– Ну, а эта уместится у тебя на ладони. Я заныкал ее перед тем, как загреметь. Твой отец вышел на два года раньше моего. Я трясся, что ее кто-нибудь найдет, вот и попросил его, чтобы он забрал и придержал для меня. Он сказал, что так и сделал. Значит, она у тебя где-то да есть. Элефанти поднял руки. – Клянусь Пресвятой Девой, папаня не говорил, куда ее дел. – Ни слова? – Только сказал о твоей дурацкой песенке, насчет божьей ладони. Губернатор довольно кивнул. – Ну, это уже что-то. – Это ничего. Как мне ее искать, если я не знаю, где она или как выглядит? – Это толстушка. – Да есть миллион статуй толстушек. У нее на носу горбинка или она круглая, как пузырь? Похожа на лошадь, если профиль повернуть? Голова и живот – это единственное, что в ней заводит? Или она как та фигня, которая получается, когда плещешь краской на холст, а любители искусства слюной исходят? Она кривая на один глаз? Ну? – Гну. Это толстушка. Ей тыщи лет. И в Европе есть человечек, который отвалит за нее три миллиона долларов налом. – Это ты уже говорил. Откуда мне знать, что он настроен всерьез? – Серьезней некуда. Мэйси перед смертью продал ему вещицу-другую. Он рассказал, как с ним связаться, но сам умер, пока я еще досиживал. Из Синг-Синга я никому позвонить не мог. Вот и отложил. Можно закончить в урне на чьем-нибудь кладбище, если свяжешься с тем, кого в жизни не видел и с кем лично дел не имел. До тюрьмы я с ним ни разу не разговаривал. А когда вышел, занедужила жена, надо было ухаживать за ней, и возвращаться на нары мне было не с руки. И вот пару месяцев назад, когда врач мне сказал, что у меня… болезнь одна, я и позвонил этому человечку в Европе, и он еще жив. Я сказал, что я брат Мэйси, и сказал, что у меня есть. Он не поверил, так что я отправил единственную фотографию, какая у меня была. Я старый вор. Слишком бестолковый, чтобы хранить копии. Слава святым, фотография дошла, и тогда пошел другой разговор. Теперь он названивает мне чуть ли не каждую неделю. Говорит, может ее толкнуть. Сперва предлагал четыре миллиона долларов, так я спрашиваю: «Откуда возьмешь такие деньжищи?» Он мне: «Это мое дело. Тебе я предлагаю четыре, потому что продать ее могу за двенадцать. А то и за пятнадцать. Но сперва с тебя доставка». Сказал, что живет в Вене. Тут я почуял крысу. Чуть не пошел на попятный. Не верил ему. И говорю: «Если ты тот, про кого мне рассказывал братец, тогда вышли мне десять кусков и назови хоть одну вещь, которую братец тебе продал». Так он и сделал. Я не дурак. Не говорил, где живу. Он думает, я живу на Стейтен-Айленде. Такой обратный адрес я написал на конверте с фотографией. Он переслал бабки в банк на Стейтен-Айленде, какой я ему назвал. Эти десять тысяч я вернул и дал согласие. Но у меня нет сил, чтобы перевезти эту штуку. Теперь мне ее не довезти до Европы. А если бы и мог довезти, не поехал бы в такую даль, чтобы он меня обул или того хуже, а потом прикарманил штуковину и утек. Вот я ему и говорю: «Давай лучше ты к нам, а я тогда уступлю ее за три миллиона долларов. Можешь оставить себе лишний миллион за хлопоты». Я только языком трепал. Думал, он меня пошлет. Не думал, что ему хватит духу. А он сказал: «Дай подумаю». Через неделю перезванивает и говорит: «Ладно. Я приеду». Тут я и обратился к тебе. – Далеко же ты загадываешь, мистер. С чего ты взял, что я отдам ее тебе – или ему, – если найду? – спросил Элефанти. – Потому что ты сын своего отца. Я не пру наобум, сынок. Я о тебе поспрашивал. Видишь ли, мы с твоим папаней – мы знали, кто мы такие. Всегда мелкие сошки. Перевозчики. Никогда не просили себе ни власти, ни неприятностей. Мы перевозили. А этот дядя из Европы, с которым я беседовал, – он умник. Базарит по-грамотному. С акцентом. Заслушаться можно. Умники всегда опережают тебя на шаг. Даже если ты себя мнишь шибко мозговитым, преимущество все равно у них. Потому они и умники. Имеешь дело с умником – лучше тебе быть семи пядей во лбу. Твой папаня всегда говорил, что ты семи пядей во лбу. Элефанти все обдумал и произнес тихо, почти сам себе: – Я далеко не умник. – За три миллиона – будешь. Губернатор помолчал, потом продолжил: – Я довел дело, докуда мог. Позвонил ему и сказал: «Забьем стрелку». Он сказал: «Положи ее в ячейку хранения, я приеду и заберу, а тебе оставлю налик». Так мы планировали. Встретимся в Кеннеди. Совершим обмен в ячейке хранения и разбежимся. Конкретно мы не обсуждали, как все провернем, но на ячейку я согласился. – Тогда договаривайся и иди забирай деньги, господи боже мой. – Это как, если я не знаю, где статуэтка? – Знал же, – сказал Элефанти. – Она была у тебя раньше, чем у моего папани. – Он ее заныкал! – Губернатор помолчал. – Еще раз: она у меня была до тюрьмы. Я не мог рассказать о ней жене. Она и так вложила все мои кровные в чертовы бейглы. Статуэтка находилась в ненадежном тайнике. Пока мы чалились в Синг-Синге, я рассказал твоему папане, где она. Он вышел за два года до меня. Согласился забрать ее и придержать. Я ему сказал: «После того как я выйду и обстановка остынет, я за ней приду. И ты получишь свою долю». Он сказал: «Идет». Но перед тем как выйти, он перенес в тюрьме инфаркт, и больше я его не видел. Пытался передать ему весточку в тюремный лазарет, но его отпустили раньше, чем у меня получилось. Его отпустили после инфаркта. Он сам передал мне весточку со свободы. Послал письмо. Там говорилось: «Не парься. Я забрал твою шкатулку. Она в безопасности и в Божьей ладони, как в той песенке, которую ты любил петь». Так что получить он ее получил. И я знаю, что он ее где-то спрятал. – В Божьей ладони? Что это значит? – Не знаю я. Просто написано – «в Божьей ладони». – Тогда ты что-то перепутал. Папаша не мог написать такое письмо. Он никогда не ходил в церковь. – Вы разве не католики? – Мать меня таскала в церковь Святого Августина, пока я не вырос и не бросил. Но отец туда ногой не ступал. До самой смерти не ступал ногой в церковь. Мы провели похороны. Только тогда он попал в церковь. – Может, он спрятал ее в церкви. Или у себя в гробу. Элефанти задумался. Мать говорила, что хочет эксгумировать отца, чтобы самой лечь в ту же могилу. И Джо Пек обещал заняться этим лично. От мысли о том, как этот безмозглый идиот Джо Пек выкапывает останки отца, ворочает труп, роется в карманах парадного костюма, ковыряется в мозгах папочки отверткой, чтобы найти эту толстушку за три миллиона, как ее там по имени, у Элефанти на миг перехватило дыхание. Потом он взял себя в руки и сказал: – Он бы не оставил ее в церкви. Он не имел дел с церквями. Никому в церквях не доверял. И он не так глуп, чтобы хоронить ее с собой. Не поступил бы он так с матерью. – Согласен, – сказал Губернатор. – Но есть же у вас склад. Вы же перевозите товары. – Я осмотрел все склады до единого, что у нас есть. К каким у меня есть доступ. – А к каким доступа нет? – Пожалуй, добраться до них можно, – признал Элефанти. – Но на это уйдет время. – Времени у меня как раз и нет, – сказал Губернатор. – Дядя, который хочет купить, – он ни с кем другим работать не станет. Таким людям не звонят. Они звонят сами. Я тяну время. Сказал, что мне надо обмозговать сделку. Он нервный. Ему не понравится, если появится второй. Я и так думаю, что он на меня наедет. Вот еще причина, почему я хочу, чтобы ты ее у себя раскопал. «Вот и пожалуйста, – подумал с горечью Элефанти. – У него никого нет. Если большая шишка из Европы хочет долбаный артефакт, который стоит руки и ноги, а единственная преграда между ним и таким баблом – это пекарь и его дочка… что ж». – Ты же вроде сказал ему, что ты на Стейтен-Айленде, – ответил Элефанти. – Такие, если захотят, всегда тебя найдут, – сказал Губернатор. – С другой стороны, он как мой братец Мэйси. Эти люди – они фанатики. Есть пространство для маневра. Я дал ему знать, что, как только запахнет керосином, статуэтка исчезнет навсегда. В унитаз смою. На части распилю. В речку кину. Но еще я думаю о Мелиссе. Так что, когда я пришел к тебе… ну, теперь, зная твоего отца, я чувствую, что в моей команде есть хотя бы один человек, который не кинет. Элефанти молчал. «“В моей команде”, – подумал он. – Как это, черт возьми, я уже попал в его команду?» Губернатор привстал на диване, неловко изогнул спину, залез под диван и достал конверт. – И еще кое-что, – сказал он и передал конверт Элефанти. Тот мгновенно узнал болезненные каракули отцовского почерка, под конец жизни ставшего скачущим и крупным. Письмо было адресовано Губернатору. – Где ты это взял? – Твой папаня прислал, пока я досиживал. Элефанти открыл конверт. Внутри была простая визитка с фотографией старых козовских доков, около сороковых, со знакомой статуей Свободы в отдалении. Сзади было приклеено традиционное ирландское напутствие – очевидно, вырезанное из книжки или газеты: Пусть дорога встречает тебя. Пусть ветер всегда будет в спину. Пусть солнце греет твое лицо, Мягкие дожди оросят твои поля. И до нашей новой встречи Пусть Господь хранит тебя в Своей ладони. Рядом был рисунок коробочки, сделанный отцовской рукой. Внутри коробочки – грубовато намалеванная дровяная плита с поленьями, с крестом над ней. У коробочки было пять сторон; с одной стороны – схематичный человечек посреди кружка, с вытянутыми ручками. – Если бы не его почерк, в жизни бы не поверил, что это он нарисовал, – сказал Элефанти. – Что-нибудь узнаешь? – Нет. – Это ирландское благословение. – Уж об этом я догадался, – сказал Элефанти. – Но что за топка и дрова? – У вас нет склада с чем-нибудь похожим? – спросил Губернатор. – Нет. Коробка может быть чем угодно. Гараж. Дом. Ящик из-под молока. Хижина в лесу. Может быть где угодно. – Да, может, – сказал Губернатор. – Но куда бы поехал Гвидо Элефанти? Перед ответом Элефанти надолго задумался. – Мой отец, – сказал он сухо, – никогда и никуда не ездил. Ни разу не удалялся от района Коз дальше трех кварталов. Едва ли. Он и ходил-то с трудом. А если и ходил, то недалеко. Может, время от времени в магазин в Бэй-Ридже, где продаются продукты из Генуи. Было на Третьей авеню местечко с генуэзскими товарами – фокаччей, сыром в основном из Старого Света, – но он туда почти не выбирался.