– А как же экскурсии в музей, все эти кости? – возражает Элайза. – Нет, ну ты вспомни. – Так это воссозданные мифические существа, – с преувеличенным терпением втолковывает Энни. – А вы что думали, дурочки? Что «Парк юрского периода» был на самом деле? Очнитесь и посмотрите правде в глаза. Она так возмущена, что все взрываются. Мы буквально заходимся от хохота. Даже Лу улыбается, хоть и еле-еле. Энни продолжает негодовать: – Ну что? Что тут смешного? Говорят, башню срывает только на четвертой неделе… ну чего вы? – И тут ее тоже разбирает смех. – Что такое? И у меня крыша поехала? Каждый раз, когда мы умолкаем, смех снова прорывается наружу, и мы опять ржем. Нет ничего лучше здорового смеха, когда надо на время отвлечься от догадок насчет Бена. 19 понедельник, 15 октября Моя первая почта – письма от Дэна, Эстель и Джейни. Бесценно. Я пообещала Джейни, что сниму здесь фильм, который ее рассмешит. Рехнулась? Но я уже решила, о чем он будет, этот фильм. Выбрала тему. Убью одним выстрелом двух зайцев. Только снимать придется долго, так что надо начать пораньше. Холли заметила на моих письмах французские марки, и в ней взыграло любопытство. Но я ей ничего не скажу, не дождется. Судя по письму Дэна, у него все в порядке. Вдобавок Эстель не спускает с него глаз ради меня (и ради самой себя), и сообщает, что во французской семье, в которой живет Дэн, есть не только Анри, но и трое его младших братьев и сестер, так что Дэн попал в самую гущу семейных дел – как раз то, что надо. Мать Анри он поразил тем, что разбирается в еде и немного умеет готовить. А Анри устраивает себе пробежки, как Дэн. В общем, вздыхаю с облегчением и успокаиваюсь. Он спрашивает, как обычно проходит здесь день, и я пишу в ответ. Дорогой Дэн, вот типичный день из жизни мятежных узников: 7:00 Пробуждение, стон, душ, одежда. 7:30 Завтрак. 8:30 Проверка корпуса. Унижения. Замечания, напоминания, предупреждения. 9:00 Первый урок. В напоминание о том, что это уникальный семестр школьной жизни (и о том, что учителей здесь не то чтобы очень много), предметы преподают в странном виде: например, как «Мифы, язык, перспективы» – это что-то вроде истории-драмы-английского. Это называется ИУМ – интегрированные учебные модули. 11:00 «Одиннадцатка» – то есть легкий второй завтрак: кексы, пирожки, фрукты. Без балды. (Название вымышленное – как и «семерка», а это уже форма наказания, лишняя работа, которую приходится делать – ну да, правильно, в семь утра). 11:15 Второй урок. 12:30 Обед. 13:45 Третий урок. 15:00 Четвертый урок. 16:15 Пробежки/работа. 18:00 Ужин. 19:00 Подготовка к урокам под надзором (домашка). 20:15 Обратно в корпус. «Блокировка» – это когда наши электронные карточки-пропуска благополучно вставлены в прорезь справа от входной двери. Перепалки, перекусы, музыка, пение, жалобы, остатки домашки, чтение. 21:30 Отбой, гасим свет. Все, больше никаких разговоров. Наши выходные – по вторникам и средам – отведены для мероприятий на свежем воздухе: групповых турпоходов с ночевкой, одиночных пеших походов, длинных пробежек, работы пчелками – иначе говоря, снова каторжного труда, и времени (краткого) для занятий живописью и музыкой. Скучаю по вас безумно. С любовью, Лу. 20 Хоть нам и не полагается оставаться наедине, это запросто можно устроить, и проще всего это сделать – когда наступает официальное время пробежки после уроков (перед ужином). Бегать можно по двое, а заниматься ходьбой – по трое. Потому что ходьба предполагает, что уходишь ты дальше от лагеря. Логика на случай худшего сценария из возможных такова: один получает травму, второй остается с ним, третий бежит за подмогой. Но все это понадобится, только если случилось еще одно самое худшее – потерялся или сломался спутниковый телефон. Для того чтобы побыть наедине, нужны напарники, готовые ненадолго исчезнуть. Со мной Холли, она крепко хлопает меня по спине между лопатками. На нынешней стадии моих отношений она взяла на себя роль мамаши. Решительная – это еще мягко сказано, и она наверняка потом потребует подробностей. * * * Холли назначила время и место, и точно: он здесь, ждет меня. Шагая к нему, я чувствую себя глупо и неловко, и все еще несу на себе свое симпатичное «я», как рубашку, которая не подходит мне по размеру. Нет, скорее просто не существует. Вот именно: так что самой себе я кажусь голой и беззащитной. Мы пробыли здесь уже целую неделю, а он что-то не горел желанием увидеться со мной наедине. А он – само спокойствие. Протягивает руку и с ходу целует меня в щеку. Явный признак – чего? Чувств? Близких отношений? – Не знаю, что наговорила Холли… – Кучу всякого-разного, – перебивает он. – Но я запомнил только важное – время и место. – Потому что… надеюсь, ты понимаешь… я не хотела, чтобы она все это устроила. Я так старательно готовилась, а теперь, хоть убей, не помню, что хотела сказать. И звучит все так фальшиво, напыщенно, как будто старушка говорит или училка. Ну кто так выражается – «надеюсь, ты понимаешь»? – Но… ты же здесь, – Бен улыбается: подловил. – Только затем, чтобы сказать, что я тебе не нравлюсь? – Нет, – произношу я. – Значит, нравлюсь? – Вообще-то я не настолько хорошо тебя знаю… – а вот это ложь во спасение, цель которой – выглядеть нормальным человеком, а не чокнутой сталкершей, потому что на самом деле я знаю его так хорошо, как только можно знать человека, чтобы он об этом не подозревал. Он пожимает плечами. – А я тебя знаю – хотя бы по урокам. И слышал твое мнение о… всяких вещах. – Понятно. Спорим, он ни одной из них не вспомнит? – И ты слышала мое. А вот я могу цитировать его практически дословно. И моя одержимость Беном тут почти ни при чем: просто я хорошо помню, что говорят другие. Но знать, какого он был мнения о «Ромео и Джульетте» в прошлом году, или об изменении климата, или о том, как талантливо он выкручивается, опаздывая на урок после тренировки по гребле, еще не означает «знать» его самого. – А еще я знаю, что тебя как минимум половину времени где-то носит, – продолжает он. По-моему, рановато для оскорблений, даже будь между нами реальные отношения, – мог бы хоть для приличия подождать до завтра. – Неправда. – Я же видел, как ты читаешь: открыла книгу – и все, привет… пропала, – объясняет он. – Даже если рядом подружки, ты как будто исчезаешь. Может быть – ну ладно, это правда, но при мысли о том, что Бен или еще кто-нибудь следит за мной, когда я об этом не подозреваю, меня коробит. И я понятия не имею, что еще сказать. Но я точно знаю: ни в коем случае не то, что я сейчас думаю, а думаю я, ни с того ни с сего, «смотришь-смотришь, как медведь…» Не только потому, что он сейчас признался, как глазел на меня, но и потому, что сейчас я тоже на него глазею. Отворачиваюсь в надежде, что выгляжу задумчивой или просто оглядывающейся по сторонам, а не просто тупой. Ужасно странная штука – разговоры парня с девушкой. Пытаюсь придумать, что сказать, желательно, что-нибудь легкое и остроумное, а меня как заклинило. В голове всплывает мысль о Холли – беспечной и расслабленной, всегда готовой сострить или отшутиться. Ну почему я не такая? Почему я совсем растерялась и понятия не имею, как теперь быть? Может, спросить Бена, нюхал ли он землю? Нет уж, лучше не надо. – Почему я?