– Ну, это и правда, – сказал он, – и нет. Сестра Го удивилась. – Что именно? – Все. И ничего. – О чем ты? Спился он или нет? Сосиска медленно поскреб в затылке. – Нет. Не спился. – Как он угодил в гавань? Кое-кто говорит, там его и нашли. Он спрыгнул? – Нет, не прыгал! Я не видел, чтобы он прыгал в гавань! – Тогда какого черта произошло? – потребовала ответа сестра Го. Сосиска нахмурился и сказал: – Я могу рассказать только то, что случилось, когда я вышел из больницы, потому что тогда я и видел его в здравом уме. – Ну? Сосиска продолжал: – Когда меня выписали, я нашел Пиджака. Он был у себя. Его не арестовали. Не посадили в тюрьму. Копы к нему не приходили, даже твой приятель сержант, который был сегодня на службе. Пиджачок разгуливал на свободе. Первым делом, как меня увидел, он сказал: «Сосиска, я бросил пить». Ну, я не поверил. Потом не виделся с ним несколько дней. Тут и появился Слон. Дальше, сестра Го, ты знаешь поболе моего. Ведь это с тобой говорил Слон. С тобой и с Пиджачком. Не знаю, что вы там втроем обсуждали, ведь церковь Пяти Концов возвели еще до меня. Но Пиджачок под конец городил какую-то чушь. Я думал, это из-за того, что он бросил пить. – Не в том дело, – сказала сестра Го. – Он хотел восстановить сад за церковью, насадить луноцветов. Вот откуда взялась мысль разбить сад у церкви. Это не моя мысль и не мистера Элефанти. А Пиджака. – С чего это вдруг? Сестра Го кивнула на заднюю стену церкви, отремонтированную и выкрашенную. – У мистера Элефанти в этой стене было что-то, что принадлежало его отцу. Старая картинка, которую вы вместе замалевали, когда красили Иисуса, – это не просто старая картинка. А копия чего-то знаменитого. Мистер Элефанти записал название. Показывал мне. Называется «Страшный Суд». От итальянца по имени Джотто. – Джотто? Почти как «Джелл-О». – Я серьезно, Сосиска. Это знаменитый художник, и картина знаменитая, и у нас на церкви была ее копия. Все двадцать два года. – Ну, если мистер Джелато благодаря ей стал знаменитый и давно скончался, то и я должен быть знаменитый. Это же мы с Пиджачком так хорошо покрасили картину для твоего супруга, когда он захотел сделать Иисуса цветным. – Помню я ваше надругательство, – сказала сестра Го. – Так вот, внутри картины было то, что искал мистер Элефанти. Спрятано в шлакоблоке прямо под ладонью Иисуса. – И что же это? – Я не видела. Со слов сестры Пол, это красивая шкатулка с куском мыла. – Не золото, не деньги и не камешки? – уточнил Сосиска. – Камешки? – Драгоценности. – Нет. Ну, в коробочке лежала куколка. Статуэтка. В виде толстой женщины. Цвета коричневого мыла, как говорила сестра Пол. Ее называют какой-то там Венерой. – Хм-м. Вроде ничего такого, чего не увидит черная уборщица на своей работе. – Очень смешно. Он ненадолго задумался. – Чудно-то как, – сказал он. – Что еще говорила сестра Пол? – Она говорила, что видела, как старый Гвидо Элефанти спрятал Венеру в стену, и радовалась, что дожила до того, как его сын ее заполучил. Сыну я вопросов не задавала. Ты же видел, что мистер Элефанти сделал для церкви? Он меня спросил, сколько лежало в пропавшей рождественской кассе Хетти. Я ответила, сколько мне представлялось, – четыре тысячи долларов. Предупредила, что считаю тех, кто привирает и только говорит, что клал деньги, а сам не клал. Он ответил, что это неважно, и все равно отдал всю сумму. Плюс отремонтировал кафедру. Перестроил всю заднюю стену после того, как ее проломил. Разбил новый сад. Нашел человека, чтобы исправить вашу дурацкую мазню и нарисовать приличного черного Иисуса. И заново написать девиз про ладонь Господа. Я так и не узнала, откуда этот девиз взялся. Но он хороший – и мы его оставим. – А что с сыром? – спросил Сосиска. – Его присылал папа Слона. – Его папа покойник уже дольше Моисея. Самое меньшее двадцать лет. – Богом клянусь, Сосиска, я не знаю, откуда он брался, – сказала сестра Го. – Пиджак знал. Когда я его спросила, откуда сыр, он ответил только: «Иисус шлет», – и ни слова больше. Сосиска задумчиво кивнул, и сестра Го продолжала: – Единственный случай, когда он еще упоминал о сыре, – это когда Слон свозил нас с Пиджаком в гости к сестре Пол в доме для стариков в Бенсонхерсте. Оказывается, насколько я поняла, сестра Пол и папа Слона были закадычными друзьями. Как так вышло – не знаю. О чем говорили Слон и сестра Пол – ну, это тоже личное. Меня в комнату и не приглашали. Я только расслышала, как сестра Пол сказала Слону что-то насчет сотни долларов и грузовика. Расслышала, как они смеются. Но не видела, чтобы кто-то кому-то передавал деньги. Зато видела, как они пожали друг другу руки. Пиджак и Слон. – Чтоб меня! Слон и Пиджак пожали руки? – спросил Сосиска. – Говорю как перед Богом, – сказала сестра Го. – Пожали руки. И когда Слон бурил стену церкви посреди ночи без нашего разрешения – хотя мы с тобой знаем, что разрешений у него достаточно, сколько захочет, – Пиджак был единственный из нашей общины, кого он взял себе в помощь. Я, конечно, все видела. Меня не приглашали. Но дьякон предупредил, что они приедут, вот я и спряталась за скамьей хора и подсмотрела. Они были вместе, эти двое. Но, после того как они достали из стены куколку, вместе я их больше не видела. – И что потом? – Потом Пиджак пропал из виду. Ни слуху ни духу. До самого конца. Теперь ты дорасскажи остальное, Сосиска, потому что я все, что знала, рассказала. Сосиска кивнула. – Лады. И рассказал. Рассказал, что знал и что видел. И когда договорил, сестра Го уставилась на него в благоговении, а потом обняла прямо через спинку стула. – Сосиска, – сказала она тихо. – Ты не человек, а человечище. * * * Паром Стейтен-Айленда лениво причалил к терминалу Уайтхолл на Саут-Ферри, и на борт взошли пассажиры. Среди них была темнокожая красавица в клоше с бантом, надетом на аккуратно уложенную прическу, – она стояла у релинга, прикрыв лицо ладонью. Не то чтобы сестра Го боялась, что ее узнают. Кто из Коз-Хаусес хоть раз бывал на пароме Стейтен-Айленда? Она таких не знала. Но мало ли. Половина жителей Коза, помнила она, работает на транспорте. Если ее кто-то увидит, трудно будет объяснить, зачем она попала на борт. Лучше подстраховаться. Она была одета для летнего отдыха – в голубое платье с нашитыми на боку и бедрах азалиями, фасон открывал спину и красивые коричневые руки. Вчера ей исполнилось пятьдесят. Из них в Нью-Йорке она прожила тридцать три года, но еще ни разу не ездила на пароме Стейтен-Айленда. Когда паром отчалил и пошел по дуге на юго-запад в гавань Нью-Йорка, по одну сторону открылся вид на краснокирпичный жилпроект Коза, а по другую – на статую Свободы и Стейтен-Айленд. Одна сторона символизировала определенность прошлого. Другая – неопределенность будущего. Она вдруг занервничала. У нее был лишь адрес. И письмо. И обещание. От разведенного шестидесятиоднолетнего белого пенсионера, который, как и она, большую часть жизни прибирал чужой бардак и жил ради других, а не ради себя. «У меня даже нет его телефонного номера», – волновалась она. Может, и к лучшему, решила она наконец. Тем проще, если захочется пойти на попятный. Пока обшарпанный паром скользил по гавани, она глядела с палубы, как исчезают вдали Коз-Хаусес и проплывает справа статуя Свободы, потом задумалась, пока рядом на ветру покачивалась чайка – без труда скользила над водой на уровне глаз, наравне с палубой, а потом оторвалась и улетела. Сестра Го наблюдала, как чайка работает крыльями и забирается выше, потом поворачивает обратно к Коз-Хаусес. Только тогда ее разум перескочил через прошлую неделю к Пиджаку и к разговору, который она вела с Сосиской. Пока той ночью в подвале Сосиска говорил, перед ней словно раскрывалось ее собственное будущее, ткалось, точно ковер, где узор и плетение меняются вместе с новым полотном. Каждое слово отчетливо запечатлелось в памяти: Когда позади церкви разбивали сад, Пиджачок пришел ко мне. Сказал: – Сосиска, ты должен кое-что знать об той картине Иисуса на стене церкви. Мне надо рассказать хоть кому-то. – И что такое? – спросил я. Пиджачок ответил: – Я не знаю, как назвать эту штуковину. Да и знать не желаю. Но как бы то ни было, принадлежит эта штуковина Слону. Он нашел ее в стене и взамен отгрузил церкви целый вагон денег – больше, чем влезет в любую рождественскую кассу. Словом, не переживай за Димса. Или за его друзей. Или за рождественские деньги. Слон обо всем позаботился. – А как насчет полицейского? – спросил я. – А что там у Слона с полицией? Это его дела. Я ему: – Пиджачок, мне Слон без надобности. Я говорю о тебе. Тебя все еще разыскивает полиция. – Пусть себе ищут. Я тут разговаривал с Хетти, – сказал он. Я спросил: – Ты опять пил? – потому что он всегда был пьян, когда говорил с Хетти. Он ответил: – Нет. Мне, Сосиска, чтобы с ней свидеться, пить не нужно. Теперь я ее вижу ясно как день. Мы ладим, как ладили в молодости. Тогда я был не то что сейчас. Я скучаю по выпивке. Но мне нравится быть с женой. Мы больше не ссоримся. Беседуем, как в старые деньки. – И о чем беседуете? – Большей частью о Пяти Концах. Хетти любит эту старую церковь, Сосиска. Хочет, чтобы она прирастала. Сыздавна хотела, чтобы я прополол сад за церковью и растил там луноцвет. Я женился на хорошей женщине, Сосиска. Но оступился в жизни. – Что ж, это уже позади, – сказал я. – Ты уже очистился. – Не, – ответил он. – Я не очистился. Господь может и не даровать мне искупление, Сосиска. Я не в силах бросить пить. Я еще не взял в рот ни капли, но пить хочу. И буду.