Конечно, теперь придется ехать в ночи. Он этого и боялся. Не успел приехать засветло. Но где-то за спиной его жена в палате роддома прижимает к груди новорожденного сына. Им хорошо и тепло вместе. Там маленький живой человек, которому можно сказать: «Здравствуй. Давай знакомиться? Мне очень хочется узнать, какой ты». А его впереди ждет монитор компьютера, экран айпеда или просто тетрадь. (Море их мать и сестра их тетрадь.) Он летит вперед. (…вот уж в течение многих столетий.) И «Тойота» фарами рассекает тьму. Никому не нужная ворона Учитель был маленький, худой, в вечном коричневом костюме, перемазанном мелом. В учительской шептались, что от него сбежала жена к коллеге, и сам он вынужден был уйти из института, где работал, чтобы не стать бесконечной мишенью для насмешек. Чуть позже это узнали и мы, ученики. Внешне он напоминал уменьшенную копию пародиста Иванова, который вел телепередачу и издевался над чужими стихами. Передача была популярна, и учителя тут же прозвали Вокругсмеха. Вокругсмеха преподавал у нас недолго, заменяя ушедшую в декрет любимую учительницу литературы Анну Абрамовну. С ней мы могли рассуждать, разбирать произведения по-своему, высказывать мысли. Я очень увлекся этим. Мы проходили «Горе от ума» и как раз про эту пьесу я, казалось, придумал интересную, не соответствующую школьному учебнику версию. Дело в том, что… Но Анна Абрамовна неожиданно ушла в декрет. То есть этого можно было ожидать, глядя на ее все увеличивающийся живот. Но я все равно был обескуражен и расстроен. Каков-то будет новый учитель? И можно ли будет ему рассказать мою идею? Разочарование меня постигло сразу. Вместо стремительной, живой и острой на язык Анны Абрамовны предстал перед нами измазанный мелом карлик — Вокругсмеха. — Сегодня мы будем изучать параграф… — Он полистал учебник. — Параграф… — В учебнике нет параграфов, — крикнул кто-то с задних рядов. — Это ж не физика. — И задач тоже нет, — сказали откуда-то справа, — это не Рымкевич. Класс заржал. Задачник Рымкевича был пыткой для многих. — Тише, тише, — сказал Вокругсмеха. — Тема: «Образ Чацкого». В плане его соответствия передовой мысли того времени… После этого Вокругсмеха понес все, что обычно говорят по теме. Словно бы он хорошо выучил нужный несуществующий параграф. В классе заскучали. — На каком месяце Анна Абрамовна была? — прошептала красавица Нонна Джиоева, моя соседка по парте. — В смысле? — не понял Вася Шведов. — Ааа! Кто ж ее знает. И обратился ко мне доверительно: — Вот кого бы я отбуцкал, так это Рымкевича. Попадись он мне. Прям его же задачником и по башке. — Тише! Тише! — Вокругсмеха остановил урок и посмотрел на нас сквозь очки. — Вам что-то непонятно? Есть вопросы? «Ну наконец-то, — подумал я. — Наступил мой звездный час». — Да! У меня вопрос, — поднялся и даже сделал полшага в проход между партами. — Вот вы говорите, что Чацкий — образ декабриста. Предвестник дворянского революционного движения, так? — Так, — кивнул Вокругсмеха. Видно было, что он растерян. — А я думаю иначе. Какой же он декабрист, если так глупо вступает в препирательство с теми, кто легко может донести на него. В частности, с Молчалиным и Фамусовым. У декабристов было Тайное общество. Конспирация! А это просто болтун! Пушкин сказал: Чацкий, конечно, дурак, но Грибоедов очень умен… Я почувствовал, что класс замер. Покосился на Нонну. Она улыбалась. — Теперь возьмем Софью… Разве же Чацкий мог не видеть, что она ему изменяет? Он что, слепой? Или глупый? По наступившей вдруг мертвой тишине я понял, что сказал что-то не то. Даже Нонна отвернулась и смотрела в окно. Я осекся. Взглянул на Вокругсмеха. Он смотрел на меня. Потом словно бы увидел свой испачканный мелом пиджак и отряхнул его. — Это твой вопрос? — сказал он. — Да, — ответил я и сел за парту. — Понимаешь, если рассуждать чисто психологически, то вполне понятно, почему Чацкий не подозревал Софью. Быть может, он излишне прямолинеен, быть может, не красив, даже, может, и не талантлив, и, конечно, о карьере речи нет… — Вокругсмеха задумался на мгновение и продолжил: — Но не замечал он потому, что любил Софью. Когда любишь, то не можешь подумать плохо, понимаешь? И все время уговариваешь себя, что все хорошо. Ты, получается, как слепой. — И зачем такая любовь? — вдруг сказала Нонна с места. — Вот я бы… — Нет, нет! — перебил ее Вокругсмеха. — Любовь в данном случае драматическая пружина… — Ты же любишь и тебя же дурят, — сказал Шведов. И прибавил короткое ругательство. — Тише, тише! — сказал Вокругсмеха. И вроде бы в наступившей тишине хотел добавить еще что-то, и даже набрал для этого воздуха в грудь, но передумал. И понес опять привычную пургу из учебника… После уроков я играл в футбол в школьном спортзале до тех пор, пока не начало смеркаться. Надо было идти домой. Но в коридоре меня окликнул Вокругсмеха: — Тоже домой не идешь, вольнодумец? — Иду вот, — хмуро ответил я, опасаясь, что он будет ругать меня за выступление на уроке. — Мне вот тоже торопиться некуда, — сказал Вокругсмеха. — Иди сюда. Он стоял у окна, и я подошел к нему. — Я думаю, ты прав, — сказал он и стал смотреть в окно. Его взгляд блуждал где-то вверху, на крыше второго школьного корпуса. — Ты прав, в нашей литературе слишком много идеологии. И мало человеческих отношений. Я кивнул, хотя вовсе и не пытался это высказать на уроке. — Но знаешь, чего еще меньше? — Чего? — Смотри. — Он указал на крышу. — Видишь, там скачет ворона. Я увидел. — Она скачет туда-сюда. И таскает обертку от мороженого. Зима, холодно, одинокая ворона и обертка. Видишь? — Вижу. — Вот этого и не хватает, понимаешь? Никому не интересны ощущения, мгновения, атмосфера, всем нужны типы характера, движение мысли, идеологическая борьба. Никому не нужна ворона с оберткой… Я ничего не понял, но меня вдруг поразила эта ворона, она прыгала там, на крыше, в зимних сумерках. Почему? Зачем? Прыгала давно. Таскала бумажку и ничего не выражала. В рассказе о ней не было мысли, не было ничего типического, никакого сюжета, только вечер, летящий снег, черные пятна гудрона на обледеневшей крыше и серебристая бумажка. — Думаешь, ей там одиноко? — спросил Вокругсмеха. — Животным не бывает одиноко, — ответил я неуверенно. — Жаль, — сказал Вокругсмеха и улыбнулся. — Получается, никому не нужная ворона. Нет в ней движения мысли. Борьбы идей. Что ж, неумолимое время и его течение… Он посмотрел на часы. Потом попрощался и пошел по коридору. Я видел его растрепанную прическу и пиджак, испачканный мелом, еще пару мгновений. Маленький и худой, он брел по коридору.