– Кем он работает? – спросил он. – В основном подрабатывает. Все понемногу. В какие-то дни трудится в «Алкоголе Иткина». В другие – убирается в подвале. Выносит мусор. Ухаживает за садом у нескольких белых в округе. У него к этому талант. Может сделать с растениями что угодно. Он этим славится. И тем, как пьет. И бейсболом. Катоха ненадолго задумался. – Это он судья матчей между вами и Вотч-Хаусес? Тот, кто кричит и обегает все базы? – Единственный и неповторимый. Катоха рассмеялся. – Забавный мужичок. Я иногда видел матчи, когда был в патруле. Там еще был чертовский игрок. Какой-то пацан… лет четырнадцати, что ли. С ума сойти, как бросал мяч. – Это Димс. Его и подстрелили. – Да вы шутите. Она вздохнула и помолчала. – С двенадцати или тринадцати Димс каждое воскресенье сидел вот на том самом месте, рядом с вами. Пиджак – дьякон Каффи – он был учителем Димса в воскресной школе. И его тренером. И вообще всем на свете. Пока не умерла Хетти. Это его супруга. «Вот поэтому, – с горечью подумал Катоха, – мне уже пора на покой». – А что с ней случилось? – Упала в гавань и утонула. Два года назад. Никто так и не понял почему. – Как думаете, этот ваш мужик имеет к этому отношение? – Пиджак мне не мужик. Я за жизнь падала низко, но не настолько. Я замужем. За местным священником. У Катохи екнуло сердце. – Ясно, – сказал он. – Он не имеет никакого отношения к смерти Хетти – это я говорю про Пиджака. Так уж здесь бывает. Больше того, он здесь один из немногих, кто правда любил свою жену. Сидела она очень спокойно, но в ее прекрасных оливковых глазах были такие глубокие мягкость и боль, что, заглянув в них, он увидел завихрения омутов; представил, будто видит мороженое, надолго забытое на столе для пикника под жарким солнцем. Сожаление лилось из ее глаз ручьями. Казалось, она прямо перед ним рассыпается на части. Он почувствовал, как краснеет, и отвернулся. Уже хотел промямлить извинение, когда услышал ее: – Вам куда лучше идет обычная одежда, чем эта пышная форма. Видать, потому я вас и запомнила. Позже, намного позже ему придет в голову, что, быть может, запомнила она его потому, что наблюдала за ним, пока он сидел на улице перед баром с приятелями и слушал, как разочарованные в жизни бойцы ИРА[21] костерят бриташек и жалуются, как скатился район из-за того, что понаехали негры и латиносы с их чушью насчет гражданских прав, устраиваются работать в метро, дворниками, вахтерами, дерутся за объедки и куриные косточки, которые им всем смахнули со своего стола Рокфеллеры и иже с ними. Катоха вдруг пробормотал: – Значит, ее смерть расследовать не нужно? – Расследуйте что хотите. Хетти была суровой бабой. Суровая из-за суровой жизни. Но хорошая. В их доме штаны носила она. Пиджак делал все, что она велела. Не считая случаев, – она хихикнула, – когда доходило до сыра. – Сыра? – В одном корпусе каждую первую субботу месяца раздают бесплатный сыр. Хетти это терпеть не могла. Они все время из-за этого ссорились. Но за этим исключением жили в ладу. – Как думаете, что с ней случилось? – Пошла в гавань и утопилась. С тех пор в этой церкви дела идут скверно. – Почему она, по-вашему, утопилась? – Видать, устала. Катоха вздохнул. – Так мне в рапорте и писать? – Пишите что хотите. Сказать по правде, я надеюсь, что Пиджак уже смотал удочки. Димс не стоит того, чтобы садиться из-за него в тюрьму. Больше нет. – Понимаю. Но этот ваш вооружен. Может, и опасен. А из-за этого становится опасно на улицах. Сестра Го фыркнула. – Тут опасно вот уже четыре года как, с тех пор как появился этот новый наркотик. Эта новая дурь – не знаю, как называется, – ее курят, ее вкалывают в вены шприцами… что ни делай, а стоит попробовать несколько раз, как уже не слезешь. Ничего подобного я здесь не видела, а я повидала многое. В районе все было хорошо, пока не появился новый наркотик. Теперь каждый вечер стариков избивают, когда они возвращаются с работы, отнимают получку, хоть ее и так кот наплакал, только чтобы торчки могли купить еще отравы у Димса. Ему должно быть стыдно. Будь его дедушка еще жив, пришиб бы его на месте. – Понимаю. Но этот ваш не может вершить суд самолично. Вот для чего придумали это. – Катоха поднял ордер. Теперь ее лицо посуровело, между ними снова разверзлось пространство. – Так работайте. А раз уж начали разбрасываться ордерами, может, выпишете ордер и на того, кто спер деньги нашего Рождественского клуба. Думаю, там тыщи две будет. – Это еще что такое? – Рождественский клуб. Каждый год мы собирали деньги, чтобы купить подарки нашим детям на Рождество. Их собирала и хранила в коробочке Хетти. Она была умница. Ни единой душе не говорила, где прячет деньги, и каждое Рождество выдавала на руки без обмана. Незадача в том, что теперь ее нет, а Пиджак не знает, где их искать. – Почему бы его не спросить? Сестра Го рассмеялась. – Если б он знал, уже отдал бы. Пиджак не стал бы воровать у церкви. Даже за стакан. – Я видел, как за стакан люди творили и что похуже. Сестра Го нахмурилась, на ее чистом приятном лице нарисовалась досада. – Вы добрый человек, я вижу. Но в этой церкви народ бедный. Мы копим гроши на рождественские гостинцы детям. Молимся друг за друга Богу-искупителю и тем живем. Наши рождественские деньги пропали, и скорее всего навсегда, и выходит, на то божья воля. Для вас, полиции, это ничего не значит, кроме разве что подозрения, будто их мог взять Пиджак. Но тут вы ошибаетесь. Пиджак сам бы в гавань бросился, а не взял бы ни пенни ни у одной души в этом мире. Случилось с ним только одно: он упился вдрызг и попытался очистить район одним махом. И теперь я в жизни не видела столько копов, которые все вверх дном переворачивают, лишь бы его найти. О чем нам это говорит? – Мы хотим его защитить. Клеменс работает на страшных людей. Они-то нам на самом деле и нужны. – Вот и арестуйте Димса. И всех остальных, кто торгует этой дьявольщиной. Катоха вздохнул. – Двадцать лет назад я бы еще так и сделал. Но не сегодня. Он почувствовал, как пространство между ними смыкается, причем он себе это не навыдумывал. Сестра Го тоже почувствовала. Ощутила его доброту, его честность и сознательность. И ощутила что-то еще. Что-то огромное. Как будто где-то внутри него засел духовный магнит и притягивал ее. Это удивляло, пронимало, даже будоражило. Она следила глазами, как он поднимается на ноги и идет к двери. Быстро встала и проводила его по проходу – Катоха что-то нервно напевал про себя, пробираясь на выход мимо дровяной печи по опилкам на полу, а она искоса его изучала. Она не чувствовала себя так c мужчиной с тех пор, как однажды днем за ней в школу пришел отец после того, как белые ребята избили мальчика из ее класса, – не чувствовала таких уюта и надежности, которые излучает человек, кому она небезразлична. Да еще и белый. Странно, удивительно это было чувствовать с мужчиной – с любым, особенно с незнакомцем. Ей казалось, будто она спит. Они задержались у двери. – Если дьякон покажется, передайте, что с нами ему будет надежней, – сказал Катоха. Сестра Го уже хотела было ответить, когда из притвора раздался голос: – Где мой папа? Это был Толстопалый. Он поднялся из подвала и сидел на складном стуле в сумраке рядом со входной дверью – глаза закрыты привычными очками, покачивался взад-вперед, как обычно. В подвале пел хор – очевидно, никто не думал за ним следить, ведь Толстопалый знал церковь не хуже других и часто любил бродить по крошечной постройке сам по себе. Сестра Го взяла его под локоть, чтобы поднять. – Палый, г’ван на репетицию, – сказала она. – Я скоро приду. Толстопалый нехотя встал. Она бережно развернула его и положила его ладонь на перила лестницы. Они провожали взглядом, как он спускается в подвал и пропадает там. Когда Палый скрылся из виду, Катоха сказал: – Я так понимаю, это его сын. Сестра Го промолчала. – Вы так и не сказали, в каком корпусе живет этот ваш, – сказал он. – А вы не спрашивали. – Она отвернулась к окну, спиной к полицейскому, и нервно потерла ладони, глядя на улицу. – Мне спуститься и спросить его сына? – Зачем? Вы же видите, мальчик недоразвитый. – Уж где его дом, он знает, в этом я уверен. Она вздохнула, не отворачиваясь от окна.