А другой девочке, которую угораздило сесть на то место, которое облюбовала для себя Холли, она сказала: «Ну-ка, подвинься – как тебя там, Ван? Ту? Фри?» Это она так с Ван Уок обошлась, лучшей в моем классе по математике. Она в десять раз умнее Холли, но тихая и застенчивая. Само собой, Ван Уок сразу же пересела. Крепкую и рослую Энни по виду можно принять за деревенскую девчонку. Вот только она не из деревни, а из города, живет к югу от реки, как и все остальные здесь, кроме меня. Похоже, любит насекомых. Выглядит чуть полноватой, говорит слишком громко. И постоянно угощает нас шоколадом, предлагает свой шампунь или еще что-нибудь. Требует внимания. Или я слишком цинична? Может, просто ведет себя по-дружески. Элайза вроде бы ничего. Вот только, кажется, сдвинута на фитнесе. Всегда не прочь лишний раз выйти на пробежку. А еще постоянно чавкает жвачкой, и за это я когда-нибудь все-таки вгоню ей в сердце кол. Есть еще Пиппа. Судя по ее вещам, она избалована донельзя, но, в сущности, девочка она милая. Несмотря на часы от «Картье», носки из кашемира, тщательно уложенные локоны, французские фразы и поклонение памяти Александра Маккуина, она счастлива и всем довольна, и по-моему, это состояние не имеет ничего общего с облачком роскоши, на котором она парит. Сюда, в лагерь, до нее приезжали уже две ее сестры, так что она знает тут все. Холли не спускает с нее глаз, завидует ее шмоткам. Пиппа в блаженном неведении ничего не замечает. 18 Нам с Холли надо посплетничать вдали от чужих ушей, поэтому мы нарушили правила и уединились в прачечной, она же сушилка. Корпус «Беннетт» стоит к ней ближе остальных, и мы ухитрились к вечеру оставить засов на двери сушилки открытым и улизнуть от всего мира через легко отвинчивающуюся вентиляционную панель за бойлером в тесном сушильном шкафу нашего корпуса. Мой перочинный нож уже оправдал потраченные на него деньги. Наш план побега, прямо как из шпионского кино, был проработан во всех деталях; соседки должны были прикрывать нас, делая вид, что мы спим, если кто-нибудь из учителей сунется с проверкой, мы убедились, что снаружи нет никого, совершили стремительный рывок до дверей сушилки и взорвались сдавленным хохотом, едва очутившись внутри. Ради такого блаженства, как уединение, стоило рискнуть суровым наказанием в случае провала. Пока я разворачиваю наши контрабандные и совсем чуть-чуть подмокшие припасы – хлеб с помидорами и сыром, припрятанные с обеда, – Холли переходит прямиком к своей излюбленной теме: к Бену. – Тебе обязательно надо увидеться с ним с глазу на глаз. – А по-моему, незачем. Даже представить себе не могу, как будет неловко. – Ну, если ты только не облажалась по полной, он наверняка захочет снова тебя поцеловать. – Да он меня, что-то мне подсказывает, вообще не узнает, – я не шучу. На уроках я самой себе кажусь невидимкой – для Бена. Значит, во время первого поцелуя я все-таки облажалась. – Брехня! Он на тебя глазеет. Я сама раза три видела. Я невольно улыбаюсь. Потому что Майкл был прав: Холли держит Бена под пристальным наблюдением. И поскольку никакой драмы тут нет и не предвидится, подруга сама ее состряпает буквально из ничего. Я вот о чем: Бен три раза посмотрел на меня? Всего-навсего? Я поднимаю крышку тостера и сую под нее бутеры. Мэдди, наш друг, провела здесь предыдущий семестр и припрятала тостер специально для нас. – Сегодня за ужином я к «карбонаре» даже не притронулась, – Холли многозначительно закатывает глаза. – Это еще почему? – А ты подумай, – взгляд посвященного. – Не знаю. – Из-за соуса… такой склизкий… как сопли… или еще похлеще… кстати, прошел слух: Брайан… – Да уж прямо. Зачем ему что-то делать с едой. Это же чудовищно. И глупо. А кто так говорит, сам извращенец. – Ну, как знаешь, а я к нему больше не прикоснусь. – Да с какой стати? Кому такое вообще могло прийти в голову? Холли меряет меня взглядом «наивная!». – Моя тетя в Квинсленде однажды подрабатывала на каникулах на заводе, где делали ананасовый сок. Так вот, парни там часто мочились в него. – В сок? Ты уверена? – Ага. Как услышала об этом, с тех пор в рот его не беру. – Но разве в то время качество пищевых продуктов не проверяли? Неужели нет? Вид у Холли становится скептическим. Бутеры подрумянились и превратились в нечто волшебное под шкворчащей сырной корочкой. Райское удовольствие! – Угощайся, – приглашает она с мрачным кивком, пока я вынимаю их. – Может, нам вообще придется только ими одними и питаться. Холли с чего-то взяла, что повар Присцилла, раньше работавшая в тюрьме (это правда), хотя сама она называет ее «оборудованным по последнему слову техники исправительным заведением для преступников из числа «белых воротничков», вместе со своим дружком Брайаном мухлюют с продуктами, скармливают нам некачественные, а разницу в цене кладут себе в карман. Брайан водит наш лагерный микроавтобус, он бывший заключенный (может, это и неправда, но с виду очень похож). Мы зовем их Силли и Брейн – Глупышка и Башковитый. И строим догадки насчет их половой жизни. Вот как мы деградировали в отсутствие телевидения и Фейсбука. Брейна мы доставали вчера всю дорогу до Хартсфилда – хлопали в ладоши и орали песни, когда он отказался включить молодежное радио «Трипл-Джей». И звали его Брейном, а он орал, что он Брайан. БРАЙАН! Мы сделали вид, будто бы притихли, пока кто-то не сказал: «Извини, Брейн». – Как думаешь, Бен жалеет, что так вышло? Или просто не вспоминает? – спрашиваю я. – Вспоминает. Тебе просто надо остаться с ним наедине. На следующий день после ужина Холли подсаживается за столик Бена поболтать. В руках у нее посудное полотенце – знак, что она на дежурстве, и это весь ее вклад в вахту «Камбуз» на сегодня. Я поглядываю на них, стараясь делать это незаметно, и соображаю, годятся ли бумажные салфетки для компоста. Кажется, об этом что-то говорили… Майкл приносит тарелку и поворачивается следом за мной, выясняя, куда я смотрю. – Она говорит с ним обо мне, – поясняю я, забирая у него тарелку. – Никогда не слышал, чтобы она говорила хоть о ком-нибудь, кроме самой себя. – До цинизма ты еще не дорос. Вернувшись в корпус, Холли отчитывается: Бену я нравлюсь. Она так и пышет волнением. А мне все равно не верится. – Что ты ему наговорила, чтобы вытянуть из него такое? – Просто сказала: он тебе нравится. – Но ведь это значит, что ты буквально вынудила его на ответные чувства. – Вынудила – Бена Капальди? Ты серьезно? – Я тебе вообще-то не разрешала. Я сама еще не знаю, нравится он мне или нет, – я чищу зубы и от возмущения пачкаю пеной пижамную кофту. – Конечно, нравится, – у Холли довольный вид, но тут она замечает, что на нас обратила внимание Лу, до недавнего времени что-то писавшая на кровати. – Чего уставилась? – На тебя смотрю. – Даже не мечтай. – Ты тоже, – говорит Лу. Вид у нее скучающий, а не испуганный и не смущенный. – Не обращай внимания, – говорю я ей. – Просто она вот такая. Холли третирует всех новеньких, для них у нее действует презумпция неприязни. Пусть сначала докажут, что их есть за что любить. Попрыгают через невидимые обручи. – Да, я заметила, – отзывается Лу. Она невозмутимо опускает голову и продолжает писать. – Кто что выбрал для сочинения по мифам? – спрашивает Энни. – Без понятия, – бубнит Холли. – Икара, – это я. – Персефону, – это Лу. – А я собиралась писать про Минотавра, а потом вспомнила динозавра, и не могу решить, которого из них взять, – объявляет Энни и грызет зеленую резиновую вставку карандаша. На минуту становится очень тихо: мы не верим своим ушам. Холли подводит итог ухмылочкой. – Вот только они не из мифов, – говорит Лу. – Ну ладно, из мифологии, – соглашается Энни с таким видом, будто Лу придирается или вдается в тонкости. – Без разницы. – Она считает, что они были на самом деле, дебилка, – вмешивается Холли. – Очень смешно, – фыркает Энни. – Ты что, не помнишь – эволюция, и все такое? – спрашиваю я. – Так то обезьяны, глупая!