0008 В зашифрованном чате сообщаю Харону, что первый этап пройден успешно и завтра меня ждет аудиенция у креативного директора «Транс-Реалити». Старик тут же начинает настаивать на встрече – сегодня. Поскольку меня еще штырит кислота, убеждаю его встретиться завтра утром. Наша встреча должна произойти не в метро, а на квартире. Харон пересылает мне адрес, по которому я должен прийти в десять утра на следующий день. Отоспавшись и приведя себя в порядок, прибываю по нужному адресу. Приходится переться в самые настоящие трущобы, нанесенные на карту города серым прямоугольником, без деления на кварталы. Маятник истории снова качнулся: город, еще в конце прошлого века избавившийся от лачуг бомжей и так гордившийся этим, снова оброс ими, словно лохмотьями. Узкие улочки тут разбегаются во все стороны как попало, то извиваясь между угрюмых домов-коробок, то прерываясь загаженными тупиками. Прямо на земле бедняки варят рис в котлах, разделывают свиные туши, купают своих детей в струях гидрантов, жгут благовония перед алтарями, сколоченными из обломков рекламных щитов, разгадывают кроссворды, развалившись в гамаках, переругиваются друг с другом и смотрят бесконечный сериал «Призрачная звезда», главную роль в котором исполняет актер-актриса, что раз в год меняет пол. Благодаря навигатору нахожу нужный мне адрес и ныряю в заплеванный подъезд с запахом кошачьей мочи. Надписи на стенах, в которые лучше не вчитываться, сломанный лифт. Поначалу сомневаюсь, не перепутал ли дом. Но потом вспоминаю о любви Харона к конспирации, и выбор подобного места для явочной квартиры кажется мне закономерным. Вполне в его стиле – прятаться словно крыса на помойке. Наконец нахожу нужную дверь, исполосованную ножом в таком стиле, словно наркоману, пришедшему сюда, грубо отказали в дозе. Звонок, естественно, не работает. Стучу в дверь, отметив, что она изготовлена из прочного металла, возможно даже пуленепробиваемая. Спустя несколько мгновений лязгают замки, и Харон впускает меня внутрь. – Заходи, Зет, я сейчас. – Он исчезает в темных недрах квартиры. Расположившись в кресле неопределенного цвета, осматриваю «апартаменты». Потертые паркетины, неплотно примыкающие друг к другу, покосившаяся тумбочка, заваленная стопками журналов и газет, с фарфоровым конькобежцем на вершине. Полдюжины уродливых масок из папье-маше, пришпиленных к выцветшим фотообоям, изображают морские волны, накатывающие на берег мечты. Огромный кактус в кадке, долго и мучительно умирающий, но отчаянно цепляющийся за жизнь всеми своими колючками, присыпанными пылью. Хитро придумано. Даже если кто-то излишне любопытный и сумеет проникнуть в резиденцию Харона через бронированную дверь и зарешеченные окна, то, узрев обстановку запустения, увядания и тихого отчаяния, вдохнув аромат просроченных лекарств и несвежей одежды, он, брезгливо поморщившись, тут же ретируется. Харон возвращается с кухни, неся в руках две чашки с кофе. Я взглядом спрашиваю: это можно пить или тоже для антуража? – Не беспокойся! – ухмыляется старик. – Кофе-машина стоит дороже, чем эта халупа. Делаю глоток из чашки с отбитой ручкой и соглашаюсь – действительно кофе отменный. Харон ерзает в своем кресле, ему явно не терпится, чтобы я начал свой рассказ. – Ну, как собеседование? Выглядишь ты не очень. Тебя там что, пытали? Выкладываю ему все про вчерашние испытания, про кислотный конверт, про картину со странной интерпретацией всадников Дюрера. И конечно, про симпозиум с участием богов и свою отчаянную медитацию в финале. Старик нетерпеливо кивает головой с таким видом, будто подобные истории ему приходится слышать каждый день. Однако при упоминании кислоты он вдруг проявляет интерес: – Ты уверен, что это был психоделик? – А что еще? Харон достает телефон, чтобы быстро отправить кому-то сообщение, затем, с минуту подумав, произносит: – Вообще это довольно странно – накачивать чем-то претендента на должность во время первого интервью. Тебя о чем-то спрашивали? Все помнишь отчетливо? – Это было не интервью. Мы перекинулись парой фраз с ассистентом. А потом он всучил мне этот конверт и слинял. – Мне не до конца ясно, что ты такого сделал, что они посчитали тест пройденным? Сел в позу лотоса? Обычно от претендентов на должность требуется нечто большее. – Сам не понимаю. Я просто делал то, что сказал мне Будда. Ну, по крайней мере, так, как я его понял… – Ты имеешь в виду Будду, нарисованного на стене? – Для меня это был совершенно реальный Будда. Даже сейчас, когда кислота не действует, он кажется мне настоящим. – Ладно. Главное, что ты успешно прошел тест. Далее тебе предстоит встреча с главой их креативного департамента Паоло Рамбаном. Второй человек в компании, после главы корпорации. Но, насколько я понял, он просто исполняет то, что ему поручает Саул Гаади – наша темная лошадка, о которой почти ничего не известно. Тебе удалось что-то про него найти? Я делюсь немногочисленной информацией, которую сумел собрать. Еще вчера я закинул задание своему другу по имени Сумо, обширные связи которого, помимо прочего, охватывают инфодилеров и хакеров. Разумеется, я не стал сообщать ему, почему интересуюсь Саулом. А он, естественно, не стал задавать лишних вопросов. Итак, основатель «Транс-Реалити» появился на свет пятьдесят шесть лет назад в Иране. Происходит из небогатой, но интеллигентной семьи: отец – банковский клерк, мать – школьная учительница. Одни источники сообщают, что Саул – перс, другие записывают его в курды, а третьи – в берберы. Как бы то ни было, мистера Гаади можно с уверенностью назвать гражданином мира, поскольку он много путешествует, владеет недвижимостью на разных континентах, а также свободно говорит на нескольких языках: английском, арабском, французском, фарси, малайском и иврите. Жена Саула, француженка, умерла от рака мозга девятнадцать лет назад, с тех пор он не женился, и о его личной жизни ничего не известно. Его двадцатипятилетняя дочь Катрин в корпорации появляется редко и на светских мероприятиях интервью обычно не дает. Так что, принимает ли она участие в делах «Транс-Реалити», выяснить пока не удалось. Помимо «Транс-Реалити» и медийных бизнесов, Саулу Гаади принадлежат еще несколько компаний – довольно экзотических. В частности: горнолыжный курорт в Объединенных Арабских Эмиратах, ферма по разведению бабочек в Малайзии и французский юмористический журнал «Чаппи Клошар» (тот самый, редакцию которого периодически подрывают радикалы). Также были данные о каких-то исследовательских центрах, но про них ничего конкретного найти не удалось – информация оказалась тщательно засекреченной. Судя по унылому выражению лица старика, я не сообщил ему ничего такого, чего бы тот не знал. Он никогда не был щедр на комплименты – даже если проявишь чудеса находчивости, вряд ли можешь рассчитывать на похвалу. Тогда я достаю свой главный козырь – небольшую справочку, которую Сумо достал с сервера ни много ни мало Интерпола. – Теперь я расскажу кое-что, о чем по обычным каналам узнать не так просто, – говорю я, устраиваясь поудобнее. – Информация довольно противоречивая, но применимо к Гаади и его корпорации звучит очень интригующе. Тебе доводилось слышать о суфиях? – Исламские мистики? При чем тут они? – Сейчас объясню. Ключевая идея суфиев – создание совершенного человека через духовное развитие, аскетизм и возвышение над мирской суетой. Некоторые считают суфизм не столько религиозным течением, сколько философией или даже наукой. Среди его приверженцев были и религиозные фанатики, и люди почти что светские, поэт Омар Хайам, например. Суфийские ордена существуют и сегодня, хотя их члены являются мусульманами примерно в той же мере, что и я. – Хочешь сказать, Гаади принадлежит к одному из таких тайных обществ? – Утверждать это с уверенностью нельзя. Однако известно, что в юности, когда Гаади еще жил на Ближнем Востоке, он являлся членом братства «Сыны неба». Во главе философии этого ордена – идея воспитания совершенного человека через аскезу, глубинное понимание мира и алхимические знания. Харон смотрит на меня с удивлением. – Алхимия? Так, по-твоему, Гаади – один из тех чудаков, которые пытаются создать золото из дерьма? – озадаченно спрашивает Харон. – Не так буквально. После падения Римской империи именно арабские, в том числе персидские, ученые стали главными хранителями античных трудов по алхимии. Центром этой философии стали идеи бессмертия. Для сегодняшних суфиев алхимия – это скорее система символов. Так вот, «Сыны неба»… Известно о них совсем немного. И большинство специалистов считают, что эта организация распалась по меньшей мере двадцать лет назад. Однако интересно то, как сложилась судьба людей, состоявших в этом ордене. Президенты, министры, премьер-министры, главы корпораций – вот кем со временем стали почти все те ребята, о причастности которых к братству известно, – это огромная и влиятельная сеть. И не следует думать, будто туда принимали лишь детей эмиров и олигархов. Скорее наоборот: большинство тех, о ком идет речь, происходили из скромных семей – как и сам Саул Гаади. Мы не знаем, каким образом он стал одним из крупнейших медиамагнатов в мире. Но если где-то и есть ответ на этот вопрос, то скорее всего в братстве «Сыны неба». Харон так разволновался, что встал и начал бродить по комнате. Вот теперь я был доволен его реакцией. Спасибо тебе, неведомый хакер моего друга Сумо! – Орден может быть причастен и к новому проекту Саула, – предполагает Харон. – Этого нельзя исключать. – Интересно, интересно… – Он продолжает расхаживать, теребя свою бороду. – Вся эта информация про Саула Гаади кое-что проясняет. Во время встречи с креативным директором прощупай, есть ли у него что-то общее с этими «Сынами неба». Разумеется, не в лоб. И вообще, сразу сообщай мне все, что тебе покажется необычным. Похоже, там все серьезнее, чем я думал. В это время ему звонят. Ответив на звонок, он выходит из комнаты. Слышу, как он возится с дверными замками. Старик возвращается в сопровождении молодой азиатки, национальность которой я не смог определить. Она была одета так, словно только что вернулась со слета байкеров. Ни слова не говоря, девушка бросает кожаную куртку на диван и достает из сумочки на поясе шприц и резиновые перчатки. Кажется, сейчас я узнаю истинную причину срочности этой встречи. – Линн возьмет у тебя анализ крови. Нам нужно узнать, что в тебя ввели на собеседовании. Я киваю, закатываю рукав, а Харон оставляет нас, чтобы сварить еще кофе. Пока моя кровь наполняет шприц, разглядываю «медсестру». Короткая стрижка, тонкие черты лица с аккуратным прямым носом и высокими скулами, сосредоточенный взгляд, светлая кожа, острые груди, прорывающиеся сквозь белую майку. Каким-то образом я понимаю, что скоро мы окажемся в одной постели. И она, похоже, это тоже знает. 0009 Откровение про мир без желаний и привязанностей, которое я пережил на собеседовании в «Транс-Реалити», не отпускало. Я плохо спал этой ночью – метался, будто в бреду, не в силах отличить обрывки сна от реальности. Проснулся совсем измотанным, и тут, очень кстати, вспомнил, что впереди – два выходных. И меня потянуло в Золтленд. Мое место силы звало меня. У каждого человека есть место, где он чувствует себя максимально комфортно. Обычно это то место, где довелось испытать абсолютное, ничем не омраченное счастье. Как правило, мы оказываемся в таком месте всего несколько раз за всю свою жизнь, иначе оно потеряет силу. Мой Золтленд расположен в непальском поселке Нагаркот, куда меня почти случайно занесло несколько лет назад. В то путешествие я отправился один, у меня был четкий план. В моем распоряжении – две недели. Дня три-четыре я потрачу на осмотр уже виденных, но слегка подзабытых достопримечательностей в долине Катманду: главные ступы, королевский дворец, а также окрестные города-районы с поэтическими названиями вроде «Бхактапур». Ну а после этого – прочь из заполненной смогом и людьми долины, в горы, а там будет видно. Из всех горных курортов, расположенных неподалеку от Катманду, я выбрал Нагаркот – благодаря его названию, похожему на звук, с которым горстка камушков скатывается по горе. Да, я не ошибся с решением: это стало сразу понятно, как только водитель заехал в поселок спустя три часа петляния по горным дорогам. Поселок как поселок, не сказать чтобы сильно процветающий. Мимо бамбуковой будки кафе трое местных барышень в пурпурных одеяниях несли огромные вязанки хвороста. Но обедать и охотиться на колоритные кадры – потом, а сейчас нужно найти гостиницу. Я шел, куда несли меня ноги, и вскоре оказался возле отеля с нехитрым названием «Грин Хаус». Некогда зеленое двухэтажное здание стояло ровно на краю горы. Я зашел внутрь, и мне показали номер на верхнем этаже. Комната была аскетичной, но и стоила смешных денег. Однако, когда непальский паренек, который привел меня сюда, отдернул занавеску, я замер, увидев огромные окна во всю стену и еще одну дверь, ведущую на террасу. В этот момент мне стало ясно, что остаток отведенных на путешествие дней я проведу именно здесь, наслаждаясь видом с террасы. Я мог поклясться чем угодно, что мне никогда не надоест любоваться этими зелеными долинами и великими горами, источающими спокойствие и смирение. Над головой, нет, на уровне лица текли медлительные облака. Чуть выше парили орлы, передавая друг другу вахту едва заметным касанием крыльев. В чистейшем воздухе царил аромат цветов и трав. Кофе с молоком, чай с лаймом, а также другие заказы из меню мне приносили сюда, на террасу. Доступа к сети не было, и слава богу. Неудивительно, что именно там я начал рисовать, перенося на рисовую бумагу все, что попадалось мне на глаза: зеленые холмы со ступенчатыми грядками, заросли бамбука, Гималайский хребет, поблескивающий снегами Эверест, напоминающий вырубленных из камня многоруких богов с птичьими головами, ступы, похожие на воткнутые в землю колокольчики. И так все десять дней… И ни об одной минуте, проведенной там, на террасе, я не жалею. С тех пор я бывал в Нагаркоте еще два раза, каждый раз теряя счет времени. В последний из визитов привез с собой мощную веб-камеру, которую попросил установить на террасе «Грин Хауса», где к тому времени уже появилась сеть. Теперь я имел возможность любоваться панорамой Золтленда в любой момент, когда мне этого захочется. Вот и сейчас, дочитав книгу про алхимиков и приступив к только что скачанной книге про суфиев, краем глаза я поглядываю на монитор с прямой трансляцией из Нагаркота. Во время прошлогоднего землетрясения камера немного сдвинулась в сторону, но «Грин Хаус» не пострадал. У меня тут позднее утро, а в Непале солнце только взошло. У меня омлет на завтрак, а у жителей Нагаркота – пельмени момо. У меня алхимики и суфии в парчовых кафтанах, а у них бритоголовые монахи в бордовых рясах. Чем дольше я вчитываюсь в суфийские притчи, тем яснее становится, что разница между суфизмом и буддизмом почти незаметна. И суфии, и буддисты стремятся к освобождению от суеты. И те и другие отвергают логику в пользу мистического познания. И те и другие говорят причудливым языком метафор и иносказаний. Одна из притч особенно запала мне в душу. В понедельник утром, когда я отправляюсь в «Транс-Реалити» на такси, переслушиваю эту историю несколько раз. В притче рассказывалось о речке, которая на своем пути повстречала пустыню. Река попыталась пересечь ее, но почувствовала, что ее вода увязает в песке, и если она будет двигаться дальше, то иссякнет. Мудрец посоветовал реке пересечь барханы вместе с ветром, который подхватит воду, перенесет ее на своих крыльях, а затем позволит ей вновь упасть на землю. Поначалу река не поверила в то, что это возможно, и, отказавшись, произнесла: «Но ведь тогда я перестану быть собой». Мудрец ответил ей: «Если ты не доверишься ветру, то превратишься в зловонную лужу. Ты не останешься прежней в любом случае – доверившись ветру или не доверившись ему». Тогда река с помощью ветра поднялась в воздух, преодолела пустыню, выпала дождем и снова стала рекой – так она познала свою истинную сущность. Если эта притча не рассказывает о трансформации материи в дух и обратно, а ведь именно эту мысль пытались донести суфии и алхимики, то я ничего не понимаю. Что же такое ветер в этом случае – так и остается для меня загадкой. 0010 Когда я подхожу к небоскребу «Транс-Реалити», приходит сообщение от Харона. «Это не ЛСД. Пытаемся установить, что именно. Будь осторожен с тем, что кладешь себе в рот. Напиши после встречи». «Долбаные алхимики», – произношу я про себя и захожу в здание. Возле рецепции меня уже поджидает мой вчерашний знакомый Марк. Вместе мы поднимаемся на двадцать пятый этаж. Двери лифта открываются, и мы выходим на украшенный волнистым узором ковер, устилающий просторный зал. Приглядевшись к узору, я замечаю, что это не просто волнистые линии, а изображения глаз, соединяющиеся друг с другом. – Тебе туда, – указывает он на непримечательную дверь из светлого дерева в глубине зала. – Когда закончите, я буду ждать здесь.