Открываю глаза. Заставляю их открыться, упрашиваю поддаться моим уговорам. Я в светлой комнате. На мне все тот же красный халат, который вызывает приступ тошноты. В ужасе ощупываю своё тело, пытаясь найти признаки насилия. Ничего нет. Не чувствую ничего. В углу комнаты в кресле сидит мужчина, которого я сразу узнаю. Герой моих кошмаров. Перестаю ощупывать тело и смотрю на него, не шевелясь. Он рассматривает меня, как животное в клетке. Сидит максимально расслаблено, закинув ногу на ногу. С возрастом он похорошел. В нем появился лоск, статность и уверенность в себе. — Ты… — Да, мой Ангел. — говорит он, вставая и направляясь ко мне. Под тяжестью его тела матрас прогибается. Он садится и проводит рукой по моим волосам — С возрастом ты стала прекраснее, созрела. Я отползаю от него, стараясь превозмочь боль во всем теле. Слово «созрела» мне совсем не нравится, слишком двусмысленное. — Что ты хочешь от меня? — Тебя. — А ты мне противен! — Тебе так кажется… — он берет меня за лодыжку и дергает вниз. — Скоро ты будешь хотеть меня во всех позах… так как мне нравится… — Размечтался. — пытаюсь отвесить ему пощечину, но он перехватывает мою руку и целует ее. Но не нежно, а кусает. — Не стоит разбрасываться словами, Ангел. В моих руках находится сейчас слишком многое. Например, судьба Дика. — Пытаюсь понять, что он имеет в виду и говорит ли правду. Девять лет я не видела этого человека. Девять. И не видела бы еще девяносто девять. — Представь себе, этот идиот в пьяном состоянии ездил в старый лагерь и убил двух человек, один из которых мент. Ему светит срок… Журналисты готовы сейчас порвать его на лоскуты. У меня пересыхает во рту, Дик не мог никого убить. Нет! Это точно подстава. — Чего ты хочешь? — повторяю свой вопрос. Знаю, что он сказал это все не просто так. — Тебя. — А взамен? — Дика не убьют в тюрьме… — он улыбается почти ласково, гладит меня по щеке, после чего засовывает указательный палец мне в рот, ожидая покорности. — Сейчас все улики против него. Даже после того, как его выпустят под залог, он останется главным подозреваемым. Его отмазать могу только я… И я подыгрываю, с отвращением проводя языком по коже… — Где гарантии? Рома берет двумя руками моё лицо и шепчет в самые губы: — Я не лжец, мой Ангел. Извращенец — да, псих — да, но не лжец-нет… *** Дик. Козел прострелил мне ладонь. Теперь в моей руке зияла дыра. Он просто вырубил меня и уехал. Я бы мог поднять пистолет и пристрелить его, только их было человек десять, а я один, не мог же рисковать Ангелиной? Этот псих ей дорожит, а они? Что с ней? Мне не было страшно за свою жизнь, но я до боли в зубах переживал за нее. Этот одержимый псих не предсказуемый, несёт какую-то чушь, следует больным правилам и не оставляет девчонку в покое. Тупой ублюдок. Ладно, не тупой, просто ублюдок. Задушу своими руками. Тварь. Она же сейчас полностью в его власти. *** — Александр Георгиевич, Вы признаёте себя виновным в двух убийствах в лагере? — повторяет Ермолаев, который значительно изменился, когда силы на шахматной доске распределились по-новому. Впервые на допросе как подозреваемый. Отвратительно сидеть по ту сторону стола после операции и еще под действием обезболивающего. Голова болит, мысли не собираются в кучку. — Нет. — выдавливаю я. После экспертизы станет известно, что убийства были произведены из моего табельного пистолета. Вот только, если Петрушку убил я, то профессора я и пальцем не трогал. Признать убийство одного, признать значит всю вину. Нужно все отрицать, потом придумаю стратегию, когда голова просветлеет. — Расскажите, что произошло в лагере. — Я рассказывал уже три раза. — слабо выдавливаю я. — Вы лучше бы потратили силы на поиски Ангелины Майоровой, а не на мой допрос. — До пункта, куда Вы дели тело Майоровой мы еще дойдём… — Как давно ты с ними? — спрашиваю его и замечаю, как Вена на виске начинает пульсировать сильнее. — Все понятно с тобой, кусок говна. Пизда тебе, когда я отсюда выберусь. — Вы угрожаете офицеру при исполнении. — цедит он сквозь зубы. — Да пошёл ты нахер. Допрос окончен… — Он будет окончен, когда я скажу. — Мои руки скованы наручниками. Так бы я проломил бы ему черепушку. Когда в нем проснулась такая уверенность? Никому нельзя верить, они все марионетки Буркова. Дверь со стуком распахивается и на пороге показывается невысокий мужчина в костюме с огромными синяками под глазами. — Владимир Дьяков, адвокат Александра Георгиевича. Мужчина садится рядом со мной и кладёт перед Ермолаевым листок бумаги. — Здесь документ, подписанный генеральным прокурором Российской Федерации о разрешении выпустить моего клиента под залог до судебного процесса и выяснения всех обстоятельств. Если Вы хотите его допросить, Вам будет необходимо вызвать его на допрос в соответствии с законом. — Генеральный прокурор теперь занимается такими мелкими делами? — А это не Ваше дело, каким делами он занимается. — Дьяков встаёт и добавляет любезно. — Пойдёмте, Александр. Я вытягиваю руки, чтобы с меня сняли наручники. Раненая рука распухла и металл перелавливал кисть с такой силой, что я готов был застонать. На улице меня ждал здоровенный джип. — Тебя значит мой папашка прислал. — говорю я, сплевывая на землю. От обезболивающего язык немного немеет. — Вы верно подметили. — учтиво говорит адвокат. Стекло машины спускается и на меня смотрит собственной персоной Дик старший, он смотрит на меня устало, так будто не спал всю ночь. Отец быстро примчал в Крым за мной, завидная скорость. — Не ломайся и затаскивай сюда свою жопу! Сейчас не до семейных разборок! — Спасибо за помощь, но я обойдусь без твоей помощи. — Хочешь сгнить в тюрьме, да, пожалуйста. — злобно говорит он, становится настоящим криминальным авторитетом. — Мне вот только девчонку жалко. Слова отца немного отрезвляют меня. Наступаю себе на горло, я залажу в машину, откидываясь и чувствуя, как сильно меня пробивает усталость. Веки против моей воли слипаются. — Поспи. — мягко говорит отец. — Тебе нужно набраться сил перед битвой. Эта семейная идиллия глаз режет. Скоро кровь пойдет из ушей от этой противоестественной картины. Семейство Дик не из тех, где поздравляют друг друга с праздником, дарят подарки и ведут приятные беседы за чашечкой чая. У нас не бывает рождественских вечеров с какао. Обычно в нашей семье сплошные склоки, непонимание и война. И так было всегда, сколько я себя помню. Даже в детстве. Даже, когда мама была жива — мы постоянно ругались. С Веней мы постоянно делили игрушки, внимание родителей, да все, что угодно, что можно было поделить надвое даже мысленно. Мы напоминали двух Баранов, которые боролись с друг другом. Объединялись мы только против кого-то. Если кто-то обижал одного из нас, другой был готов бить за брата.