– Этот домик и пекарню я приобрел в сорок седьмом. Ну, вернее, пекарню приобрела жена. Я в том году сидел в тюрьме с твоим отцом. Вот как она нам досталась. Я отложил деньжат. Как они мне перепали, не суть, но сумма была круглая. Пока я мотал срок, оплошал и сказал жене, где они лежат. Однажды она меня навещает и говорит: «Знаешь что? Помнишь ту старую еврейскую пару с пекарней на Гран-Конкорсе? Они продали ее мне задешево. Хотели побыстрее сбыть с рук». Сказала, дескать, не смогла дозвониться до меня, чтобы спросить разрешения. Просто взяла и согласилась. Купила все чертово здание с потрохами. На мою заначку. Он улыбнулся воспоминанию. – Рассказала мне об этом в зале для посетителей. Уж я ей устроил. Так вспылил, что охранникам пришлось меня заковать, чтоб я ей шею не свернул. Прошло несколько недель, прежде чем она мне хотя бы написала. А что мне оставалось? Я сижу в каталажке. Она просаживает все наши деньги до пенни – на бейглы. Я был потрясен. Зол как черт. Он с тоскливым видом уставился в потолок. – А твоему отцу смешно было. Сказал: «Это разве деньги на ветер?» Я ему: «А мне почем знать? Там сплошь ниггеры и итальяшки». Он мне: «Они тоже едят бейглы. Напиши жене и извинись». Я написал, видит бог, и она меня простила. И я по сей день благодарю ее за то, что она купила это место. Благодарил бы. Будь она здесь. – Когда она скончалась? – А, уже… я и со счета сбился. – Он вздохнул, потом тихо затянул: Двадцать лет растем, Двадцать лет цветем, Двадцать угасаем, Двадцать умираем. Элефанти заметил, что смягчился, – смягчилась та внутренняя частичка, которую он никогда не показывал миру, которая ослабла, когда вошла со шваброй дочь старика. – Значит, после этого у тебя осталась чистая совесть? Или только дурные воспоминания? Губернатор еще недолго таращился в потолок. Казалось, его взгляд прикован к чему-то далекому. – Она дожила до того, чтобы встретить меня из тюрьмы. Они с моей Мелиссой построили целый бизнес, пока я сидел. Через три года после того, как я вышел, жена заболела, а теперь я и сам малехо занемог. «Занемог?» – подумал Элефанти. Да судя по виду, старик был готов в любой момент двинуть кони. – К счастью, Мелисса готова продолжить дело, – сказал Губернатор. – Хорошая девица. С ней бизнес полетит. Мне с ней повезло. – Тем больше причин не втягивать ее в неприятности. – Потому и появился ты, Сесил. Слон кивнул, чувствуя себя неловко. Это имя застало его врасплох. Так его не называли много лет. «Сесил» – детское прозвище от отца. На самом деле его звали Томмазо, или Томас. Свое второе имя он перенял у отца. «Сесил» – отцовская выдумка. Откуда это имя взялось и почему папаша его выбрал, Слон так и не узнал. Это было не просто ласкательное прозвище; это был знак, что отцу и сыну нужно поговорить наедине. В свой последний год папаня, все еще занимаясь делами, не вставал с постели, и в спальне часто бывали люди – те, кто работал в вагоне, на стройках и на складе. Когда старик говорил «Сесил», это означало важное дело, частное и что его нужно обсудить, когда все уйдут. То, что Губернатор знал об этом имени, еще больше доказывало надежность ирландца – а также, угрюмо думал Элефанти, налагало ответственность. Ему не хотелось нести ответственность за этого старикана. Ему хватало своей. Губернатор долго разглядывал Слона, потом поддался своей усталости. Сдвинулся, положил ноги на диван и вытянулся, опустив руку на лоб. Вторую поднял и показал пальцем на стол за спиной Элефанти. – Передай со стола ручку и бумагу, будь так добр. Они на видном месте. Элефанти подчинился. Губернатор что-то черкнул, сложил листок и вернул Элефанти. – Пока не открывай, – сказал он. – Мне за тебя еще и бюллетени на выборах вбросить? Старик улыбнулся. – Смотри на меня и учись, что бывает в нашей игре с такими старперами, как я. К твоему сведению, со временем устаешь. Твой отец это понимал. – Расскажи о моем папане, – сказал Элефанти. – О чем он любил поговорить? – Пытаешься меня подловить, – тихо рассмеялся ирландец. – Твой отец играл в шашки и говорил шесть слов в день. Но если и говорил, то пять из них были о тебе. – Эту сторону он мне нечасто показывал, – сказал Элефанти. – Из тюрьмы он вернулся уже после инфаркта. Так что говорил с трудом. Много времени проводил в постели. В те дни он не жил, а выживал. Поддерживал дела в вагоне, работал на семь… – Он осекся. – Работал на клиентов. Губернатор кивнул. – Сам я никогда не работал на Пять семей. – Почему нет? – Истинный ирландец знает, что однажды мир разобьет тебе сердце. – Это что значит? – Мне нравится дышать, сынок. Многих моих знакомых, работавших на семьи, через финишную черту перетаскивали по кускам. Твой отец – из редких людей, кто умер в постели. – Он никогда не доверял им до конца, – сказал Элефанти. – Почему? – Много почему. Мы с севера Италии. Они – с юга. Я был молодой и глупый. Он не верил, что я долго протяну, когда меня примут в семью. Так что отвлекал работой в доке. Отдавал приказы. Я им следовал. Так у нас было заведено. И до тюрьмы, и после. Он был кукловодом, я – куклой. Работать в вагоне, перевозить товар, доставить туда, доставить сюда, припрятать это, дать на лапу такому, дать на лапу сякому. Сполна платить своим. Держать рот на замке. Вот и вся премудрость. Но он всегда одной ногой стоял в других областях: стройка, ростовщичество понемногу, даже какое-то время садоводство. У нас всегда имелись интересы на стороне. – У вас имелись другие интересы, потому что твой отец не доверял семьям. – Доверял. Просто проверял. – Потому что?.. – Потому что тому, кто не доверяет сам, доверять нельзя. Губернатор улыбнулся. – Вот почему ты тот, кто нужен для работы. Он лежал с таким довольным видом, что Элефанти не выдержал: – Если готовишь очередную песню, то не старайся. Я всю дорогу в машине слушал по радио кузена Брюси. Он ставил Фрэнки Валли. Лучше него не поет никто. Старик посмеялся, потом поднял хрупкую руку и показал на бумажку в кулаке Элефанти. – Читай. Элефанти развернул листок и прочел: «Тому, кто не доверяет сам, доверять нельзя». – Я хорошо знал твоего отца, – серьезно сказал Губернатор. – Так, как никого не знал. Элефанти не придумал, что ответить. – А вот теперь я спою, – бодро добавил Губернатор. – Причем лучше Фрэнки Валли. И рассказал все. * * * Когда тем вечером Элефанти на своем «линкольне» ехал домой через Мэйджор-Диган, все еще со сложенной бумажкой в кармане рубашки, у него кружилась голова. Он думал не о том, что поведал Губернатор, а о женщине сельского вида, которая вошла и тут же ретировалась с извинениями. Скромная красивая ирландка. Свежа, как весна. По его подсчетам, помоложе его, тридцать пять или около того, не слишком стара для брака. Она казалась чересчур скромной – он удивлялся, как такой робкий человек может вести бизнес. «С другой стороны, – думал он, – я еще не видел ее в деле. Может, она как я. На работе деловая, суровая и жесткая, но дома, по ночам, плачется звездам о любви и компаньоне». «А может, я болван, – подумал он горько. – Просто изнывающее сердце – в целом городе изнывающих сердец. Да уж». Он свернул на съезд, на шоссе Рузвельта, потом пролетел по восточной стороне Манхэттена к Бруклинскому мосту. Ему нравилось водить. В это время мысли могли блуждать, а замешательство – утихнуть. Было еще только полпятого, дороги оставались свободными. Он включил радио, и музыка вернула его к реальности. Он окинул взглядом Ист-Ривер, посмотрел на череду идущих баржей. Кое-какие он знал. Одни ходили с честными капитанами, которые гнушались черным товаром. Не возьмут на борт краденое колесо, даже если выложишь тысячу баксов. Другими командовали бестолковые идиоты, которые выкинут все принципы в окошко по цене чашки кофе. Первый тип – честные до неприличия. Просто не могут иначе. Второй тип – прирожденные мошенники. «Кто из них я? – спросил он себя. – Хороший я или плохой?» – думал он, лавируя на дороге в «линкольне». Подумал о том, чтобы вовсе выйти из игры. Давняя мечта. Накопил он достаточно. Достаточно на жизнь. Ведь этого хотел папаня, верно? Можно продать два доходных дома в Бенсонхерсте, сбыть вагон Рэю с Кони-Айленда и уйти раз и навсегда. «И чем заняться? Работать в пекарне?» Самому не верилось, что его посетила эта мысль. Дочка Губернатора его еще толком и не знает, а он уже навострился к ней на кухню. Элефанти представил себя через десять лет: толстый муженек в поварской форме, раскатывает в три утра тесто и ставит в печку. С другой стороны, в чем смысл жизни? Семья. Любовь. Эта женщина беспокоится о своем отце. Предана семье. Он понимал ее чувство. Оно немало о ней говорило. Перед уходом он перебросился с ней парой слов. После их беседы Губернатор заснул на диване, и Элефанти спустился один. Она направлялась наверх к отцу и столкнулась с ним. Видимо, услышала, как он уходит, и решила проведать старика. Так бы поступил он сам. Проверить, что отец еще дышит, убедиться, что незнакомец – не какой-нибудь бандюган из прошлых лет, заявившийся свести счеты. Это тоже много говорило о ней. Застенчивая, но явно не чересчур и не глупая. И не из пугливых. Они встретились в прихожей у двери. Проговорили минут двадцать. Она тут же раскрылась и разоткровенничалась. Ему доверял ее отец. А значит, доверяла и она. – Я справляюсь, – ответила она на вопрос, каково руководить пекарней в одиночку. Он пошутил насчет того, как она ворвалась в комнату с ведром и шваброй наголо, будто с копьем. Она рассмеялась и ответила: – А, вы об этом. Просто папочка у себя убирается как детсадовец. – Ну, он уже свое отработал.