– Сказать по правде, сестра, я больше не хожу в церковь. Я вступил в «Нацию». – Какую такую «Нацию»? – «Нацию ислама». – Это как Организация Объединенных Наций? – спросила Бам-Бам. – Не совсем. – У них есть свой флаг вроде нашего звездно-полосатого? – спросил Сосиска. – Звездно-полосатый – не мой флаг, брат Сосиска, – сказал Суп. – У меня нет страны. Я гражданин мира. Мусульманин. – Ого… – ответил Сосиска, не зная, что еще сказать. – Видите ли, истинным пророком Бога был Мухаммед. А не Иисус. И Мухаммед не пользовался никакими такими куклами, как Доминик. – Увидев ужас на лице Бам-Бам, Суп прибавил: – Но с вами я согласен, мисс Бам-Бам. Всем что-нибудь нужно. Он пытался быть дружелюбным, в своей манере, но его слова возымели ужасный эффект. Бам-Бам подбоченилась, как громом пораженная. Доминик пристыженно отвернулся. Сестра Го, Сосиска и Пиджак не верили своим ушам. Хоакин, заметив затишье в празднестве, снял с плеч гитару, юркнул в подъезд, пока Los Soñadores лабали дальше, и минуту спустя вернулся с бутылкой бренди. – С возвращением домой, Суп. Я берег это для тебя, – сказал Хоакин. Суп взял бутылку своей великанской рукой. – Я не пью, – сказал он. – Таким способом белый человек угнетает черного. – Доминиканским бренди-то? – спросил Хоакин. – Оно же самое лучшее. – Да это моча в сравнении с пуэрто-риканским бренди, – сказала мисс Изи из окна. – Брысь из моего окна, – сердито прошипел Хоакин. – Я тебе деньги зарабатываю! Как и раньше! Дурья башка! – Брысь из окна, тогда еще успеешь на полуночную метлу из города, бесовка! Под рукой мисс Изи оказалась увесистая стеклянная пепельница. Она запустила ею в бывшего супруга. Бросок был легкий, небрежный, как в игре во фрисби. Она не хотела в него попасть – и не попала. Взамен пепельница угодила в плечо беременной женщины. Та танцевала со своим парнем в первом ряду и быстро развернулась и дала пощечину Доминику, который стоял позади нее со своей куклой. Будучи джентльменом, Доминик поднял руку, чтобы помешать ей ударить второй раз, но при этом ненароком тюкнул твердой батарейной головой куклы по макушке жениха молодой матери. Жених, в свою очередь, замахнулся на Доминика, но при этом ткнул локтем в челюсть Бам-Бам, подоспевшей помочь молодой матери. Бам-Бам в ярости налетела на нападавшего, но под горячую руку подвернулась сестра Го, которая от удара повалилась на Элеонору Сото, казначею Пуэрто-риканского общества Коз-Хаусес, попивавшую виски из стаканчика, какой и пролила на рубашку Кельвину, работнику гортранспорта, только что вручившему Пиджаку свои пять долларов обеденных денег. И понеслось. Драка, где кусались, царапались и лягались. Не куча-мала, а скорее несколько отдельных стычек, взрывавшихся и угасавших, тут прерываясь, там начинаясь заново, с рассеянными повсюду судьями и миротворцами, кому и самим доставалось по зубам, – и всё в жаркое утро, когда им полагалось праздновать. Кое-кто дрался, пока не выдыхался, не усаживался на ступеньках в слезах и одышке, а потом, переведя дыхание, опять принимался за свое, с той же яростью. Другие крыли друг друга матом, пока того или иного не задевал шальной кулак, и тогда они тоже бросались в побоище. Третьи бились молча, сосредоточенно, по парам, выплескивая старые обиды, затаенные еще много лет назад. Все так увлеклись, что никто не заметил высокую фигуру в черной косухе – Эрла, боевика Банча Муна, с выкидным ножом в кулаке, который медленно пробирался из задних рядов в передние, ныряя то влево, то вправо, подкрадываясь к Пиджаку, по-прежнему сидевшему на ступеньках перед Los Soñadores бок о бок с Супом – оба в изумлении наблюдали за дракой под музыку ужасной группы. – Это я виноват, – признался Суп. – Надо было сидеть дома и смотреть телевизор. – Да ну, время от времени хлопок встречается с бурьяном, но это ерунда, – сказал Пилжак. – Это к добру. Прочищает воздух. Глядя на возню и ругань толпы, Пиджак вдруг подумал, что непочатой бутылке Хоакина с замечательнейшим доминиканским бренди, стоявшей на нижней ступеньке всего в нескольких метрах от него, наверняка одиноко и никто ее не согреет в руках. Еще он осознал, что скоро ему пора. Его ждали на работу в саду у белой пожилой дамы на Сильвер-стрит. Обычно он ходил по средам, но прошлую среду пропустил, потому что… ну, потому что. Обещался прийти сегодня, в понедельник, а старушка шуток не шутила, так что настроен он был серьезно. Даже решил пропустить этим утром лотерею у Хоакина и направиться прямиком к даме, но его разбудил и сбил с курса чертов ансамбль Хоакина. Теперь уже пора бы пошевеливаться. И все же, завидев одинокое бренди на нижней ступеньке, он решил, что один глоток не повредит. Что такого плохого в ежедневном облегчении перед работой. Он спустился, чтобы забрать бренди с нижней ступеньки. Стоило потянуться, как кто-то опрокинул бутылку ногой, и та покатилась во двор, в самую гущу драки – не разбившись, но закружившись на боку и замерев в паре метров от Пиджака. Он последовал за ней, забредая вглубь толпы. Но как только поднял руку, бутылку снова пнули, и она скользнула между ног сестры Биллингс и молодой беременной матери, которые так и не расцепились, как их ни пытались развести Доминик и жених девушки. Пиджак последовал за бутылкой, только чтобы увидеть, как ее пнули вновь. В этот раз она проследовала по скачущей и вертлявой траектории, прежде чем скользнуть за ноги Сосиски и Кельвина из гортранспорта и там чудесным, мучительным образом замедлиться, вращаясь, между ног двух теток, которые мутузили друг друга, чертыхались и грозились сорвать друг с друга парики. Бутылка все кружила и кружила у них под ногами, пока наконец неторопливо не замерла. Пиджак присел, подхватил ее и уже хотел было откупорить, когда внезапно ее вырвали из рук. – Это отрава белого человека, мистер Пиджак, – спокойно сказал Суп. – Нам здесь такого больше не надобно. И небрежно кинул бутылку через плечо, прочь от людей. В детстве Суп как бейсболист не отличался особым мастерством. Зато как у великана у него имелась сила. Несколько пар глаз проследили за бутылкой, которая описала долгую, затянутую дугу в небе, недолго кувыркалась на пике, достигнув высокой-высокой вершины, а потом свалилась обратно на землю в длинном, ленивом, безумном штопоре – стукнув Эрла, подручного убийцу Банча, прямо в лобешник. Удивительно, но, срикошетив от головы Эрла, бутылка осталась цела и разбилась вдребезги, только когда упала на тротуар. Рядом мешком повалился Эрл. Звон битого стекла и зрелище упавшего человека остудило всех. Потасовка и возня затихли, и люди поспешили собраться вокруг распростертого в нокауте Эрла. В отдалении послышалась полицейская сирена. – Доигрались, – угрюмо сказал Хоакин. Все тут же осознали масштаб кризиса. Квартиру Хоакина подвергнут обыску. Его арестуют на дни, недели, а то и месяцы. Значит, никакой лотереи. Хуже того – Суп на УДО. Чуть что – и обратно в кутузку. Как жесток этот мир! – Все кыш отседа, – спокойно сказала сестра Го. – Я обо всем позабочусь. – Я тоже остаюсь, – сказал Доминик. – Это я виноват. Я разволновал Бам-Бам. – Меня не разволновать ни одному мужику, Доминик Лефлер, – огрызнулась сестра Биллингс. – Я свой коктейль могу взволновать и без мужика! – Смотря какая соломинка и какой мужик, – ответил Доминик с улыбкой. – Я Гаитянская Сенсация – с ударением на «сенсации». – Нечего мне тут зубы сладко заговаривать, мистер! Я знаю, что тебе бы только потрепаться! Доминик пожал плечами, словно говорил: «Что тут скажешь?» – Только время тратим, – сказала сестра Го. Обернулась к толпе. – Пошевеливайтесь все, – рявкнула она. Повернулась к Кельвину из кассы метро: – Кельвин, вы с Супом оставайтесь. И ты, Изи, – а остальным сказала: – Живо. Брысь. Толпа рассосалась. Большинство попрятались по домам или поспешили на работу. Но не все. Пиджак и Сосиска вернулись на крыльцо, где торопливо собирали манатки Хоакин и Los Soñadores. Сосиска кивнул на группу. – А будь они «О’Джейс», ничего бы не случилось, – сказал он. – Это все бонго, – согласился Пиджак, качая головой. – Никогда не любил бонго. – Будешь рассиживаться тут, пока не арестуют? – поинтересовался Сосиска. – Мне бы надо на работу. – Давай по маленькой перед уходом, – сказал Сосиска. – У меня в мастерской остался «Конг». Зайдем через заднюю дверь и срежем по угольному туннелю под тридцать четвертым корпусом. Так и попадем в девятый. – А я думал, тот угольный туннель закрыт. – Если ты кочегар, то нет. Пиджак ухмыльнулся. – Черт подери, а ты гусь что надо, Сосиска. Ну, потопали. Оба исчезли внутри. Оглянувшись, Сосиска заметил, как Суп взвалил Эрла на плечо и потрусил со двора. Когда спустя несколько минут подкатили копы, на дворе уже было безлюдно. * * * Через двадцать минут Эрл пришел в себя и обнаружил, что лежит на скамейке на перроне станции Сильвер-стрит. С одной стороны сидел самый здоровый пуэрториканец, которого он видел в жизни, а с другой – очаровательная негритянка в церковной шляпке. Он ощупал голову. Прилетело по тому же самому месту, куда несколько дней назад попало внезапным бейсбольным мячом. Шишка выросла размером с Милуоки. – Что случилось? – спросил он хрипло. – Тебя ударило по голове бутылкой, – сказала негритянка. – А почему одежда мокрая? – Мы окатили тебя водой, чтобы разбудить. Эрл пошарил в кармане в поисках ножа. Пропал. Тут он заметил рукоятку ножа, торчащую из кулака пуэрто-риканского великана с рожей страшной, как у трупа. Ножик, осознал Эрл, этому охренительному латиноамериканскому шкафу – что перышко, только пощекочет. Эрл снова нервно оглядел перрон. Совершенно пусто. – А где все? – спросил он. – В документах из твоего кармана мы прочитали, что ты с Гейтс-авеню в Бед-Стее, – сказала негритянка. – Так что сажаем тебя на поезд в ту сторону. Эрл начал было материться, но глянул на великана, который в ответ безотрывно буравил его взглядом. – Кажется мне, – начала негритянка, – ты смахиваешь на проповедника из Бед-Стея, которого я одно время знала. Преподобный Харрис из баптистской церкви Авен-Езера. Славный человек, тот преподобный. Умер несколько лет назад. Ты с ним, часом, не в родстве? Эрл промолчал. – Добрый человек, этот преподобный Харрис, – повторила она. – Всю жизнь трудился. Если не путаю, работал уборщиком в Университете Лонг-Айленда. Припоминаю, когда моя церковь навещала авен-езерскую, у преподобного Харриса подрастал сын твоей наружности. Конечно, это когда все было. Мне уже сорок восемь. Ничего толком не помню. Эрл продолжал молчать. – Что ж, приношу извинения за любые недоразумения, что приключились с тобой в Козе, – сказала она. – Мы увидели по твоим документам, откуда ты, и, будучи богобоязненными людьми, принесли тебя сюда, чтобы отправить домой без хлопот с полицией. В Козе мы присматриваем за гостями. – Она недолго помолчала, потом добавила: – И за своими тоже присматриваем.