Она позволила Эрлу осмыслить сказанное, потом встала. Кивнула великану. Эрл с трепетом наблюдал, как поднимался хладнокровный амбал в опрятном костюме, галстуке-бабочке и свежей беленькой рубашке – член грозной и уважаемой «Нации ислама», как теперь стало ясно. Он все поднимался и поднимался, раскладываясь, словно живая гармошка, по-прежнему сжимая в великанском кулаке ножик. Когда он выпрямился во весь рост, макушка едва ли не задевала лампы станции. Великан разомкнул ладонь и двумя мясистыми пальцами бережно переложил ножик на скамейку рядом с Эрлом. – Ну что ж, желаем тебе доброго пути, сынок, – сказала негритянка. – Благослови тебя Господь. Эрл, все еще сидя на скамейке, услышал рокот подходящего поезда и повернулся к путям, чтобы встретить глазами покрытый граффити поезд линии G, поворачивающий из туннеля. Когда тот остановился, Эрл как можно быстрее вскочил, благодарно шмыгнул в вагон и следил из окна, как женщина и великан – единственные живые души на платформе – задержались на лестнице и проводили поезд взглядом. Он был единственным пассажиром. И заметил, что ни единого пассажира не было на всей станции. Все это казалось странным. Только когда поезд тронулся, двое на лестнице отвернулись. * * * Сестра Го и Суп спустились по лестнице с платформы, потом съехали на эскалаторе на улицу и к кассе в будке. Там сестра Го увидела толпу в пятнадцать нетерпеливых пассажиров, изготовившихся к старту у всех трех входных турникетов. Турникеты были закрыты и загорожены оранжевыми конусами. Она бросила взгляд на будку, и Кельвин, работник транспорта, быстро вышел, убрал конусы, не говоря ни слова, а потом вернулся. Пассажиры бросились через турникеты на эскалатор вверх. Сестра Го наблюдала, как они торопливо поднимаются на перрон. Когда все скрылись из виду, не повернулась, а только тихо сказала стоявшему позади Супу: «Подожди меня снаружи, ладно?» Здоровяк потопал на выход, а сестра Го быстро подошла к будке, где с непреклонным видом стоял Кельвин. – С меня должок, Кельвин, – произнесла она тихо. – Брось. Что было, когда все разошлись? – Ничего. Мы примчались сюда дворами. Бам-Бам спрятала лотерейные ставки в лифчике. Мисс Изи сказала полицейским, что они с Хоакином опять сцепились. Все хорошо. Хоакин вернулся к делу. Копы уехали. Не знаю, как тебя и благодарить. – Если сегодня поставишь за меня у Хоакина два доллара, то мы квиты, – сказал Кельвин. – На какое число ставить? – Сто сорок три. – Звучит неплохо. Что это значит? – Спроси Супа, – сказал он. – Это число Супа. Она вышла со станции Сильвер-стрит и следовала за Супом по дороге обратно в Коз-Хаусес. – Думаю, будь твоя мама жива, она бы не обрадовалась, что я подвергаю ее сынишку такой опасности, пока прибираю чужой бардак. Не знаю, правильно я поступила или неправильно. Но самой мне этого мужика до поезда было не дотащить. Суп пожал плечами. – Конечно, он затевал что-то нехорошее, – продолжила она. – Думаю, он приехал обидеть старину Пиджака. До чего докатился мир, если простой верующий народ не может постоять за своего? – Она задумалась. – Пожалуй, я поступила правильно. С другой стороны, Пиджак, как по мне, влип слишком крепко. Этим наркодилерам палец в рот не клади, Суп. Мотай себе на ус. Суп робко улыбнулся. Он был такой высокий, что ей пришлось щуриться, чтобы разглядеть его лицо на солнце. – Наркотики – это не про меня, сестра Го, – сказал он. – Почему Кельвин ставит на твое число? Он тоже в этой твоей новой религии? – В «Нации ислама»? Вовсе нет, – ответил Суп. – Он дружил с моей мамкой. Мы жили в одном доме. Он иногда к нам заглядывал и смотрел со мной передачу. И цифры – оттудова. – Это какую же передачу? – «Мистер Роджерс». – Ты говоришь про того доброго белого, который поет песни? С куклами? – Это адрес Мистера Роджерса. Сто сорок три. Знаете, что значит сто сорок три? – Нет, Суп. На его хладнокровном лице прорезалась улыбка. – Я бы сказал, да не хочу портить вам удовольствие[29]. 11. Фитолакка В четырех кварталах от станции Сильвер-стрит за кухонным столом матушки сидел Слон и бухтел из-за трав. – Фитолакка, – говорил он матушке. – Ты разве сама не говорила, что она ядовитая? Его мать – крошечная женщина с кожей оливкового цвета и всклокоченными седыми волосами – стояла за столешницей и резала растения, которые он нарвал этим утром в ее саду: папоротники, корнеягодный цвет и скунсову капусту. – Не ядовитая, – сказала она. – Только корень. Побеги есть можно. Полезно для крови. – Купи антикоагулянт, – сказал он. – Лекарства врачей – деньги на ветер, – хмыкнула она. – Фитолакка чистит сосуды – причем бесплатно. А растет рядом с гаванью. – Даже не думай, что я сегодня буду рыться в грязи рядом с гаванью, – проворчал Слон. – Мне надо в Бронкс. – Он собирался встретиться с Губернатором. – Ну и езжай, – вызывающе ответила мать. – Ко мне сегодня придет цветной из церкви. – Что еще за цветной? – Дьякон. – Этот старый прохвост? Он столько пьет, что еда в пузе плещет, когда он закусывает. Не пускай его к нам за порог. – Отвяжись, – отбрила она. – Он разбирается в растениях лучше всех в округе. Уж точно получше тебя. – Главное, за порог его не пускай. – Не переживай. Он дьякон в церкви цветных – Четыре Конца, или Четыре Кольца, или как ее там. – Пять Концов. – В общем, он оттуда. Дьякон. – Она продолжала кромсать зелень. Слон пожал плечами. Он понятия не имел, чем занимаются дьяконы. Старика он смутно припоминал – один из цветных, которые ходили в церковь в квартале от его товарного вагона. Забулдыга. Безобидный. Церковь находилась на противоположной стороне улицы, а вагон – со стороны гавани. Хоть они и существовали близко, разделенные тянувшимся вдоль квартала заросшим пустырем, они оставались друг для друга чужими. Но Элефанти считал цветных идеальными соседями. Не совали нос. Не задавали вопросов. Вот почему несколько лет назад его парни выловили ту бедняжку из гавани, когда она всплыла в доке. Он многие годы видел, как она ходила в церковь, приветственно махала ему, а он махал в ответ. Дальше их знакомство не заходило, хотя в Козе, где итальянцы и черные жили бок о бок, но общались редко, и это значило немало. Он не знал и не слышал о том, как ее занесло в район гавани, – не его это дело, – но смутно припоминал, что среди цветных у нее остался кто-то родной. Следить за новостями о местных вроде нее он предоставлял своему бригадиру. У самого Слона на это не хватало времени. Он только знал, что каждое Рождество с тех пор, как его парни выловили дамочку из воды, цветные из церкви оставляли у его вагона два пирога с бататом и жареную курочку. И почему все люди не могут так ладить? Он смерил взглядом матушку, пока та нарезала травы. Она надела отцовы старые строительные башмаки, а значит, тоже планировала сегодня рыться в саду. Он знал, что в башмаках, домашнем халате, фартуке и с неухоженной шевелюрой она выглядела как пришелица с другой планеты. Но в свои восемьдесят девять она уже могла вытворять все, что пожелает. И все же Элефанти беспокоился о ее здоровье. Заметил, с каким трудом она режет, как скрутило ее загрубевшие руки. Ревматоидный артрит, диабет и эндокардит брали свое. За последние несколько недель мать несколько раз падала, а роптания врачей насчет слабого сердца уже были не просто роптаниями, а переросли в откровенные предостережения, выведенные красной ручкой на рецептах, на какие она, конечно, и не глядела, предпочитая растения, которые, божилась она, либо укрепляют здоровье, либо их просто хорошо иметь, чтоб были, – их названия он зазубрил с детства: птичья вишня, колючая аралия, бензойная линдера, а теперь – фитолакка. Он следил, как она мучается с ножом. Подозревал, что, когда он уйдет, дальше за нее резать станет старый цветной садовник. Это было видно по чистым срезам на стеблях, туго перехваченных резинкой, или на корнях. Втайне он радовался, что она не прислушивалась к его неодобрению посторонних в доме. Хоть кто-то – лучше, чем никого. Они оба знали, что ее жизнь на исходе. Три месяца назад она заплатила Джо Пеку, чья семья управляла последней итальянской погребальной конторой в районе Коз, чтобы они раскопали тело папы на кладбище Вудлоун и перезахоронили поглубже. На заполненном кладбище не осталось места для новых могил, так что, по ее плану, ее саму нужно было зарыть на том же участке поверх его отца. Для этого требовалось зарыть отцовский гроб на двух с половиной метрах вместо обычно двух. Пек заверил, что займется этим лично. Но Слон сомневался. Все, что говорил Джо Пек, могло оказаться враньем. – Ты никого не посылала проверить участок, который обещал разрыть Джо Пек? – Я же говорила. Я сама могу справиться. – Ты ведь знаешь, что Джо говорит одно, а делает другое. – Я пошлю своего цветного. – Ему нельзя разнюхивать на кладбище. Его арестуют. – Он знает, что делать. Элефанти сдался. Пусть хотя бы будет кому присмотреть за ней, пока он съездит на север в Бронкс по адресу Губернатора. Он вздохнул, поднялся из-за кухонного стола, снял галстук с ближайшей дверной ручки, накинул на шею и перешел к зеркалу в зале, чтобы завязать, чувствуя облегчение с примесью – вопреки себе – капельки возбуждения. Для себя он уже решил, что история Губернатора о так называемой спрятанной добыче – великом сокровище, которое отец затаил где-то в вагоне или на складе, – просто басня. И все же несколько ненавязчивых звонков и вопросов к матери подтвердили, что история Губернатора правдива хотя бы отчасти. Элефанти убедился, что в течение двух лет Губернатор был единственным другом и сокамерником папы в Синг-Синге. Еще папа несколько раз упоминал о Губернаторе в разговорах с матерью, будучи на пороге смерти, но она божилась, что не прислушивалась. – Он сказал, что хранит что-то для друга и что оно в руках Божьих, – пересказала она. – Я не обратила внимания. – Он сказал «в руке Божьей» или «в Божьей ладони»? – уточнил Элефанти, вспоминая стихи, которые читал Губернатор. – Ты сам там был! – резко ответила она. – Ничего не помнишь? Но Элефанти не помнил. Ему было девятнадцать, он готовился унаследовать дело под началом семьи Горвино. Умирал его отец. Требовалось заступить на его место. Хватало, о чем подумать. В то время он захлебывался в собственных запутанных, закупоренных чувствах. Было не до Бога. – Не помню, – сказал он. – Под конец он чего только не городил, – сообщила мать. – Папа не ходил в церковь с тех пор, как освободился из тюрьмы, так что я не обращала внимания.