/////// Ее тяжелое, неровное дыхание превратилось в глубокий хрип. За каждый вдох шла битва, и с каждым часом ей становилось все хуже. Я позвала медсестер. – Она задыхается. Неужели ничего нельзя сделать? – Вы подписали отказ от вмешательства. Нам нужно сначала получить разрешение у врача-консультанта. Он же вас предупреждал, что она захлебнется. – Какого черта? Откуда мне было знать, что «захлебнется» означает вот это? Вы просто не можете позволить ей так мучиться! Хрип перешел в протяжное всасывание воздуха; ее организмом овладела первобытная инстинктивная борьба за кислород, лицо и шея искажались от усилий с каждой глубокой, отчаянной попыткой вдохнуть. Легкие производили множество слизи, которую ее горло разучилось глотать. Часами я мучительно наблюдала, как она страдает. Часами сомневалась в своем решении и ненавидела себя за него. Часами меня грызло тошнотворное, сводившее с ума отчаяние, пока я вместе с ней боролась за каждый вдох, каждый раз думая, что он последний, что пережить это невозможно. Выпотрошенная, растерзанная, я держала ее за руку и смотрела на нее в беспомощном ужасе. Наступил вечер, и когда я уже думала, что мы обе больше просто не вынесем, появилась старшая медсестра. – Мы дадим ей гиосцин. Это препарат, который остановит производство слизи и поможет с дыханием. Очень медленно волшебное средство покинуло шприц, и мамина шея расслабилась, дыхание сделалось тише, вернулась неподвижность. Я переползла на свой стул, сжалась и затряслась от рыданий. Мне хотелось одного – отключиться, чтобы в черноту не проникали ни мысли, ни звуки, ни страх. – Я принесу тебе чайку, лапушка. На сегодня все страшное кончилось. Кончилось, все почти кончилось. Но не совсем. Я рыдала над одной неминуемой смертью, а в это время на меня неподъемным грузом давила другая. Мне нужно было услышать его голос. – День был просто ужасный, но ты лучше расскажи мне про свой. – Почему ты не даешь мне приехать? – Просто расскажи мне про свой день. – Опять было странно – определенно не лучший день. В какой-то момент я просто отключился – и сам не заметил, а потом суставы так заклинило, что я не мог сдвинуться с места. Лектор тряс меня и говорил, что я уже битый час таращусь в окно; я не мог встать, ничего не работало как надо, так что меня пришлось везти назад в церковь. Сомневаюсь, что доучусь до конца, не говоря уже о том, чтобы потом пойти преподавать. Сейчас я просто хочу прилечь. Ничего, если я тебе перезвоню? Я вернулась на стул, натянула на голову плед и затащила в свою пещеру «Копсфорд». Унеси меня отсюда, Уолтер. Забери меня к зеленым лугам, к проселочным дорогам, поросшим травами и дикими цветами. Я буду вместе с тобой собирать репешок и окопник. Забери меня; подари мне зеленую безопасность моего детства. Я стала перечитывать книгу под пледом, в свете неоновой лампы. Мир, мама, Мот – все это осталось снаружи, а я была наедине с Уолтером, мы вместе брели через ручей, чтобы собирать ежевику. /////// Я больше не могла прятаться в больничных сумерках. Мот поступал в университет с надеждой. Не с той, с которой поступают нормальные студенты – что образование станет для них билетом в долгое и успешное будущее. Он надеялся всего лишь дожить до конца учебы, надеялся, что все это время его мозг будет работать достаточно напряженно и он сможет перейти в следующую стадию жизни. Но я и без его признания знала, что он переживает откат по сравнению с тем пиком формы, которого достиг в конце тропы. С тем счастливым моментом, когда он снял рюкзак и оказалось, что его тело избавилось от неподвижности и одеревенения и вновь слушается его. Или же это был не откат, а наоборот, продвижение вперед по направлению к предсказанному ему будущему? В свой эпический пеший поход по береговой тропе мы отправлялись безо всяких надежд. Моту сообщили, что шансов выжить у него нет, что тау-белки в его мозге прекратили нормально функционировать и теперь слипаются в то, что врач назвал клубками. Постепенный процесс фосфорилирования тау-белков медленно закупорит те области его мозга, которые говорят организму, что делать. Я представляла себе, что эти клубки откладываются примерно как зубной камень в труднодоступных щетке местах. Постепенно они будут разрастаться и расползаться, пока не задушат все те замечательные клетки, которые говорят Моту, как двигаться, чувствовать, помнить, глотать, дышать. И однако за то время, пока мы, вечно уставшие и голодные, шли среди великолепной дикой природы, забыв о существовании нормального мира по одну сторону тропы и не отрывая глаз от бесконечного морского горизонта по другую ее сторону, что-то случилось. Мот изменился. Он окреп, туман в его голове рассеялся, движения сделались уверенней, а тело начало лучше слушаться. Почему, почему, почему это произошло? У всего должно быть объяснение, но, может быть, пора принять, что врачи правы, что делать больше нечего, кроме как готовиться к неизбежному концу? Я не могла этого принять. Как только в окно проникли первые лучи света, я схватилась за телефон. – Мне все равно, что ты устал, – вставай. Тебе нужно ходить; нужно двигаться. Иди на улицу и двигайся. – Но я не могу. Самочувствие просто дерьмовое. – Мне плевать. Вставай. Я положила трубку и вышла в коридор за очередным крошечным стаканчиком чаю из автомата, потом снова взялась за телефон. – Ты все еще в постели; я знаю, что ты так и не встал. Вставай, ты должен встать. Пожалуйста, просто вставай. Должна же быть какая-то причина – физическая, химическая, биологическая, – почему болезнь отступала, пока мы шли. Какой бы она ни была, нам нужно найти способ воспроизвести этот эффект. Если мы его не найдем, нам придется снова взвалить на плечи рюкзаки и отправиться в поход на неопределенное время. Мот стремительно скользил навстречу кортикобазальной дегенерации, и ничто не могло затормозить его на этом пути; нужно было срочно что-то делать. – Мот, надевай ботинки. Мне все равно, как ты себя чувствуешь; ты должен бороться за себя. Встань и попытайся. Пожалуйста, хотя бы попытайся… /////// Впервые мы поняли, что с Мотом что-то не так, как раз во время пешей прогулки. Была двадцать пятая годовщина нашей свадьбы. Никакого особого праздника, ни шума, ни суеты, мы даже детям не сказали, какая это годовщина. В тот день мы решили просто побыть вдвоем, но нам показалось, что как-то отметить его все равно нужно. – Как насчет горы Триван? Мы давно собирались на нее подняться, но времени все не было. Давай сделаем это сегодня. Триван – высокий горный кряж в уэльском национальном парке Сноудония, к нему трудно подобраться с любой стороны, а на самый верх нужно скорее карабкаться, чем идти. Но Триван так значительно и эффектно выделялся на фоне остальных гор заповедника, что особенно удачно подходил для торжественного дня. – Сегодня так сегодня. Оставив фургон у подножия горы, мы отправились в путь, легко взбираясь по каменистым ступеням. Воздух был ясным и по-летнему теплым, над вересковыми болотами висели жаворонки, заливаясь своей чистой, ни на что не похожей небесной песней. Впереди аркой нависали скалы Кум-Идваль, а перед ними лежало озеро, отражая яркие солнечные лучи. Нам не захотелось идти по главной тропе, петлявшей в тени скал, и мы свернули налево, на тропинку, которая вела по боковому склону вдоль быстрой речки до самого ее истока, озера Ллин-Бохлюйд. Мы остановились, чтобы перекусить, выпили чаю из фляжки и явственно ощутили, как гудят ноги, отвыкшие от прогулок по холмам. Мот убрал фляжку назад в рюкзачок и протянул его мне. – Можешь теперь ты его понести? Не знаю, что у меня с плечом, но сегодня оно адски болит, даже руку не могу нормально поднять. – Лучше не становится? Как думаешь, может, это последствия твоего падения с крыши амбара? – Может быть, не знаю – хотя тогда оно не болело. – Ну давай сюда рюкзак. Мы продолжили подъем, дорога резко пошла вверх. Мы решили обойти стороной устрашающий подъем Бристли Ридж, от которого все любители скалолазания в полном восторге, и пройти наверх собственным путем. Среди крупных камней и валунов мы пробирались по склону, отыскивая дорогу к пику. – Мне нужно остановиться. Я подумала, что ослышалась – Мот никогда не просил остановиться; это мне всегда требовалось снять рюкзак и полюбоваться видом. Мы присели на камень. Далеко внизу виднелась уходившая на запад долина Огвен, глубокая расселина в темной породе, хлюпающее торфяное болото и высокие пики, куда забираются только овцы. Множество разноцветных точек выходили из своих машин, которые начали скапливаться на обочине дороги. – Надо идти дальше. Скоро тут будет полно народу. – Не знаю, смогу ли. Голова кружится. Не могу смотреть вниз – кажется, вот-вот стошнит. – Что с тобой? Съел что-то не то? Вроде бы только бутерброд с сыром… – Нет, дело не в этом, тут что-то еще. – Что? Что такое? – Не знаю. Попробую пойти дальше, может быть, само пройдет. На вершине Тривана находятся камни Адам и Ева. Два похожих на колонны валуна, которые вертикально стоят на голом хребте. Тот, кто хочет сказать, что на самом деле покорил Триван, должен перепрыгнуть полутораметровую расселину между ними, и после этого ему откроется «свобода Тривана», что бы это ни значило. Для нас скалолазание закончилось с рождением детей: они не могли без нас обойтись, а стало быть, мы не могли больше доверять свои ценные жизни ненадежным веревкам и карабинам. Мы поднялись сюда не за тем, чтобы что-то кому-то доказать, и не за тем, чтобы травить потом байки в пабе. Прыжок между Адамом и Евой означал для нас куда больше. В тот день мы были вместе, чтобы сказать: да, мы и сегодня готовы прыгнуть навстречу жизни, как сделали это двадцать пять лет назад. Мы хотели еще раз подтвердить верность своим обетам – друг другу, природе, жизни. Но когда Мота вырвало бутербродом и он опустился на землю у подножия Адама, закрыв лицо руками, стало очевидно, что этого не случится. Да я и не жалела об этом, глядя, как далеко пришлось бы падать, если что. – Это в любом случае была дурацкая затея. Столько лет прошло, нам давно уже нечего друг другу доказывать. – Тело Мота редко подводило его, и я пыталась как-то сгладить неприятный момент. – Может быть, у тебя вертиго? Вот она, старость! – Не шути так – кажется, это оно и есть на самом деле. Я не уверен, что смогу отсюда спуститься. Мы сидели на голом склоне, глядя, как постепенно меркнет свет, а разноцветные точки возвращаются в свои машины и уезжают. На востоке над хребтом взошла луна, залив вершины бледными волнами света, укрыв от нас темную долину внизу, где теперь виднелись только фары проезжавших машин. – Я всегда буду с тобой, Рэй, потому что больше нигде не хочу быть. А ты будешь со мной всегда? – Конечно. Где же мне еще быть? Мы вместе навсегда. – Не исключено, что «навсегда» окажется короче, чем ты думаешь. Нам еще предстоит спуститься с Тривана в темноте и без фонарика. – Что ж, навсегда так навсегда, даже если вечность продлится всего полчаса. 8. Без боли – Поскольку мы не знаем, страдает ли она, нам нужно решить, давать ей обезболивающее или нет. – Врач-консультант стоял в коридоре у дверей паллиативной палаты и постукивал ручкой по бумагам. – Я считаю, надо исходить из того, что она испытывает дискомфорт, который мы обязаны облегчить, и поставить ей капельницу с морфином. Прошло две недели с тех пор, как врач пообещал, что мама проживет не больше двух-трех дней, и вот наконец дело дошло до морфина. Вот и все. Когда до этой стадии дошел папа, он лежал у себя дома в постели, а мама пекла плюшки для гостей и смотрела телевизор в соседней комнате. Я знала, что это означает: очередное решение, очередная галочка в бумагах, которая облегчит ей путь к смерти. Я приняла это решение за нее; я решила, что смерть приплывет к ней на облачке опиатов. Больше она не будет биться за каждый вдох, не будет из последних сил цепляться за жизнь, которая уже закончилась, – оставшиеся ей дни, часы, секунды будут ласковыми. Легкое прощание на теплом летнем ветерке морфина. Паллиативная сестра наклонилась над кроватью, чтобы рассказать маме про лекарство; реакции не последовало, не считая того, что она долгие несколько секунд смотрела в изножье кровати. Я проследила за ее взглядом, и на мгновение мне показалось, что вижу отца: кепка сдвинута на затылок под странным углом, на губах привычная задорная ухмылка. Ее глаза закрылись, и папа исчез – плод моего оптимистичного воображения, ведь я недавно просила его прийти за мамой, не оставлять ее одну. Той долгой тихой ночью мы были с ней вместе, капельница с морфином наполняла ее вены тишиной, дыхание успокоилось, став неглубоким и мирным, а мои мысли были исполнены страхов и сожалений. Решение дать маме спокойно умереть, а не предоставлять ей еще один шанс, вставив зонд в желудок, точило меня изнутри червячком сомнений. И страх. Растущая обжигающая паника, словно раскаленный добела шар, горела в моем желудке. На береговой тропе я, казалось, сумела свыкнуться с мыслью о смерти Мота, смогла принять ее как тяжелейшую часть жизни. Тень смерти постоянно маячила на краю нашей жизни, но сейчас я видела перед собой ту самую смерть, которую ему предсказали, и понимала: хоть мне и казалось, что я с ней свыклась, принять ее не смогу никогда. Я буду заставлять его бороться за жизнь, даже когда сам он решит лечь и умереть. Мой ум в панике метался по горящей комнате, из которой не было выхода.