– Да, но он оставляет после себя такой бардак и отключается так легко. – У меня легкие отключаются, когда я автобус догоняю. Она снова рассмеялась и раскрылась еще больше, и последовавший разговор доказал, что за нежной внешностью прячутся качества в духе ее отца: жизнерадостность, юмор, но с твердостью и остроумием, которые показались Элефанти привлекательными. Они легко нашли общий язык. Она знала, что он пришел по важному делу. Знала, что их отцы были близкими друзьями. И все же он замечал осторожность. Аккуратно ее прощупывал. Такая у него работа, с горечью думал он, – работа чертова контрабандиста среди презренных наркодилеров вроде Джо Пека и убийц вроде Вика Горвино: находить чужие слабости. Тогда же он почувствовал, как и она прощупывает его. Чувствовал, как она его просчитывает и надавливает – аккуратно – ради информации. Как он ни старался, а не смог сдержаться, не смог помешать ей разглядеть ту частичку, какую никогда не видело большинство: хоть он тверд и суров внешне и с ним не забалуешь, – может, даже чересчур итальянец в манерах и речи, – внутри он все же несет тяжкий груз ответственности за свою мать и за тех, о ком переживает с той добротой, которую безопаснее скрывать. Ему доверял ее отец. Но почему ему? Почему не брату или свату? Или хотя бы ирландцу? Почему итальянцу? За эти двадцать минут разгорелась война народов между итальянцами и ирландцами, между двумя представителями черных душ Европы, коих оставили ни с чем англичане, французы, немцы, а затем в Америке – большие шишки Манхэттена, евреи, уже забывшие, что они евреи, ирландцы, забывшие, что они ирландцы, англосаксы, забывшие, что они люди, которые на своих собраниях сверхдержав обсуждают будущее и делают деньги, замостили ничтожеств в Бронксе и Бруклине, проложив шоссе и выпотрошив их районы, бросили их на произвол первого пришедшего, эти большие шишки, которые забыли про войну, погромы и жизни тех, кто пережил Первую и Вторую мировые войны, жертвуя кровью и кишками ради их Америки, чтобы они теперь били по рукам с банками, мэрией и штатом и прорубали магистрали посреди процветающих кварталов да пинками гнали в пригороды бессильных обормотов, поверивших в американскую мечту, – и все потому что им, большим шишкам, нужен процент пожирнее. Все это почувствовал Элефанти – или думал, что почувствовал, – стоя с ней у двери. Возникла связь – у мужчины, чей отец скончался, и женщины, чей отец скончается со дня на день, – возникло желание найти свое место, пока они стояли в той теплой прихожей: она – в своем деревенском платье, с работой, оплачивавшей налоги и не привлекавшей копов, Джо Пеков и непростые звонки от непростых людей, которые одной рукой лезут тебе в карман, а второй – отдают честь флагу; и он – ощутивший себя на своем месте, чего не бывало с ним уже годами. Она легко смеялась, задавала вопросы, забыв о стеснительности, а он молча кивал. Она проговорила все двадцать минут, как будто промелькнувших за секунды, и все это время ему хотелось крикнуть: «Это я морской котик на пляже. Если б ты только узнала меня поближе». Но вместо того оставался покладистым и твердым, вполсилы отмахиваясь от вопросов, притворившись замкнутым и недоверчивым. Она видела его насквозь, он это понимал. Видела ясно. Он чувствовал себя голым. Ей хотелось знать, зачем он приходил. Ей хотелось знать все. Но знать ей было нельзя. Так они уговорились. Он, конечно же, согласился на сумасбродный план Губернатора. Отчасти потому, что любил своего отца. Самые сильные чувства отца, как он знал, были связаны с доверием. Любой, кому доверял отец, не мог не быть любящим и хорошим человеком. Никаких сомнений. Если Гвидо Элефанти дал слово тому, кому доверял, то уже его не нарушал. И не заботился о том, что скажут другие. Папаня любил его мать – очевидно, потому что маму можно было назвать кем угодно, но только не типичной бруклинской итальянкой-домохозяйкой, каких много в их квартале: судачат ни о чем, варят канноли, каждое утро послушно сходятся на мессу в церкви Святого Андрея помолиться за искупление грехов своего супруга, а заодно и своих, сокрушаются, что район захватили ниггеры и латиносы, пока их собственные супруги торгуют алкоголем и отстреливают любого, кто косо посмотрит на их азартные игры, аферы на скачках и то, как они вытирают ноги о цветных. Его мать не переживала из-за цветных. Она видела в них просто людей. Переживала она из-за трав, вот и ходила выкапывать их на пустырях в округе – травы, твердила она, и поддерживали жизнь в ее муже дольше, чем кто-либо ожидал. А что до ее сына – она никогда не лезла к Томасу с вопросами; она уважала Элефанти, еще когда он был лишь сосунком, потому что инстинктивно понимала, что ее сын отличается от большинства итальянцев по соседству, должен отличаться, как им с мужем пришлось отличаться, чтобы выжить. За семью она никогда не извинялась. Элефанти есть Элефанти. И не о чем тут говорить. Папаня привел Губернатора в свой мир. И Томас поступил так же. Теперь они напарники. Это дело решенное. А еще их предприятие манило интригой. И, понятно, деньгами. «В деньгах ли дело?» – спрашивал он себя. Глянул на сложенный листок на соседнем сиденье. Тот листок, что вложил ему в руку Губернатор, пока они говорили о папане. «Тому, кто не доверяет сам, доверять нельзя». Сразу за Хьюстон-стрит Элефанти скатился на «линкольне» с шоссе Рузвельта. Впереди маячил силуэт Бруклинского моста. Он снова задумался об их разговоре и о Губернаторовой байке. – Я схожу с ума, – пробормотал он. * * * Дело уже шло к вечеру, и Губернатор засыпал на ходу, когда поведал Элефанти историю о «мыле», которое передал его отцу. Лежа на диване, он говорил в потолок, где неустанно поскрипывал вентилятор: – Почти тысячу лет в церкви Посещения Девы Марии в Вене, в Австрии, хранились драгоценные сокровища, – начал он. – Манускрипты, подсвечники, потиры. Нам с тобой это все равно что бисер перед свиньями. Вещички для мессы, потир, чтобы испивать кровь нашего Спасителя, подсвечники, все такое. Золотые монеты. И все это делалось на века. Тем вещичкам были сотни лет. Передавались из поколения в поколение. Когда пришла Вторая мировая, церковь все это спрятала от союзников. Там-то и служил мой младший братец Мэйси. Его туда послали в сорок пятом, во время войны. После войны Америка вывела не все войска, и Мэйси остался. Он был на восемь лет младше меня, лейтенант армии, парень с причудью. Он был, э-эм… – Губернатор подбирал слово. – Неженкой. – Неженкой? – повторил Элефанти. – Легкий, как перышко. Нынче таких, наверное, зовут гомиками. Его тянуло к самому прекрасному в жизни. Всегда любил искусство. Даже в детстве. Знал о нем все. Книжки умные читал. Тянуло его к искусству, и все тут. В общем, после войны в городе царила разруха, тут и там патрулировали разные армии, но каким-то образом Мэйси отыскал тайник. Нацистский. В пещере рядом с местечком под названием Альтенбург. Губернатор помолчал, погрузившись в размышления. – Я так и не узнал, как Мэйси пронюхал об этой пещере. Но хранились там ценности. И много. И он себе ни в чем не отказывал: брал манускрипты, шкатулочки, украшенные бриллиантами, со вставками из кости. И реликварии. – Что-что? – Мне пять раз пришлось прочитать, пока я сам дошел, – сказал Губернатор. – Маленькие ящики наподобие гробов, из золота и серебра. Некоторые отделаны бриллиантами. В них священники хранили украшения, произведения искусства, древности, даже мощи святых. Жирный улов. Военные трофеи, малой. И Мэйси набил себе карманы до отказа. – Откуда ты знаешь? – Сам видел. Он хранил их у себя дома. – Как он перевез все это домой? Губернатор улыбнулся. – Котелок у него варил: отправлял сам себе американской военной почтой. По чуть-чуть. Наверное, потому и задержался на службе. Цацки были мелкими. Затем после войны он устроился работать на почту, чтобы перевозить вещички, когда хотел, и никто не поднял шум. Вот так запросто. Старик посмеялся, и тогда ему пришлось приподняться, чтобы выкашлять мокроту в платок. Закончив, он сложил платок, убрал в карман и продолжил. – Мне всегда казалось странным, что Мэйси живет не по средствам для почтальона, – признался Губернатор. – У него была квартира в Виллидже размером с поле для регби. Много дорогих вещичек. Я вопросов не задавал. Детей у него не было, так что я решил, что это его дело. Мой папаня на дух не переносил Мэйси. Говорил: «Мэйси любит мальчиков». Я отвечал: «В Святом Андрее служил священник, про кого тоже говорили, что он любит мальчиков». Но папа и слышать ничего не желал. Я тогда был еще пацан, шустрый и малость раздолбай, но уже понимал разницу между больным человеком, который любит детей, и мужчиной с пристрастием к мужчинам. Знал, потому что как раз Мэйси и отговорил меня прибить этого пропитого хлюста с крестом из Святого Андрея, который мерзко обходился с детишками в приходе. Я о нем узнал, когда Мэйси подрос и мы сличили свои воспоминания о нем. Но Мэйси сказал так: «Он больной человек. Не стоит из-за него садиться в тюрьму». Младший брат, а во многом был поумнее меня. И я прислушался – сел не из-за него, а просто так! Даже в тюрьме меня выручал подход Мэйси. Если заходишь на хату, не желая себе проблем на голову, то помни: чем человек занимается на досуге – не твое собачье дело, и все с тобой будет хорошо. Так что я любил Мэйси за то, чему он меня научил. А он мне доверял. Губернатор вздохнул и потер лоб, пробираясь через воспоминания. – После войны он долго не прожил. Сперва умерла мама. Потом, через пару лет, до него добрался рак. Рак и разбитое сердце, потому что его, бедолагу, не признавал отец. Под конец жизни он пришел ко мне и сознался во всем. Открыл чулан в своем доме и показал, что у него есть. Представь себе, хранил вещички из пещеры у себя в чулане. Вещички чудесные: Библии с окладами из чистого золота. Древности. Манускрипты в тубусах из золота. Золотые же монеты. Бриллиантовые реликварии с костями давних святых. Он сказал: «Этому всему – тысяча лет». А я: «Да ты же миллионер». А он: «Я почти ничего не продавал. И так хорошо зарабатывал на почте». Я ему в глаза рассмеялся. Говорю: «Ну ты бревно». – Бревно? – переспросил Элефанти. – Ну, дуралей. – А. – А он мне: «Мне не хотелось ничего продавать. Нравилось просто рассматривать». А я ему: «Мэйси, нехорошо это. Это церковное имущество». «Церкви плевать на таких, как я», – сказал он. Ох, сказал – как ножом по сердцу. Я ответил: «Мэйси, мальчик мой. Наша дорогая матушка на небесах сляжет с лихорадкой пред божьим троном, зная, что ты сидишь здесь с краденым у ее Господа и Спасителя. Ей это как ножом по сердцу». Тут у него навернулись слезы. Говорит: «Тогда мне нужно жить дальше. Может, я придумаю, как что-нибудь вернуть». Губернатор посмотрел на Элефанти. – И как есть вернул. О, одну-другую безделушку перед смертью загнал, для поддержания своего образа жизни. Но большую часть вернул. Доставил в Вену так же, как доставил сюда. Отправлял понемногу почтой. Вернул так, чтобы не попадаться. Но одну вещицу так и не вернул. – Какую? – Ну, ту, что приглянулась мне. Статуэтку. – Что за статуэтка? – Толстушка. Венера Виллендорфская. Элефанти гадал, не сон ли это. Статуэтка толстушки? У Губернатора как раз такая дочка. Причем красивая. Это какой-то трюк? Совпадение? – Это что, название мыла? – спросил он. Губернатор раздраженно хмыкнул. – Я просто спросил, – сказал Элефанти. – Мэйси говорил, это самое ценное, что у него есть в коллекции. – Почему это? – Не могу ответить. Мэйси знал, а я в этом не соображаю. Она красновато-золотого цвета. Очень маленькая. Из камня. Не больше куска мыла. – Если она не из золота, почему такая дорогая? Губернатор вздохнул. – Ежели речь об искусстве, у меня соображения не больше, чем у куля картошки, сынок. Не знаю я. Я уже сказал, мне и про слово «реликварий» пришлось пять раз прочитать, пока я толком уяснил. Статуэтка лежала в одном из этих самых реликвариев. Крошечный ящичек, как гробик, размером с кусок мыла. Ей тыщи лет. Мэйси сказал, там один ящик стоит целое состояние. Сказал, что толстушка, Венера Виллендорфская, стоит больше всего, что у него есть, вместе взятого. – Тогда она наверняка обретается в каком-нибудь большом замке в Европе, где на коврике перед дверью надпись на староанглийском, а ему досталась фальшивка. Или настоящая обретается в музее. Почему она не в музее? В музее бы, кстати, догадались, что у них фальшивка. – Ну и что с того. Сынок, мы с твоим папашей сидели в одной тюрьме с такими сладкоголосыми засранцами, что продали бы лед эскимосу. Эти ребятки обнулят твой банковский счет быстрее, чем муха сядет на говно. Знают больше страховых разводов, банковских афер и карточных фокусов, чем филадельфийский бармен. Сладкие, как тянучка, эти субчики. И тебе любой скажет, что чаще всего треска, которую поймали на крючок или развели, держит рот на замке. Такие новости распускать никто не хочет. Пафосные клоуны в этих твоих музеях ничем не лучше. Ежели у них левак, зачем трубить об этом миру? Пока лох выкладывает шиллинг, чтобы на нее глянуть, кто поймет разницу? Элефанти молчал, осмысляя все сказанное. – Думаешь, я тебе мозги пудрю? – спросил Губернатор. – Может быть. Никогда не спрашивал у брата, почему она такая дорогая? – Нет, не спрашивал. Просто забрал, пока он не передумал. А потом он умер. – Венера Виллендорфская. И вправду как название мыла. – Это не мыло. А толстушка, – настаивал Губернатор. – Знал я одну толстушку в школе, которая была настоящим сокровищем. Но статуэток в честь нее никто не делал.