– Ты давно уже сухой? – С день будет, более-менее. Охранник тихо присвистнул. – Ее комната вон там, – сказал он, указывая на длинный коридор за стойкой. – Номер сто пятьдесят три. Пиджак двинулся по коридору, потом в раздражении обернулся и буркнул: – Вам-то какое дело, сколько она жертвует Богу? Старый охранник ответил робко: – Это я хожу на почту и отправляю денежный перевод, – ответил он. – Каждую неделю? Старик пожал плечами. – Мне полезно двигаться. Если засижусь на одном месте, мне тут комнату предложат. Пиджак, все еще ворча, коснулся края шляпы и направился мимо стойки по коридору под взглядами молодой секретарши и охранника Мэла. – Это что вообще было? – спросила Марджори. Мэл смотрел Пиджаку в спину, как тот ковылял по коридору, остановился, поправил одежду, обмахнул рукава и пошкандыбал дальше. – Единственная разница между ним и мной, – сказал Мэл, – это двести сорок три дня. * * * Пиджак, уже весь в поту, чуть ли не в бреду, поплывший и ослабевший, вошел в комнату 153 и не обнаружил там ни единой человеческой души. Взамен он столкнулся с грифом-индейкой в инвалидной коляске, сидящим в углу, лицом к стене, с клубком шерсти в руках. Пташка услышала, как он вошел, и заговорила, не оборачиваясь: – Где мой сыр? Только тогда пташка развернула к нему коляску. Целую минуту Пиджак осмыслял, что создание у него перед глазами – человеческое существо ста четырех лет от роду. Женщина почти полностью облысела. Мышцы лица обмякли, создавая впечатление, будто щеки, губы и мешки под глазами тянет к земле какая-то магнетическая сила. Рот сполз почти на подбородок, уголки опустились, придавая лицу выражение вечного недовольства. Те волосы, что остались, напоминали яичницу в виде ниток, торчали дикими клоками и прядками, словно у взвинченного, измученного, древнего, испуганного профессора. Из-под накрывавшего одеяла виднелся подол халата, голые ноги были всунуты в тапочки на два размера больше. Была она такой крошечной, что занимала только треть коляски, и притом сгорбилась, изогнулась в форме вопросительного знака. Он не помнил сестру Пол отчетливо. В годы, когда она еще служила в церкви до того, как переехать в дом престарелых, он слишком много закладывал за воротник. Ушла она раньше, чем его рукоположили и спасли. Да и без того он ее не видел почти двадцать лет, а если бы и видел, то все равно обнаружил бы, что для всех, кто не знал ее близко, она практически неузнаваема. Сперва Пиджак покачивался, пережидая головокружение и надеясь, что не потеряет сознание. Его чуть не опрокинула навзничь внезапная жажда. С другой стороны от ее кровати он увидел графин с водой. Показал на него и спросил: «Можно?» Не дожидаясь ответа, поплелся, схватил и сделал короткий глоток прямо из горла, потом понял, насколько изнемогает, и выхлебал до дна. Закончив, грохнул графином о тумбочку, пытаясь отдышаться, затем громко рыгнул. Полегчало. Он снова взглянул на нее, стараясь не таращиться. – А ты тот еще фрукт, – сказала она. – Чего? – Сынок, ты впрямь очевидец кошмара. Страшный – хоть святых выноси. – Не всем же быть красивыми, – пробурчал он. – Ну, ты точно не самоцвет, сынок. У тебя лицо в самый раз для рекламы плавок. – Мне семьдесят один, сестра Пол. В сравнении с вами я еще цыпленок. Что-то не вижу, чтобы ради вас тут ухажеры кульбиты выделывали. Уж хотя бы у меня на лице нет столько морщин, что их и десять дней дождя не напоят. Она прожгла его пристальным взглядом – глаза как уголья, – и на миг Пиджака посетила устрашающая мысль, что старая карга превратится в ведьму и наведет на него моджо, жуткую порчу. Взамен она запрокинула голову и расхохоталась, раскрыв рот, полный десен, с одним-единственным желтым зубом, торчащим, как шарик масла на тарелке. Ее завывания и карканье напоминали козлиное блеяние. – Немудрено, что Хетти тебя терпела! – прогоготала она. – Так вы знали мою Хетти? Не сразу она пришла в себя, пожевала пустыми челюстями и хохотнула: – А то, сынок. – Мне о вас она никогда не рассказывала. – А на кой черт? Все едино ты был пьянь и нисколько не слушал. У тебя в голове ничегошеньки не держалось. Небось, и меня не помнишь. – Чуть-чуть… – Угу. Меня мужики зазывали в постель на восьми языках. Где уж теперь. Все еще пьешь? – Нет, с тех пор как увидел… нет, сейчас нет. – А судя по виду, хотелось бы. Небось, хотелось бы. – Еще как. Но я стараюсь… э-э… да не. Обойдусь. – Что ж, устраивайся поудобней, мистер, и я тебе нарассказываю такое, что любому выпить захочется. А как закончу, там уж иди и делай что пожелаешь. Но сперва – где мой сыр? – Чего? – Сыр. – Нет у меня никакого сыра. – Тогда об этом расскажу вперед всего, – ответила она, – потому как все связано. Расскажу только раз. Но чтобы духу твоего тут не было, коли не принесешь мой сыр. * * * Когда сестра Пол попросила подкатить ее к окну, где они оба могли видеть солнечный свет, Пиджак спокойно сел рядом, потирая подбородок и делая глубокие вдохи. Стоило по ее просьбе поставить коляску на тормоз и подтянуть к окну свой стул, как она начала: – Мы все друг друга знали. Хетти, я, мой супруг, моя дочурка Эди, родители сестры Го – к слову, тетушка и дядюшка Кузин. Нанетт и Сладкой Кукурузы. И, конечно, твой приятель Руфус. Все мы приехали из разных концов Юга в одно и то же время. Хетти и Руфус были младше всех. Мы с моим мужем – старше. Мы последовали за Эди, которая забрала нас с Юга. Мы с супругом завели церквушку у меня в гостиной. Потом набралась община, и немного погодя вскладчину мы скопили достаточно, чтобы прикупить клочок земли у самых Коз-Хаусес. Тогда земля стоила дешево. Так и начались Пять Концов. Так оно все началось. Понимаешь ли, в сороковых, когда появились мы, Коз был сплошь итальянским. Жилпроект отгрохали для итальянцев, чтоб они разгружали корабли в гавани. Когда мы приехали, там уже все умерло. Корабли ушли. Доки закрылись, а нас итальянцы не больно жаловали. Факт: нельзя было и пройти до центра по Сильвер-стрит. Либо садись на автобус или в метро, либо лови машину – своей ни у кого не было, – либо бегом беги. На Сильвер-стрит не выходили, коли зубы дороги, только когда час совсем поздний и денег на автобус нет. Ну, нам-то хоть бы хны. На Юге приходилось и хужее. Сама я думала об итальянцах не больше, чем когда глядела на птичку, что крошки клюет. По будням я работала у белой дамы на Коббл-Хилл. Однажды она устроила у себя прием, и я заработалась допоздна. Ну, холодно было, автобусы ходили редко, и домой я отправилась на своих двоих. Так случалось иногда в позднее время. По Сильвер-стрит я не пошла. Все больше окраиной. Спустилась по всей Ван-Марл, а как дошла до Слэг-стрит, повернула и шла домой вдоль гавани, где стоят заводы. Таким путем цветные добирались домой поздними вечерами. Вот шла я той ночью по Ван-Марл – небось, как раз часа в три утра – и тут увидала за два или где-то три квартала, как бегут на меня два мужика. Белые. Очертя голову. Прямиком на меня. Один за другим. Ну, я цветная, на улице темно, и я знаю: как паутинка ни совьется, а всех собак повесят на меня. Спряталась в подъезде и поджидала. Они пробежали прямо мимо меня. Первый – опрометью, а за ним второй не отстает. И вот тот-то второй – коп. Когда они добрались до угла Ван-Марл и Слэг, первый останавливается на перекрестке, повертается и достает пистолет против второго, полицейского. Подловил его. Того гляди, снес бы копу голову. И подумай ты, откуда ни возьмись принесся грузовик – и бум! Снес того малого на перекрестке. Хорошенько расплющил. Умертвил на месте. Тогда грузовик остановился, и все затихло. Коп выбежал на улицу, смотрит на того с пистолетом. Он мертвее, чем вчерашнее спагетти. Тогда коп идет к водителю. Я слышу, как водитель ему: «Я никого не видел». Тогда коп говорит водителю: «Не уезжай. Я пошел звонить». Побежал в телефонную будку для полиции, за подмогой. Забежал за угол и пропал из виду. Ну, тут мне пришло время уходить. Я давай из подъезда и ходу по тротуару мимо грузовика. Семеню себе, а тут малый из-за руля меня окрикивает: «Помогите, пожалуйста». Я хотела идти дальше. Перепугалась. Это же не мое дело. Вот и прошла еще пару шагов. Но малый за рулем все умолял. Говорил «пожалуйста, пожалуйста, помогите», – не унимался. Ну, видать, услышала я тогда Господа: «Иди и помоги ему. Вдруг он раненый или ушибленный». Тогда я подхожу к водителю и говорю: «Вы там ушиблены?» Он оказался итальянец. Говорил с таким акцентом, что один дьявол разберет. Но суть его слов была такова: «У меня беда». Я ему: «Вы ничего плохого не сделали. Тот субчик сам под колеса сиганул. Я все видела». Он мне: «Не в том беда. Мне надо перегнать этот грузовик до дома. Я дам вам сотню долларов, ежели его перегоните». Тут сестра Пол замолкла и пожала плечами, словно извинялась за нелепую неурядицу, в которую влипла. Затем возраст взял свое, и она зевнула, но продолжила: – Я всего лишь деревенская бабка. В городе долго не жила. Но неприятности чуяла. И сказала: «Вы уж езжайте себе, мистер. Я в ваши дела не лезу. Я ничего не видела. Иду себе домой в Коз-Хаусес, где проживаю. Всего вам хорошего».