Сестра Пол пожала плечами. – Бытие, двадцать семь, двадцать восемь, гласит: «Да даст тебе Бог от росы небесной и от тука земли, и множество хлеба и вина». – Но это сыр. – Сынок, благословение находит тех, кто в нем нуждается. Неважно, в каком виде. Главное, что находит. 25. Делать Мечта была настолько живой – а сколько из них оказались мертвыми еще до рождения, – что временами Элефанти почти приходилось сдерживаться, чтобы не воспарить от одной мысли о ней. Размышляя, он крепко сжимал руль своего «линкольна». Рядом молча ехала Мелисса, дочь Губернатора. Было четыре утра. Он был счастлив. Не столько оттого, что Мелисса приняла его приглашение «узнать о делах отца», сколько из-за того, как она справлялась с собственными делами – и его. Таких людей он еще не встречал. Она была, как выражаются итальянцы, stellina – звезда, самая прекрасная. Сперва казалась застенчивой и робкой, что он уже видел. Но под сдержанностью скрывались решительность манер, твердость, выдававшая непоколебимую уверенность в себе и вызывавшая доверие. За недели их свиданий он видел, как она обращается с работниками в кафе и пекарне, как решает важные проблемы так, чтобы люди не почувствовали себя дураками, как вежливо разговаривает, выказывает уважение и почтение к пожилым в общем и старому дьякону в частности – выпивохе, который работал у его матери и с кем она наконец познакомилась всего месяц назад. Она не называла его «цветным» или «негром». Она называла его «мистером» или «афроамериканцем» – это, на вкус Элефанти, звучало опасно, странно, чуждо. Что-то от хиппи. Это напоминало о Банче Муне, цветном ублюдке. До него доходили слухи, что Пек расправился с Банчем – и жестко. Теперь опасность была повсюду, стреляли белые, черные, латиносы, ирландские копы, итальянские семьи, наркоторговцы. Это не прекратится. И все же, несмотря на мрачные дни впереди, он чувствовал, что движется к свету. К чудесной, лучезарной, роскошной, пробуждающей панораме того света, что может принести в жизнь одинокого человека любовь. Романтика для них обоих оказалась неизведанной территорией. Пара обедов и торопливый ужин в бронксовской забегаловке переросли в долгие спокойные ужины в «Стейк-хаусе Питера Люгера» в Уильямсбурге, затем – в милые прогулки по Бруклинской эспланаде, пока кокон симпатии и желания распускался калейдоскопом сияющей, страстной, пышной любви. И все же, думал он за рулем на шоссе Рузвельта, пока вдали уменьшался Крайслер-билдинг на Сорок второй улице, любить мужчину при свете дня, когда сияет солнышко и чувствуется обещание любви, – это одно. А гнать в жилпроект в Бруклине на его «линкольне», чтобы подобрать посреди ночи старого дьякона, – это совсем другое. Об этом он размышлял, сворачивая в туннель Бэттери, где свет флуоресцентных потолочных ламп вспыхивал на лице Мелиссы, сидевшей рядом. До сих пор он всегда верил, что любовь приносит в жизнь мужчины только тревоги, страх и слабость, особенно в жизнь мужчины его профессии. Но Мелисса принесла отвагу, скромность и юмор в такие закоулки, о каких он и не подозревал. Раньше он никогда не сближался с женщиной, если не считать мать, но молчаливая искренность Мелиссы оказалась новым оружием. Она привлекала людей, обезоруживала их. Она находила друзей – а это тоже оружие. Он уже видел, как это подействовало на пожилую цветную по имени сестра Пол в доме престарелых в Бенсонхерсте. Она благодарил Бога, что неделю назад взял с собой в дом престарелых Мелиссу. А ведь чуть не поехал один. Позвал в последний момент, чтобы продемонстрировать свою искренность и открытость. И с помощью Мелиссы дело обернулось в его пользу. Старый дьякон заверил, что рассказал о нем сестре Пол все. Но стоило войти в комнату, как старушенция, сморщенная и закутанная в серое одеяло, встретила его malocchio – дурным глазом. Не повела и бровью на его приветствие и, не говоря не слова, вытянула старую лапу, показав на старую кофейную жестянку у кровати. Он ее подал. Она в нее сплюнула. – Вылитый папаша, только толстый, – сказала она. Он поставил стул рядом с ее коляской и сел лицом к ней, стараясь улыбаться. Мелисса примостилась на кровати у него за спиной. – Я ел больше арахиса. – Он пытался пошутить, чтобы разрядить обстановку. Она отмахнулась древней сморщенной рукой. – Сколько помню, твой папочка арахис не ел. И не говорил больше четырех-пяти слов в день. А значит, ты не только толще, но и языком треплешь чаще. Он почувствовал, как кровь приливает к лицу. – Разве дьякон обо мне не предупреждал? – Нечего тут дерзить и сочинять воздушные замки про старого дьякона! Ты делаешь? – А? – Ты делаешь? – Что делаю? – Я задала вопрос, мистер. Ты делаешь? – Послушайте-ка, мисс… – Не дерзи, – гаркнула она. – Я задаю вопрос. Да или нет. Ты делаешь? Он поднял палец, чтобы что-то сказать, как-то ее замедлить. – Я здесь только пото… – Сунь этот палец себе в карман и послушай сам, сынок! Приперся без банки сардин, без гостинцев, без миски бобов, даже стакан воды не подашь тому, кто готов помочь тебе даром. И еще даже не знаешь, выбьешь десяточку или нет. Ты как почти все белые. Веришь, что заслуживаешь то, к чему никаким боком не относишься. У всего в мире есть своя цена, мистер. Так вот, теперь сила не на твоей стороне, сэр, ведь я всю свою жизнь прожила, а тебя в упор не знаю. Может, ты итальянец, раз пришел в костюме, угвазданном вином. А с другой стороны, можешь оказаться каким-нибудь пронырливым никчемным проходимцем, что только прикидывается сыном мистера Гвидо. Я не знаю, зачем ты вообще пришел, мистер. Я и дьякона-то как следует не знаю. Он ничего не рассказал о тебе толком. Как и многие мужчины, он не верит, что должен объясняться с женщинами, даже со своей женой, которая ему долгие годы жарила, парила и волосы вычесывала, пока он только по округе околачивался да глаза свои бесстыжие заливал. Я сто четыре полных раза обошла вокруг солнца – и никто мне ничего не объяснял. Я целую книгу могу написать о том, как не объясняют. Вот что значит быть старой цветной, сэр. И теперь я спрашиваю вновь. В последний раз – и если ты мне сейчас не угодишь, можешь сунуть свои топалки в «Хаш Паппи» вместе с четвертаком на удачу и валить отсюда. Ты делаешь? Он обреченно моргнул и взглянул на Мелиссу, а та – слава богу – тихо произнесла: – Миссис Пол, он делает. Сушеное лицо старушки – мешанина сморщенных сердитых рек – смягчилось, когда она обратила свою древнюю голову к Мелиссе. – Вы его жена будете, мисс? – Невеста. Собираемся пожениться. Гнев старушенции поугас. – Хмф. Что он за тип? – Немногословный. – Его папка тоже был немногословный. Уж точно говорил поменьше этого. На что тебе сдался такой неудачник? Ввалился сюда весь на кураже, вопросами пытает, будто он из полиции или какой ниспосланный Богом проповедник. Его папаша мне за всю жизнь задал только один вопрос. После – ни разу. Он тоже из таких, этот твой малый? Из тех, кто умеет постоять за свое слово? Из тех, кто делает, а потом об этом никому не говорит? Он говорит или делает? Ну, что? – Я надеюсь. Я так думаю. Посмотрим. Но мне все-таки кажется, он… делает. – Ладушки. – Старушка казалась удовлетворенной. Она снова уставилась на Элефанти, но говорила все еще с Мелиссой, будто Элефанти не было в комнате. – Надеюсь, вы правы, мисс, ради вашего же блага. Если правы, то вам повезло. Ведь его папка слушал. Его папка не разбрасывался вопросами, не пыжился, не делал громких заявлений и не тыкал клешней, будто он экая шишка. Его папка ни в кого пальцем не тыкал. Он отдал нам эту церковь даром. – Хотелось бы, чтобы и мне кто-нибудь подарил церковь, – сказала Мелисса. Старушка вдруг вознегодовала. Впала в ярость. Вскинула голову, в бешенстве прожигая Мелиссу взглядом, потом внезапно откинулась и разразилась смехом – широко открыв рот и демонстрируя единственный пятнистый и гадкий старый зуб. – Ха! А ты ничего, девочка! И тогда Мелисса вступила в дело, сгладила обстановку, в следующие два часа заговорила старой крокодилице зубы, пока вся ее желчь не растворилась, не пропала без следа, раскрыв обитавшую под поверхностью добрую и чудную душу, пока она уже не делилась историей своей жизни и прошлого, изливала душевную музыку страданий, печалей и радостей черной женщины: о своем покойном супруге, о любимой дочери, что провела молодость за созданием церкви Пяти Концов и умерла четырнадцать лет назад. Благодаря задабриваниям Мелиссы сестра Пол прошла от своего начала на издольной ферме в Валли-Крик, штат Алабама, к северу от Кентукки, где она познакомилась с мужем, и до переезда в Нью-Йорк вслед за дочерью. Там муж услышал призыв учить людей Христовой мудрости, а когда сестра Пол дошла до рождения баптистской церкви Пяти Концов и до роли старого мистера Гвидо в постройке – и, конечно, до спрятанной им шкатулки, – она уже обращалась к ним обоим. Но одним этим ее речь не исчерпывалась, поскольку она раскрыла еще большее сокровище – старый Коз времен юности Элефанти, позабытый за годы тягот и трудов, вернула округу, которую он помнил с детства: где в воскресный день итальянские ребятишки играли на улице в «слона» и в «чай-чай-выручай»; где ирландские на Тринадцатой улице вышибали в стикболе розовые мячики на расстояние двух сточных канав; где еврейские на Дайкман хохотали, сбрасывая на прохожих наполненные водой воздушные шарики из окон многоквартирного здания с бакалейной лавкой на первом этаже, принадлежавшей их папе; где старые докеры – итальянцы, цветные и латиносы – спорили на трех языках о «Бруклин Доджерс», пока метали кости; и где, конечно, негры из Коз-Хаусес торопились в лучших воскресных нарядах в центр Бруклина, нервно посмеиваясь, когда Элефанти в свои подростковые годы выставлял себя перед ними на посмешище – пьяный, злой, угрожающий, на глазах негров ссал за припаркованной машиной, даже гонял по ночам их детей на Сильвер-стрит. Чем он думал? Тут он увидел себя, когда мать, узнав о его поведении, накинулась на него в ярости: беспутный paisan, переживает, что цветные, ирландцы, евреи – чужаки – вторгаются в наш квартал. Нет никакого нашего квартала, сказала она. Квартал не принадлежит итальянцам. Он никому не принадлежит. В Нью-Йорке королей нет. Только жизнь. Выживание. «Чем я думал?» – гадал он. Вот что делает с человеком любовь? Меняет? Позволяет отчетливо увидеть прошлое? Когда пожилая дама договорила, он чувствовал себя как после благословления, будто очистил душу от грехов на исповеди. Настал вечер, и она уже едва не засыпала на ходу. Он поднялся, чтобы поблагодарить ее и уйти, когда она спросила: – Твоя мать еще жива? – Да, – сказал он. – Ты уж ее уважай, сынок. Сколько бы добра ни делал твой папа, стояла за ним она. Что она нынче поделывает? – Работает в саду. – Это хорошо. Пожалуй, не стоит ей рассказывать, что мы с тобой беседовали. – А кто говорит, что я расскажу? Сестра Пол недолго мерила его взглядом, потом сказала: – Мне сто четыре года, сынок. Я все твои штучки наперед знаю. Ты захочешь меня проверить, надеешься, она вспомнит про сто долларов, которые предложил мне твой папа за то, что я увезла тот грузовик. Вспомнить-то она вспомнит, в те времена это были немалые деньги, да и ей, поди, пришлось туго – сидеть в такую рань в гостиной, пока правая ступня у ее супруга смотрит в одну сторону, а лодыжка – в другую, и у порога стоит грузовик, полный неприятностей, и ты еще храпишь наверху носопеткой, полной соплей, и с жизнью, полной головной боли, впереди: небось, растить тебя было не сахар. Жена все понимает, сынок. Если б она хотела, чтобы ты узнал, что случилось той ночью, думаю, она бы давно уже выложила. Зачем тревожить сердце старушки матери? Ежели с тобой случится беда через то, что я тебе рассказала, тогда мне и принимать ее страдания на душу. Я стара, сынок. Мне лгать незачем. Элефанти подумал, потом сказал: – Ладно. – Помолчал. – Спасибо… за все. Я могу что-то для вас сделать? – Если ты молишься, то помолись, чтобы Господь прислал мне мой кусок сыра. – Что-что? – Видишь ли, твоему папочке был по вкусу мой харч… – Харч? – Поедовка. Любил он мою стряпню. Все бы отдал за мою жареную курочку. Как-то раз я его кормила, когда он возводил церковь. Он в ответ поделился кусочком своего сыра. Итальянского. Не знаю, как зовется. Но сыр был просто чудо! Так я ему и сказала! Когда мы отгрохали церковь, этот сыр он присылал нам много лет. Мистер Гвидо уж давно усоп, а сыр, я слышу, так и продолжает приходить. Как по волшебству. Небось, от Иисуса. Тут пора было вступить Элефанти, и он прочистил горло – снова почувствовав себя большой шишкой. – Я узнаю, кто присыла… – Я тебя о чем сейчас просила, сынок? – Может, моя ма… – Сынок, что же тебе неймется запачкать свою мамку в этой гадости? Ты меня спросил, чего мне хочется, и я ответила. Ответила: просто помолись Иисусу, чтобы Он прислал мне кусок того сыра. Я просила старину Пиджака, но его в эти дни не увидишь. Тот сыр шлет Иисус, сынок. Никто иной. Он идет от Иисуса. Я прошу тебя попросить Иисуса прислать и мне немножко. Всего ломтик. Не лакомилась им уж сколько лет. – Эм-м… хорошо. – Элефанти поднялся и двинулся к двери. Мелисса последовала за ним. – Что-нибудь еще? – спросил он.