На самом деле, по мнению этого же историка, «негативная оценка Софьи связана прежде всего с борьбой двух романовских ветвей. Романовы-Нарышкины мыслили «государственно» – в исторических сочинениях Романовы-Милославские должны были выглядеть и выглядели неумными, жалкими, или, как Софья, «действующими неправильно». Поэтому в исторических сочинениях время ее правления, как правило, называлось «темным периодом» перед блестящей эпохой Петра. Но многочисленные факты свидетельствуют об обратном. По мнению В. Сергеева, «несмотря на свой жесткий мужской характер, Софья правила с женской мягкостью и осмотрительностью» и ни в чем не уступала своему великому брату. В мемуарах ее современника, князя Б. Куракина, ставшего впоследствии сподвижником Петра I и часто критиковавшего его сестру, можно найти такие строки: «Правление царевны Софьи Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было». А вот еще одно свидетельство, оставленное недоброжелателем Софьи, посланником французского двора де Невиллем в его «Записках о России»: «Насколько ее стан широк, короток и груб, настолько ум тонок, остер и политичен». Подобные суждения высказывались многими современниками правительницы, независимо от их политических склонностей. В чем же заключалась государственная мудрость Софьи? Сошлемся на факты, приведенные В. Сергеевым: «Царевна усилила борьбу со взятками и произволом чиновников, а также с доносительством, ставшим в России настоящим бичом. Она запретила принимать анонимные доносы, а кляузников, заполнявших судебные присутствия, велела бить плетьми. Не была она и поклонницей старины, защитницей “узорного терема”, как писала ее поклонница Марина Цветаева. Продолжая политику отца, Софья приглашала в Россию иностранных специалистов. Развивалась и отечественная система образования – в 1687 году была открыта задуманная учителем царевны Симеоном Полоцким Славяно-греко-латинская академия. Есть сведения, что царевна даже думала открыть школу для девочек». Видимо, поэтому выдающийся историк XIX века В. О. Ключевский ставил в заслугу Софье то, что она «вышла из терема и отворила двери этого терема для всех желающих». Ф. Гримберг указывает и на вторую загадку правительницы, справедливо задаваясь вопросом: «Каким образом женщина, царевна, при укладе, как бы исключающем активное участие женщин в политической жизни, добилась того, что открыто встала во главе этой политической жизни?» Ответ на него исследовательница находит в примерах из «доромановской» истории и укладе жизни русских цариц. В частности, она пишет: «Сохранились сведения о политической активности Софьи-Зои Палеолог, супруги Ивана III, византийской царевны, воспитанной в Риме. Ирина Годунова принимала послов и едва не попала на трон после смерти мужа, Федора Ивановича. В честь рождения Петра Алексей Михайлович приказал отлить медаль, на одной стороне которой была изображена царская чета – он и мать новорожденного царевича, Наталья Нарышкина. Но не только примеры открытой политической активности послужили своего рода фундаментом для будущих действий Софьи. Для первых Романовых характерна скрытая политическая активность “терема”, женских покоев… Таким образом, поведение Софьи вовсе не выглядит чем-то совершенно неожиданным, из ряда вон выходящим». Забегая вперед, отметим, что наряду с Софьей ее сестры, царевны Марфа и Екатерина, также были активными политическими игроками из числа царского «терема», являясь деятельными участницами антипетровского заговора. Выстраивая свой путь к власти, Софья проявила немало весьма полезных для правительницы качеств. Она оказалась неплохим психологом и лицедеем. Вспомним хотя бы, как вела себя царевна на похоронах царя Федора Алексеевича: «Она шла пешком, – пишет Ф. Гримберг, – демонстративно оплакивая брата и объявляя о том, что он отравлен врагами, что она сама, пятеро ее сестер и юный брат Иван Алексеевич совершенно осиротели и также отданы на расправу врагам; и, наконец, в заключение просила отпустить их, несчастных потомков Марьи Милославской, в чужие земли к христианским королям для спасения». Созданный ею образ скорбящей мученицы был необходим для осуществления следующего хода – силового захвата власти путем имитации своего рода «народной расправы» (руками стрельцов, сочувствующих и возмущенных «несправедливым» отношением к ней) над Нарышкиными. Таким образом, по словам Ф. Гримберг, только создав этот «“эмоциональный фон” дальнейшей расправы с соперниками, публично выставив себя гонимой и несчастной, Софья в мае 1682 года поднимает настоящий мятеж против Нарышкиных-Матвеевых». Хорошо известно о той помощи, которую оказал ей в этом один из наиболее влиятельных придворных того времени, князь Василий Голицын. Но одними дворцовыми интригами, без военной силы власть было не получить. Поэтому для Софьи еще важнее была поддержка начальника стрелецкого приказа князя Ивана Андреевича Хованского. И она ее, как известно, получила. Однако это «сотрудничество» вызывает немало вопросов. Если с Голицыным у царевны были тесные узы интимной связи (как она сама писала, он был «страстью ее души»), то на чем основывались ее отношения с представителями древнейшего рода Хованских, которые вели свою родословную от Гедиминовичей и сами были не прочь занять российский престол? По мнению Гримберг, «“сотрудничество” Софьи и Хованских осуществлялось на возможности компромисса». В чем же он состоял? Исследовательница полагает, что «претензии Хованских не были тайной для Софьи, и компромиссный вариант заключался в браке Андрея, сына Хованского, с одной из царевен, Софьиных сестер». Впрочем, она допускает, что речь могла идти и о браке с самой Софьей. На чем же строится такое предположение? Гримберг ссылается на любопытный факт, приведенный Г. А. Власьевым в его труде «Потомство Рюрика. Материалы для составления родословной», изданном в 1907 году, т. е. еще во времена правления последнего Романова. В нем указывается, что Андрей Хованский был женат на Анне Прозоровской, урожденной Щербатовой, вдове князя Прозоровского. Но ведь современники, писавшие о «Хованщине», ни о какой Анне не упоминают! Может быть, она являлась женой какого-то другого представителя рода Хованских? А если и была женой князя Андрея, то, по мнению Гримберг, он мог легко расторгнуть эти брачные узы, так как «браки в Московии не отличались прочностью; “неугодную” супругу, если ее род не был богат и влиятелен, всегда можно было отослать в монастырь…» Но в таком случае, если следовать логике исследовательницы, «Хованские предполагали для Софьи или одной из сестер замужество с представителем их рода, для которого этот брак явился бы вторым, то есть такое замужество для “царевны” оказывалось как бы вдвойне “непрестижным”». И все-таки Гримберг допускает, что «Софья могла лишь делать вид, будто соглашается на подобный вариант». Она не могла не понимать, что ничего хорошего подобный брак ей не сулил: Хованские быстро отстранили бы ее от власти. Но, видимо, именно в этом мнимом согласии и состоял компромисс, на котором основывалось «сотрудничество» Софьи с князем Хованским. И хотя документально это предположение ничем не подтверждено, дальнейший ход событий может свидетельствовать о его правомерности. А развивались они, как мы уже знаем, весьма бурно и стремительно. Расправившись с Нарышкиными-Матвеевыми, Хованские поставили вопрос о созыве очередного феодально-церковного представительства страны – Земского собора. Хотя Софья и не спешила со свадьбой, они хорошо понимали, что ждать и бездействовать нельзя. Но именно в преддверии Собора ими была допущена ошибка, стоившая жизни многим участникам «Хованщины». Она состояла в том, что перед его проведением Хованские заручились поддержкой антиромановски настроенных церковников-раскольников. Но поскольку таковые в составе Собора были в меньшинстве, большая часть церковников не поддержала Хованских и он не состоялся. А для них самих эта политическая интрига закончилась трагически: отец и сын Хованские были казнены. Правление Софьи по закону было временным, и чем ближе становились даты совершеннолетия ее подопечных, тем сложнее ей было найти рычаги для удержания власти в своих руках. Вот что пишет по этому поводу Ф. Гримберг: «Трудно понять, на что рассчитывала Софья в дальнейшем, кому намеревалась передать престол. Брат ее Иван, кажется, не отличался особенной политической активностью, с ним Софья, вероятно, могла бы договориться. Важным ее противником был юный Петр. Намеревалась ли она убить Петра?» По всей вероятности, да. По крайней мере, о намерении правительницы расправиться со сводным братом пишет в своем описании стрелецких выступлений Андрей Артамонович Матвеев. Доподлинно известно, что в отчаянной попытке укрепить свои позиции Софья летом 1689 года велела стрелецким полкам захватить Преображенское, где находился Петр со своей семьей и матерью, и перебить всех его сторонников. В сумятице очередного кровопролития легко мог погибнуть и он сам. Но за день до стрелецкого бунта в лагерь Петра переметнулись двое стрельцов, которые и донесли ему о планах царственной сестрицы. Тот успел укрыться в Троице-Сергиевом монастыре, а уже на следующий день туда прибыл собранный им Преображенский полк. Это вызвало тревогу в лагере Софьи. Правительница даже предприняла несколько попыток к примирению с братом, но все они окончилось неудачей. Между тем, военные силы, на которые она рассчитывала опереться, с каждым днем таяли. Солдатские и стрелецкие полки, возглавляемые окольничим Федором Шакловитым, удержать в повиновении не удалось. Они не рискнули вступить в бой с солдатами Петра. Тем временем юному царю доложили о тайном совещании, созванном Шакловитым, на котором решался вопрос о попытке проведения дворцового переворота. Петр потребовал у Софьи выдать изменника. Оставшейся без поддержки стрельцов правительнице ничего не оставалось, как пойти на это. 7 сентября, спустя месяц после начала бунта, Шакловитый вместе с сообщниками был доставлен в монастырь, где их подвергли пыткам и допросу, а через пять дней казнили. Для Софьи это означало полное поражение. Чтобы окончательно решить вопрос об отстранении правительницы от власти, Петр направил брату Ивану письмо, в котором писалось: «Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте тому зазорному лицу государством владеть мимо нас». После того к Софье приехал боярин Троекуров с царским приказом: отказаться от власти и отбыть в Новодевичий монастырь на вечное жительство. Условия ее содержания там были поистине царские: Софья жила в окружении многочисленной свиты, ежедневно ей присылали огромное количество всевозможных яств и даже горячительных напитков. Царевна ни в чем не знала отказа. Единственное ограничение – она не имела права покидать обитель. Впрочем, ее это не остановило: сестры Марфа и Мария, а также близкие женщины из числа свиты служили как бы связующим звеном между монастырем и городом, сообщая царевне всю интересующую ее информацию. Между тем новости, доходившие за толстые монастырские стены, Софью не радовали. Петр быстро мужал и все активнее занимался государственными делами. Первые шаги по пути преобразований он направил на укрепление и оснащение войска, создание российского флота, что позволило ему в июле 1696 года одержать победу под Азовом в военной кампании против Турции. К тому времени двуцарствие закончилось – после смерти в январе 1696 года царя Ивана Петр стал единодержавным царем. Прежде чем развернуть в государстве большие реформы, он решил побывать в европейских странах и познакомиться с их жизнью и достижениями. С этой целью вскоре после взятия Азова Петр снарядил «Великое посольство», в которое кроме него вошли послы, волонтеры и солдаты – всего 250 человек. Но тут уже перед самым отъездом, в феврале 1697 года, ему донесли о новом заговоре среди стрельцов. Неизвестно, участвовала ли в нем отлученная от власти правительница или он был организован иноземцем, полковником Цыклером, но одно из основных требований восставших состояло в том, чтобы вернуть на престол Софью. Что же касается Петра, то стрельцы собирались объявить его «нехристем», губящим Россию, и лишить жизни. Ненавидевший его честолюбивый полковник даже подыскал среди них подходящих для убийства исполнителей и предложил им: «Как государь поедет с Посольского двора, и в то время можно вам подстеречь и убить». Но как только Петру стало известно о заговоре, он тут же начал расследование. Заговорщики были схвачены, а их организаторы – казнены. Только после того как был восстановлен порядок в столице, молодой царь отправился в путешествие по Европе. Для Софьи длительное отсутствие Петра в России стало последним шансом для возвращения себе власти. Весной 1698 года стрельцы снова взбунтовались. Помимо невыплаты им положенного денежного довольствия, непосредственным поводом для мятежа прослужило известие о намерении царя перевести четыре стрелецких полка для прикрытия западной границы. Для них это означало смену столичного приволья на трудную и опасную службу в пограничных городах. И на этот раз стрельцы выступали под излюбленным лозунгом «Софью на царство!», руководствуясь грамотами, которые через своих сестер Марфу и Марию передавала им из монастыря опальная царица. Однако стрельцы действовали не слишком решительно, и еще до приезда Петра мятеж был подавлен. В августе, по возвращении из Европы, царь лично принял участие в расследовании заговора: в течение недели были арестованы около четырех тысяч человек, в том числе все стрельцы, проходившие службу в мятежных полках. Началась настоящая охота на стрельцов, получившая громкое название «великий сыск». Особый допрос Петр учинил Софье. Следствие располагало данными о том, что заговорщики поддерживали связь друг с другом через некую Офимку Кондратьеву, приживалку опальной правительницы. Втянутой в заговор была и царская сестра Марфа. По тому, какую роль играли в этом бунте женщины, его впору было назвать не стрелецким, а бабьим. Никаких прямых улик в виде писем, доказывающих вину Софьи, добыть не удалось. Не помогли и очные ставки царевны со стрельцами – она все отрицала. Историки задавались вопросом о том, подвергалась ли бывшая правительница, как и другие организаторы заговора, пыткам? И не имея достоверных данных, ответ на него давали чаще всего отрицательный. Свет на эти события пролил найденный в середине XIX века дневник Патрика Гордона, участвовавшего в подавлении стрелецкого бунта 1698 года. В нем писалось, что царевна Софья была вздернута на дыбе и порота кнутом. Этот «допрос с пристрастием» был неофициальным, и потому протокол его не составлялся. Бывшая правительница перенесла пытки стойко, ни единым словом не показав против стрельцов. Несмотря на то что вина ее так и не была доказана, Софье пришлось до конца своей жизни (1707 г.) оставаться на тюремном положении в монастыре под именем инокини Сусанны, полученном после насильственного пострига. Хотя после этих драматичных событий Софья-Сусанна уже не выступала на сцене российской истории, память о ней сохранилась не только в исторических анналах. Она стала первой сильной женской личностью в династии Романовых, и потому события, связанные с ее правлением, особо привлекали внимание деятелей культуры. Достаточно вспомнить хотя бы о замечательной опере Мусоргского «Хованщина», картинах Репина («Софья в монастырской келье») и Сурикова («Утро стрелецкой казни»). По мнению Ф. Гримберг, «эти произведения созданы в русле укрепления “национальной доктрины”, смягчившей романовское отношение к Софье и пытавшейся рассматривать такие явления, как церковный раскол или действия стрелецкого войска, в качестве проявления “народного сопротивления” реформам…» Сегодня многие исследователи смотрят на предшественницу Петра совсем по-иному. В частности, В. Сергеев считает, что «Софья могла стать одной из лучших правительниц в истории: царевна ни в чем не уступала своему великому брату, Петру I. Но в конце XVII века Россия была еще не готова к тому, чтобы главой государства стала женщина». В результате на смену кратковременному правлению Софьи в России пришла насыщенная событиями и большими переменами эпоха Петра I, продлившаяся до 1725 года. Правление первого российского императора также таит немало загадок, одна из которых, связанная с якобы составленным им завещанием, и поныне горячо обсуждается историками. Завещание Петра I И другие загадки престолонаследия Несколько слов o порядке престолонаследия в России «Величие гения Петрова, громадность его целей поражают западный мир и отражаются в создании дикого мифа о завещании Петра Великого. Вражда, злоба и боязнь за будущее выразилось в этом мифе, угрожающем Европе господством силы», – так писал русский историк XIX века К. Н. Бестужев-Рюмин о загадке, связанной с завещанием первого российского императора. Миф о якобы недописанном или исчезнувшем завещании Петра I родился после изменения, внесенного им в порядок престолонаследия 5 февраля 1722 года. До этого наследование царского трона на Руси было достаточно простым и основывалось на обычае, ведущем свое начало от основания Московского великого княжества. Оно осуществлялось по родовому признаку, то есть от отца к сыну. Было лишь несколько случаев, когда русский престол переходил по выбору. Как уже известно, именно так в 1598 году был избран Земским собором Борис Годунов, в 1606-м – боярами и народом Василий Шуйский, в 1610-м – польский королевич Владислав и, наконец, в 1613 году – Михаил Романов. После этого порядок престолонаследия по первородству не нарушался в течение более ста лет. О том, что же подвигло Петра I на изменение правил наследования трона, стоит сказать отдельно и более подробно. Пока же ограничимся лишь тем, что в соответствии с изданным им в 1722 году «Уставом о наследовании престола» передача трона стала возможной по завещанию государя. Таким образом, по новым правилам преемником царской власти мог стать любой, кто, по мнению царствующего монарха, был достоин возглавить государство. Однако сам Петр I завещания не оставил. В результате с 1725 по 1761 год в России произошло три дворцовых переворота: в 1725-м к власти пришла вдова Петра I, ставшая императрицей Екатериной I, в 1741-м – дочь Петра I Елизавета Петровна, а в 1761 году Екатериной II был свергнут император Петр III. Чтобы в дальнейшем не допустить государственных переворотов и всяческих интриг, император Павел I решил заменить введенную Петром I систему престолонаследия новой, четко устанавливающей порядок наследования российского престола. 5 апреля 1797 года во время коронации Павла в Успенском соборе Московского Кремля был обнародован «Акт о престолонаследии», который с небольшими изменениями просуществовал до 1917 года. В нем определялось преимущественное право на наследование трона за мужскими членами императорской фамилии. Женщины не были устранены от престолонаследия, но преимущество закреплялось за наследниками по мужской линии по порядку первородства. Устанавливался следующий порядок передачи престола: наследником первой очереди являлся старший сын царствующего монарха, а после него – по старшинству все его мужское поколение. По его пресечении наследство переходило в род второго сына и в его мужское поколение, потом точно так же – в род третьего сына и так далее. Только по пресечении последнего мужского поколения от сыновей императора наследство оставлялось в том же роде, но в женском поколении. Такой порядок престолонаследия абсолютно исключал борьбу за престол. В Акте также содержалось положение о непризнании браков членов Императорского Дома без дозволения государя законными. А еще Павел I установил совершеннолетие для государей и их наследников по достижении 16 лет, а для прочих членов императорской фамилии – до 20 лет. В случае восшествия на престол несовершеннолетнего государя было предусмотрено назначение правителя и опекуна. В «Акте о престолонаследии» содержалось исключительно важное положение о невозможности восшествия на российский престол лица, не принадлежавшего к Православной церкви. В 1820 году император Александр I дополнил нормы о престолонаследии требованием равнородности браков, как условии наследования детьми членов Российского Императорского Дома. «Акт о престолонаследии» в отредактированном виде вместе с позднейшими актами, касающимися данной темы, был включен во все издания Свода законов Российской империи. Однако, как показала история, упорядочение законодательных норм престолонаследия не только не уменьшило количества всевозможных заговоров с целью захвата царской власти, а иногда и прямо способствовало их возникновению. Особенно многочисленными они были как в первые годы единодержавного правления Петра I, так и в течение более трех десятилетий после его кончины. Первая династическая опасность, или «раннеромановский» брак Петра После заточения в 1689 году царевны Софьи в монастыре двуцарствие Петра и Ивана продолжалось еще в течение семи лет, вплоть до кончины последнего в 1696 году. С большой вероятностью можно предположить, что «скорбный главою» единокровный брат Иван не был соперником Петра во власти: свои тридцать лет он прожил тихо и малозаметно, не занимаясь государственными делами. Но в одном он все же представлял для будущего императора серьезную опасность – династическую. Дело в том, что слабый здоровьем соправитель рано женился и стал отцом трех малолетних дочерей – Анны, Екатерины и Прасковьи, которые продолжили ветвь Романовых-Милославских и могли претендовать на престол. Заботясь о том, чтобы у Петра поскорее появились наследники, продолжившие ветвь Романовых-Нарышкиных, Наталья Кирилловна зимой 1689 года уладила брак еще не достигшего семнадцати лет сына с двадцатилетней Евдокией Лопухиной, названный Ф. Гримберг характерным «раннеромановским» браком. По расчетам царицы, он должен был существенно изменить их положение при дворе: поскольку по обычаю того времени юноша становился взрослым человеком после женитьбы, и потому женатый Петр уже не нуждался в опеке сестры Софьи. А еще этот брак, как уже отмечено выше, был попыткой оградить интересы молодого царя от притязаний возможных наследников его соправителя, брата Ивана. С этого времени между Петром и Иваном происходит как бы короткая детородная «гонка». И тот и другой производят на свет по три ребенка, но если у Ивана все дочери, то у Петра, напротив, все сыновья. В 1690 году рождается старший из них – печально известный царевич Алексей, в 1691-м – второй сын Александр, проживший лишь год, и, наконец, в 1693-м – третий сын Павел, умерший сразу после рождения. Затем, говоря словами Ф. Гримберг, «“гонщики” как будто выдохлись» и поток наследников исчерпался, поскольку Иван умер, а Петр прекратил отношения с нелюбимой и интриговавшей против него женой. Таким образом, как пишет исследовательница, «если Иван остался лидером в количественном отношении (целых три дочери), то Петр лидировал качественно (один, зато сын)». Как мы уже знаем, в соответствии с существовавшим на то время порядком престолонаследия именно этот наследник по мужской линии имел законное первоочередное право на трон. Будущее же остальных претендентов, в зависимости от их отношения к действующему государю и властных намерений, могло сложиться по-разному: от опалы до возвышения. Что касается дочерей Ивана V, то они, как и их мать, Прасковья Федоровна (урожденная Салтыкова), привселюдно всячески демонстрировали дружественное и верноподданническое отношение к царю Петру. Однако, как позже выяснилось, все они оказались отчаянными интриганками и были не прочь поучаствовать в династической гонке. И, как известно, одной из них – Анне Иоанновне – удастся стать в ней победительницей, но произойдет это только спустя пять лет после кончины Петра I. Поскольку, как справедливо отмечала Ф. Гримберг, «семейная жизнь правителя не есть некий пикантный довесок к его внешне– и внутриполитической деятельности, но она непосредственно с этой деятельностью связана», стоит упомянуть о некоторых обстоятельствах первого брака Петра, касающихся проблемы престолонаследия. Мы знаем, что, помимо потомства, союз Петра с Евдокией Лопухиной ничего хорошего не принес. С самого начала супруги оказались игрушкой в руках придворных интриганов, да и сами они из-за несходства характеров явно были не парой друг другу. Уже через месяц после свадьбы у юной четы наступило охлаждение и с тех пор стали они жить как будто в разное время. С годами пропасть между ними все углублялась. Не упрочило семейных уз даже рождение в 1690 году первенца Алексея. Тем не менее, официально их брак продержался около десяти лет. Позднее Петр называл причиной разрыва отношений с первой женой то, что он был ей «несносен» и что она «была глупа». Таким образом, распад царской семьи долгое время объяснялся личностными неприязненными отношениями супругов и романом Петра с дочерью виноторговца Анной Монс из Немецкой (Кукуйской) слободы. Если первое обстоятельство действительно имело место (сам Петр признавал, что «несносен» жене), то в отношении интимной связи с любвеобильной немкой у некоторых историков возникают сомнения. В частности, Ф. Гримберг пишет: «Кукуйская слобода, конечно, не столь обширный край, но никаких следов знакомства, а тем более интимной связи Петра с Анной Монс в период его семейной жизни мы не имеем. Один за другим рождаются в царской семье дети. С 1695 по 1698 год Петр в постоянных разъездах. Два Азовских похода, важная заграничная поездка – Голландия, Англия, Вена. Петр знакомится с Европой, Европа знакомится с Петром, знакомится с династией Романовых, которой предстоит сыграть значительную роль в европейской истории. С женой Петр переписывается. Ни поддержки, ни ободрения она, конечно, ему не выражает в своих письмах. Более того, оставленная на столь длительный срок молодая женщина все более делается в полной мере “человеком своего клана”. С Анной Монс Петр не переписывается. Вернее всего, у них еще нет никаких отношений. Мог ли он вступить с ней в близкие отношения в короткий промежуток, когда после Азова приехал в Москву и весной 1697 года вновь уехал за границу, в Европу? Переписки с Анной и на этот раз нет. Начинается между ними переписка, только когда царь отправляется в новый Азовский поход (1698—1699). С этого момента возможно говорить точно о близких отношениях Петра с Анной Монс». Таким образом, становится очевидным, что разлад царя с Евдокией вовсе не связан с его интимной связью в Немецкой слободе. Так что, как отмечает Ф. Гримберг, «обвинять Анну в крушении семейной жизни Петра с его первой супругой было бы нелогично, просто даже исходя из хронологии». Следовательно, в основе неприязни между царственными супругами лежало что-то другое, более существенное, приведшее в конечном итоге к ссылке царицы в суздальский Покровский монастырь. Вряд ли причиной тому могла послужить простая бабья глупость Евдокии, о которой писал Петр. Ведь подобная ссылка царицы была отнюдь не внутрисемейным, а государственным делом. Так почему же она была сослана? Если следовать хронологии событий, то можно увидеть, что эта ссылка по времени связана с последним выступлением стрельцов в пользу Софьи. Но столкновения и конфликты с представителями клана Лопухиных начались у Петра еще до первого Азовского похода. Поскольку царь отказался от «клановой практики» и окружил себя новыми «служилыми» людьми, родственники Евдокии, не видя для себя возможности возвышения при своей ставленнице на троне, стали поддерживать не Петра, а Софью. Видимо, царица тоже заняла позицию своих родичей, и именно это царь считал проявлением ее глупости. Но в дальнейшем от этой глупости не останется и следа, и, как пишет Ф. Гримберг, «уже в деле царевича Алексея Лопухина действует совершенно четко и осознанно: цель ее – престол». Несмотря на то что его ранний союз с Евдокией Лопухиной оказался неудачным, цель, поставленная Натальей Кирилловной, была достигнута – у молодого царя появился наследник. Однако спустя некоторое время династическая проблема возникла вновь. Теперь она была связана не столько с потомством, оставленным Иваном V, сколько с рождением детей во втором браке Петра с Мартой (Еленой?) Скавронской, получившей при крещении в православие имя Екатерины. У царевича Алексея появились соперники в собственной семье. По мнению многих современных историков, именно это обстоятельство сыграло роковую роль в конфронтации сына с отцом и привело в конечном итоге к гибели 28-летнего наследника престола. Чтобы разобраться в правомерности такой версии, необходимо обратиться к фактам, касающимся так называемого «дела царевича Алексея». Загадочное «дело царевича Алексея» Романовская концепция русской истории представляет царевича Алексея человеком чрезвычайно набожным, суеверным, «ревнителем старины», выросшим в страхе и недоверии к деспотичному отцу и являющимся его полным антагонистом. В соответствии с ней полностью подавленный волей своего великого родителя, в глубине души он ненавидел не только его самого, но и проводимые им в государстве реформы. В то же время сам будущий наследник большой империи вряд ли смог бы самостоятельно управлять ею: он испытывал отвращение к государственным делам, не питал никакого интереса ни к армии, ни к политике, ни к дипломатии. Все это обуславливало пристальное внимание к Алексею со стороны противников Петра, старавшихся использовать безвольного юношу в своих целях, толкнуть его на открытое выступление против отца. Став игрушкой в их руках, царевич якобы занялся подготовкой заговора, целью которого было свержение Петра I. Хотя многое в этом историческом портрете Алексея соответствует действительности, есть в обстоятельствах его короткой и нелепой жизни и немало неясного. Вот что пишет об этом Ф. Гримберг: «До сих пор остается загадкой так называемое “дело царевича Алексея”. Мы достаточно легковерно относимся к версии об Алексее – “защитнике старины”. Но все же попытаемся понять, кто был Алексей Петрович и что с ним произошло. Хотя, если честно признаться, понять это непросто, да, пожалуй, что и невозможно». Сохранившиеся письма и другие документы, написанные царевичем, мало могут в этом помочь: уж очень он был скрытен и не всегда правдив. «Смысл некоторых писем Алексея не удается уяснить и сейчас, – писал в книге о Петре I профессор Н. И. Павленко. – Однако встречающиеся в них приписки “чтоб сие было тайно” или “как мочно тайно делать” свидетельствуют о стремлении скрыть от посторонних глаз и, прежде всего от отца, как собственные поступки, так и действия своей “компании”. Особенно плотным покровом тайны он окутывал свои связи с матерью и ее родственниками». По словам этого же историка, «переписываясь с духовником, царевич прибегал либо к шифру, либо к условному языку, понятному лишь его корреспонденту». И все-таки постараемся выяснить хотя бы некоторые детали жизни наследника престола, которые могли бы повлиять на столь драматическое решение династической проблемы Романовых. Первые сомнения в правомерности версии об Алексее как о «защитнике старины» возникают уже при ознакомлении с основами его обучения и воспитания. По словам Н. И. Павленко, «первые годы жизни царевич проводил на половине матери, находясь под полным духовным влиянием этой ограниченной женщины и ее окружения, состоявшего из монахов, попов, карлиц и карликов, кликуш». Сам Алексей вспоминал: «Со младенчества моего несколько лет жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучался, кроме избных забав». Поскольку «двор царицы жил иными интересами, в ином ритме, он довольствовался слухами, уязвлявшими самолюбие супруги», поступки Петра, «не укладывавшиеся в рамки традиционных представлений о царском поведении во дворце и за его пределами», там осуждали. Вполне естественно, что в такой враждебной по отношению к отцу атмосфере у мальчика сформировалась непреодолимая неприязнь к нему, с годами только усиливающаяся. Указывая на негативную роль, которую в этом сыграло окружение наследника, Н. И. Павленко писал: «Позже царевич признавался, что друзья все “больше отводили меня от отца моего и утешали вышеупомянутыми забавами и мало-помалу не только дела воинские и прочие от отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела, и для того всегда желал быть в отлучении”». С изъянами воспитания наследника все вроде бы понятно. Но упоминаемые им «избные забавы» детства вряд ли можно отнести к той «старине», защитником которой 28-летний Алексей якобы являлся. А никакой другой «старины» в его взрослой жизни и не было, ибо после заточения Евдокии в монастырь воспитанием десятилетнего царевича стала руководить сестра Петра, Наталья Алексеевна, бывшая его горячей сторонницей во всех преобразованиях. С этого времени меняется и программа его образования: после начального обучения чтению и письму по часослову теперь его учат арифметике и иностранным языкам (юноша свободно владел немецким и отчасти французским языками), а с 1709 года в течение трех лет обучают за границей геометрии, политическим делам (основам дипломатии?) и фортификации. Таким образом, можно заключить, что российский наследник получил европейское образование. И хотя, как он сам писал, обучение это было ему «зело противно и чинил то с великою леностию», преимущество в столь длительном пребывании вдали от России он, видимо, находил в европейском образе жизни и свободе от поручений отца. Никакой тоски по родным местам и своим близким царевич не испытывал. Единственным по-настоящему близким ему человеком был его старый духовник Яков Игнатьевич. Подтверждением тому могут служить строки из его письма к нему, отправленного из Варшавы в 1711 году. В нем Алексей сообщал, что в случае, если духовник умрет, «то уж мне весьма в Российское государство не желательно возвращение». Весьма любопытный факт, ибо свидетельствует о том, что еще задолго до своего бегства в Европу царевич высказывал мысль о возможности своего невозвращения в Россию. Так откуда же взялся миф об Алексее – защитнике старины? В основе его лежит прежде всего всем известное тяготение царевича к монахам и кликушам, полное безразличие к тому, чем жила страна, и все та же ненависть к отцу и проводимым им реформам. Но это вовсе не означало, что, будучи весьма религиозным и ненавидя дела отца, он был намерен отстаивать старые порядки и обычаи, с которыми тот боролся. Ненависть и безразличие Алексея были продиктованы не столько его политическими убеждениями, сколько редкой леностью и слабоволием, в коих он и сам признавался: «Природным умом я не дурак, только труда никакого понести не могу». Вся политическая программа наследника была выражена в одной фразе: «Я когда стану царем, то старых переведу, а наберу себе новых по своей воле». Из этого конечно же трудно сделать какие-то выводы относительно ориентиров возможного правления Алексея. Однако Ф. И. Гримберг, соглашаясь с тем, что «очень трудно понять, какую политическую программу выдвигала “партия” царевича», делает такое предположение: «Совершенно ясно, что речь не шла о приостановке идущих реформ. Любопытно и то, что “род-клан” в качестве политической силы, кажется, окончательно сошел со сцены российской истории. За царевичем стоит уже, что называется не “партия”, а “группировка”». Интересно также участие матери царевича в этой интриге. Теперь и с ней уже не “клан”, а “группировка”, в которой главные роли принадлежат ростовскому епископу Досифею и ее возлюбленному Степану Глебову».[7] Еще одним свидетельством «европеизации» Алексея может служить его брак с австрийской принцессой Софией Шарлоттой Бланкенбургской, через который Петр I сумел первым из Романовых породниться с Европой. Таким образом, ему удалось наконец-то достойно завершить усилия своих прадеда и деда и восстановить традицию династических браков. И хотя семейная жизнь царевича оказалась недолгой (в 1715 году принцесса умерла) и несчастливой, результатом ее стало рождение сына, Петра Алексеевича, которому было суждено стать императором Петром II. Алексей же, недовольный тем, что ему «жену… на шею чертовку навязали», еще до ее смерти обзавелся любовницей – Ефросиньей Федоровой, крепостной его учителя Никифора Вяземского. По иронии судьбы именно эта женщина, ставшая для царевича самым дорогим человеком, вскоре сыграет в его жизни роковую роль. Однако ни годы, ни заграничное образование, ни семейная жизнь не изменили образ жизни царевича. Он и в 25 лет делу предпочитал развлечения, всячески уклонялся от поручений отца или выполнял их без интереса, из рук вон плохо. Потеряв терпение, Петр решил серьезно поговорить с нерадивым сыном. Тем более что в 1715 году у него появился еще один наследник – сын Петр от Екатерины. Его рождение стало крайне неприятным событием для царевича Алексея, которому теперь приходилось опасаться того, что ни он сам, ни его дети могут не унаследовать престол. Именно такая угроза прозвучала в адресованном ему отцом послании от 11 октября 1715 года. В нем царь писал, что если царевич не одумается и не изменит поведения, то будет лишен престола, «…ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть. Лучше будь чужой добрый, неже своей непотребный». Из этих слов видно, что Петр уже тогда задумывался над тем, чтобы изменить порядок престолонаследия, введя передачу трона по завещанию, пусть и чужому, но доброму человеку. Прочитав это послание, Алексей обратился за советом к своему лучшему приятелю, бывшему денщику Петра Александру Васильевичу Кикину. Тот посоветовал ему отречься от престола, сославшись на слабое здоровье. Царевич так и сделал, ответив отцу следующее: «Вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, понеже памяти весьма лишен (без чего ничего возможно делать), и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я». Зная лукавый характер сына, Петр усомнился в искренности его клятвы об отречении от престола, сказав «тому верить невозможно», и в следующем письме потребовал от него недвусмысленного ответа: «…так остаться, как желаешь быть, ни рыбою ни мясом, невозможно, но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монахом, ибо без сего дух мой спокоен быть не может…». И опять под влиянием пройдохи Кикина, сказавшего, что «клобук не гвоздем к голове прибит», Алексей дал согласие на постриг. Как показали последующие события – бегство царевича в Европу, его жалобы на отца и поиск защиты от него у влиятельных покровителей, – все это было притворным, рассчитанным на то, чтобы выждать время до того часа, когда трон освободится, ибо монашеский удел был не для него. Нельзя не согласиться с аргументами, приводимыми в связи с этим Н. И. Павленко: «Внешняя покорность сына и его готовность отречься от престола или постричься в монахи являлись чистейшим обманом. Пребывание в монастыре, на которое так охотно соглашался царевич, могло устроить лишь человека, решившего полностью отказаться от мирской суеты и мирских забот. Подобных намерений у него не было и в помине. Поэтому келья, где можно было отсидеться в ожидании смерти отца, считалась не лучшим местом жительства, ибо хотя клобук и не был прибит к голове гвоздем, но, как остроумно заметил В. О. Ключевский, сменить этот головной убор на корону представлялось затруднительным. Пребывание в монастыре, кроме того, должно было сопровождаться отказом от мирских удовольствий, в том числе потерей Ефросиньи, занимавшей все больше места в его сердце. Именно поэтому Алексей решил бежать за границу». В ноябре 1716 года он тайно прибыл в резиденцию вице-канцлера венского двора Шенборна. Бегство наследника – случай в российской истории поистине беспрецедентный. Как пишет Ф. Гримберг, «прежде Романовы ни с чем подобным не сталкивались. Петр единолично представлял в Европе Россию и династию». Теперь же на международной арене у него появился соперник в лице собственного сына, который, чтобы заручиться поддержкой в Европе, отправился туда с жалобами на отца. По словам исследовательницы, «он жаловался на дурное обращение в Москве с его покойной супругой и на то, что он сам и дети его ущемлены в правах, а ему даже грозит гибель…». Интересно, что при этом «защитник старины», судя по его маршруту, искал помощи в самом сердце католической Европы – в Вене, Риме и Неаполе. Поступок сына стал тяжелым ударом для царя. «Можно вообразить себе тревогу и даже отчаяние Петра, – пишет Ф. Гримберг. – С “внутренним выступлением” справиться было не так трудно. Но то, что сын пытался потеснить его с внешнеполитической арены, подорвать его репутацию, – вот это было для Петра очень и очень серьезно и опасно». Только благодаря многомесячной закулисной дипломатии, проведенной по его указанию Петром Толстым и Александром Румянцевым, Алексея, находившегося в бегах около полутора лет, в феврале 1718 года удалось вернуть в Россию. Именно тут и развернулись полные драматизма и загадочности события, которые составили так называемое дело царевича. Сразу же по прибытии в Москву Алексей, видимо, понял, что его игра в наследники русского престола полностью проиграна. Теперь он желал бы сделаться «частным лицом» и жениться на своей возлюбленной Ефросинье. По крайней мере, в последнем письме к ней царевич выражал надежду на то, что его «от всего уволят, что нам жить с тобою, будет бог позволит, в деревне и ни до чего нам дела не будет». После первой встречи с отцом эта надежда еще больше окрепла. Тот пообещал сыну прощение при условии безоговорочного отказа от претензий на трон, а также полного признания своей вины и выдачи тех, кто посоветовал ему бежать за границу. Так появляется «дело царевича Алексея», которое вел сам Петр. На первом же допросе в страхе за свою жизнь царевич, чтобы выгородить себя, выдал отцу множество сообщников, которые тотчас были арестованы и допрошены «с пристрастием», т. е. под пытками. По результатам «сыска» многие из них были казнены, в том числе главный советчик царевича Кикин, Большой-Афанасьев, сопровождавший его за границу, дьяк Воронов и люди из «группировки» Евдокии Лопухиной – Степан Глебов, расстриженный епископ Досифей, Пустынский, Журавский и другие. Однако, как указывает Ф. Гримберг, «эта расправа с политическими противниками не приняла характер “всеобщего сыска”», поскольку «никаких “народных выступлений” в поддержку Алексея Петровича и его сторонников не произошло…». Сам царевич подписал 3 февраля отречение от престола, после чего был обнародован официальный манифест о лишении его права наследовать престол. В нем наследником был объявлен сын Екатерины – трехлетний Петр. Опального царевича перевезли из Москвы в Санкт-Петербург и посадили под домашний арест. Радуясь, что остался жив, он просил царя только об одном: позволить ему жениться на Ефросинье, которую в апреле 1718 года после разрешения от бремени также доставили в Петербург. Однако ее показания на допросе Петру неожиданно дали делу новый ход. Перепуганная женщина рассказала о новом заговоре, который якобы готовил против царя Алексей. В связи с этим бегство царевича выглядело уже не как безобидный поступок сына, покинувшего страну ради того, чтобы избавиться от монастырского заточения, а как измена, а этого Петр не прощал никому, даже родному сыну. Кроме того, он понял, что среди его ближайших советчиков и «бородачей» из духовенства столько недовольных, что наказать их всех будет крайне затруднительно. И тогда Петр нашел поистине иезуитский ход: он направил письма духовным иерархам и светским чинам с просьбой вершить суд над царевичем, а судьями назначил вельмож, являвшихся главными подозреваемыми в заговоре. Лучшего решения проблемы трудно было найти. В результате каждый из судей, пытаясь оправдаться перед царем, перекладывал всю вину на других, а все вместе – на Алексея, отводя ему роль «жертвенного барашка». 14 июня 1718 года, на следующий день после объявления о суде над царевичем, он был заключен в Петропавловскую крепость, где на допросах неоднократно подвергался пыткам. Об одном из таких истязаний упоминает в своей книге «2000 лет. День за днем» Сергей Мерцалов: «Однажды крестьянин графа Мусина-Пушкина Андрей Рубцов видел, как Алексея завели в какой-то сарай, откуда потом раздавались крики и стоны. Рубцова, который рассказал это двум своим односельчанам, сослали на каторгу, а его собеседники были казнены за дерзкие рассуждения об этом событии. Неудивительно, что вскоре Алексей признается в том, что замышлял против царя заговор и собирался убить отца для того, чтобы самому занять российский престол. Это признание развязало следствию руки, и дело завертелось». Следствие велось недолго, и уже 24 июня судьи в количестве 120 (!) человек вынесли царевичу смертный приговор. О том, что происходило в последующие дни вплоть до его смерти 26 июня, историки пишут по-разному. Одни, в их числе профессор Н. И. Павленко, считают, что приговор царевичу не был приведен в исполнение и что «через два дня он умер, видимо, вследствие пережитых нравственных и физических испытаний». Другие, в частности С. Мерцалов, указывают на факты, якобы свидетельствующие о том, что Алексей был казнен: «В день казни, в восьмом часу утра, в крепость приехал царь с девятью ближайшими сановниками. Опять пытки, опять требование признать, что признался не под пытками. Все это происходило после того, как смертный приговор был уже вынесен. Пытка продолжалась три часа. Царевича казнили в шесть пополудни». Еще об одной версии смерти Алексея, ссылаясь на дореволюционный источник, упоминает Ф. И. Гримберг: «В 1905 году в августовской книжке “Русской старины” было опубликовано сообщенное А. А. Карасевым письмо Александра Румянцева к Дмитрию Ивановичу Титову. Это письмо содержит подробное описание убийства царевича, тайно осуществленного по тайному же приказу царя Румянцевым, Толстым, Бутурлиным и Ушаковым. Имеется ли оригинал этого послания и где он хранится, мне неизвестно…» Но и без того загадок в деле несчастного царевича предостаточно. На одну из них через месяц после его смерти намекает сам Петр, который в письме из Ревеля писал Екатерине, «что покойник нечто открыл (расскажу), когда бог изволит вас видеть; я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего, что явно явилось». На основе этого загадочного высказывания Петра Н. И. Павленко делает следующее предположение: «Не подразумевались ли под “диковинкой” полученные царем сведения о том, что Алексей предпринимал шаги к тому, чтобы из Неаполя бежать в Швецию и добывать престол при помощи войск Карла XII? Догадка на этот счет подтверждается донесением барона Герца, руководителя шведской делегации на Аландском конгрессе, в котором он сетовал на то, что с отдачей Алексея в руки Толстого и Румянцева упущена возможность получить выгодные условия мира». Не выясненными остаются и многие вопросы, связанные с доносом на царевича его возлюбленной Ефросиньи. Что заставило ее свидетельствовать против него: страх за свою жизнь или другие мотивы? Неясно и происхождение этой женщины: есть сведения, что крепостная Вяземского была финкой. Неизвестна дальнейшая судьба как самой Ефросиньи, так и рожденного ею от Алексея ребенка: родился ли он мертвым, умер ли после рождения или… был при рождении убит? Несомненным является только то, что смерть Алексея не разрешила волновавшего Петра вопроса о своем преемнике. Дело в том, что его сын от Екатерины, объявленный им наследником, умер вслед за Алексеем в 1719 году в четырехлетнем возрасте. А поскольку, по словам современников, «царица вследствие полноты вряд ли в состоянии будет родить другого царевича», проблема престолонаследия вновь встала перед российским монархом с особой остротой… Трон по завещанию По преданию, во время отпевания в Троицком соборе малолетнего царевича Петра Петровича среди гробовой тишины вдруг кто-то крикнул царю: «Петр, твоя свеча погасла!» Действительно, мужская линия Романовых была близка к пресечению. В живых оставался только сын царевича Алексея – малолетний Петр Алексеевич. Однако царь не мог, да и не желал допустить его восшествия на престол. Он не питал особой любви к внуку, считая, что характером и способностями он может пойти в своего отца. Петр не желал признавать в нем свое «семя», опасаясь предательства – по принципу «яблоко от яблони»… В этой ситуации необходимо было найти новое, нетривиальное решение династической проблемы.