой. — Нас все путают. Грузчик, он и есть грузчик. Самая нужная профессия. Товар, понимаешь. Нужно сохранять, а не только доставка. — Так вот, — говорю, — коробку-то повредили. — Ничего, — ответил, — не взыщут. Ты ешь ириски-то. Пломбы не береги. Товар носили на рыночек. Через дорогу как раз черный ход. Разгрузка. И весовая. А на рынке капуста. Пробуй не хочу. Но я не хочу. Это новенькому пробовать дадут, а мне нет. Меня тут все знали. Знали, что я у бабы Матрены буду брать. У нее капуста самая вкусная. И огурцы. Матрена — не настоящее ее имя. — Так почему вас Матреной-то называют? — Ну это прозвище такое. Типа как кличка, что ли. — А что значит? — А значит, — говорила Матрена, — что я дура непутевая. Матрена действительно была непутевая. То передник потеряет, то ведро с квашеной капустой уронит, то выручку пропьет. И кричала, и ругалась сама на себя. — Матрена, ты непутевая. Тварь, не человек. Так мамка прозвала. Да на рынок послала. Теперь вот торгует. Самой вкусной капустой и огурцами. И они такими будут всегда. Пока не исчезнет рынок на нашей улице. А вон в том доме дети повешенца живут. В неделю остались без матери и отца. Любил он ее, говорят, сильно. Добивался. Всяко подходы искал. А она все в сторону смотрела. Все то ли уехать куда в столицу хотела, то ли принца ждала. Да столица-то далеко, а принц все не ехал. Принц не ехал, а вот влюбленный который год рядом. Вышла за него. И все он ей далеким от идеала казался. И не принц, и от рубашки всегда запах. Так-то мужик вроде и ничего. Не хуже других. Но не принц, и с запахом. Повешенец, ясное дело, повесился в конце концов. Он долго собирался. Жену пугал. Говорит: — Стерва ты и сволочь. Жисть с тобой сплошной яд. Повешусь. — Так зачем, — она говорит, — тебе вешаться? Иди живи на все четыре стороны. Алименты только не просрочивай. А он говорит: — Я, — говорит, — детей люблю. Куда мне? Смотри, — говорит, — повешусь! Так ведь и не врал. Вешался чуть не раз в месяц. Вроде как и по-настоящему, а и в шутку. Все пьяный, конечно. А раз, видно, так пошутил, что и повесился. Прям на вешалке в коридоре. Она-то домой быстро успела, еще бычок, что у него изо рта выпал, дотлеть на полу не дотлел. Быстро, но поздно. Помер, хоть и вынули. В конце августа это было. — Словно камень с души упал, — сказала жена после поминок. — Праздник на душе-то. Еще неделю праздновать буду, а потом поедем к тетке в Рязань. Пила неделю с соседями. А через неделю померла сердцем. Жара была в том августе. Такая жара! Двое детей осталось, Пашка и Мария. Он старший, душа-парень, младшую и вырастил. Школа тоже помогала обедами. Пашку все любили. За то, что он не такой, как родители. Совсем другой. А напротив, за рынком, Толя-дурак жил. В старом доме послевоенном. Какое-то у Толи заболевание было неизвестной природы. — Вылечить его нельзя, — говорил доктор районный Степан Степанович. — И на ремиссию тоже рассчитывать не приходится. Встали на учет в диспансер, пенсию получили и будет с вас. — А делать-то что нам? — спрашивает Толина мама. — Жить-то как, коли он опять чудить начнет? — Ничего, — отвечает доктор. — Таблетки давайте согласно рецепту. Будет чуть больше человека напоминать. Он ведь не опасный, сынок-то ваш. По статистике, такие, прямо говоря, родителей редко переживают. Что-то да случается… Толик продолжал чудить и когда подрос. Бегал по улице зимой и летом одетый тепло, в шапке-ушанке, на подбородке завязанной. Все ему холодно, что минус тридцать, что плюс. И поговорить любил. Но так отрывисто. Скажет что-то такое невразумительное и смотрит светлым взглядом, точно понимания ждет. — Поешь рябинки-то по морозу. — Это зачем? — Хорошая рябинка. — Да ну, — отвечал я, — горькая! Разве ж это хорошо? — Иногда, когда горько, хорошо. Бывает рябина хорошая, но горькая… — Что ты такое несешь? — Брежнев, — говорил, — если и умрет, то не совсем. А так только. Без Брежнева никак нельзя.