– Что еще? – А как мы объясним, почему из стены пропал кирпич? Но Элефанти уже садился. – Завтра починю. Просто попроси церковь не говорить ни слова. Пусть спросят сестру Пол. Остальное я беру на себя. – А как же ладонь Иисуса? Они ужас как разозлятся. Надо ее приделать обратно. – Передай, что у Иисуса будет новая стена. И новая ладонь. Да и новое здание, если им захочется. Даю тебе слово. 26. Красота Похороны Пиджака через двадцать два месяца после выстрела в Димса Клеменса, несомненно, стали величайшими похоронами в истории Коз-Хаусес. Естественно, это была обычная катастрофа в духе баптистской церкви Пяти Концов. Преподобный Го опоздал на двадцать минут, потому что никак не заводился его новый – всего шестилетнего возраста – «шеви». Один из курьеров флориста перед тем, как войти в церковь, упал и сломал руку, споткнувшись о камень, валявшийся на дороге из-за начатого ремонта – бог весть, откуда взялись деньги. Курьер свалился в открытую дверь кабинета пастора, всюду рассыпав луноцвет. На скамье для хора из-за шляпки поцапались кузины Нанетт и Сладкая Кукуруза. Опоздал, как водится, катафалк с телом из похоронной конторы – в этот раз потому, что старик Моррис Херли, известный под ласковым прозвищем Морриска, заявил, что задел нефтевоз на магистрали Бруклин – Квинс, так что требовалось быстренько подновить видок Пиджака в катафалке, который наспех припарковали на задах – аккурат посередке новенького церковного сада – из-за отсутствия места перед зданием. Несколько рассерженных прихожан – включая Бам-Бам, сестру Бибб и нескольких членов разросшегося благодаря новому президенту – мисс Изи – Пуэрто-риканского общества Коз-Хаусес, – метали глазами молнии в черную дверь церкви и наблюдали за этим с отвращением, подметив, что на блестящем лимузине нет ни единой вмятины, и правильно угадав, что при виде очереди перед церковью, которая загнулась за угол до самого двора жилпроекта, Морриска запаниковал и решил привести Пиджака в порядок. – Моррису неймется впечатлить новых клиентов, – кипела Бам-Бам, глядя, как двое мужчин в черном из похоронной конторы стерегут открытый кузов катафалка, откуда свесился зад престарелого Морриса – мрачного типа с совершенно белым афро – и его блестящие туфли, запачканные черной почвой нового сада. Туфли сновали туда-сюда, внутрь и наружу из лимузина, пока он готовил Пиджака в последнюю минуту. – Вы на него посмотрите, – с отвращением сказала Бам-Бам. – Тот еще жук. И тем не менее служба затмила все – всем праздникам праздник. Сошлись все Коз-Хаусес. Отметились гости из Горной Скинии, Святого Августина и даже мистер Иткин с двумя прихожанами еврейского храма на Ван-Марл-стрит. Очередь растянулась мимо вагона Слона, вверх по Ингрид-авеню, вниз по Слэг-авеню и до самого двора Коз-Хаусес, почти до самого флагштока. Кое-кто говорил, что не повредила делу и бесплатная раздача сыра – а откуда он брался, никто не знал до сих пор, хотя в ночь перед похоронами он появился в таких объеме, весе и количестве, каких еще никто не видывал, целыми ящиками, аккуратно сложенными в подвале церкви и уже поджидавшими, когда сестра Го открыла двери в пять утра. Прощание с телом продлилось девять часов. В Пять Концов могло войти всего сто пятьдесят человек – больше не допускали нормы пожарной безопасности. На службу втиснулось вдвое больше. Народу набилось столько, что кто-то позвонил на пожарную станцию 131, откуда выслали машину. Пожарные один раз глянули на толпу и тут же уехали, вызвав полицию, которая отправила из семьдесят шестого участка две патрульные машины. Копы один раз глянули на толпу и на автомобили, припаркованные в два ряда и предвещавшие утомительное выписывание штрафов, и объявили, что их вызвали на срочное происшествие в Бэй-Ридж, где они задержатся приблизительно на три часа – как раз достаточно, чтобы преподобный Го прокричал свою проповедь о том, каким замечательным человеком был Пиджак, и чтобы Кузины довели хор Пяти Концов до самого праведного и божественного завывания, что только слышали люди, причем под конец их еще поддержали Хоакин и Los Soñadores, кого, хвала Иисусу, заглушили вопли Кузин – как обычно, приковавших все внимание к себе родимым. Настоящая похоронная катавасия, только на сей раз все знакомые лица: сестра Го, сестра Бибб, Сосиска, Толстопалый, ныне под законной опекой Кузин, бившихся за него с тем же упорством, с каким они бились друг с другом из-за всего остального, – дополнились сестрой Пол, которая теперь, в сто шесть лет, удостоилась особого места на помосте в обществе не кого иного, как бывшего дьякона Руфуса Харли, дворника Вотч-Хаусес, когда-то божившегося, что ни за что, ни за какие коврижки не переступит он порог этого рассадника лицемерия и бессилия, зовущегося баптистской церковью Пяти Концов, покуда коптит воздух. Также присутствовала мисс Изи, окруженная всеми семнадцатью новоиспеченными членами Пуэрто-риканского общества Коз-Хаусес. Был там и добрый великан Суп Лопес, а также двоюродная сестра Хоакина из Бронкса, Елена, и кассир метро Кельвин – эти двое зацепились друг с другом за разговором о поездах. Присутствовали Бам-Бам в сопровождении нового супруга, Гаитянской Сенсации Доминика, и лучший друг последнего, знахарь Минго, а также несколько участников бейсбольной команды мальчиков «Олл-Коз», теперь взрослых и ушедших из бейсбола, не считая одного. И еще необычное собрание посторонних: Катоха Маллен, коп на пенсии, и его бывший напарник-новичок Джет Хардмен, ныне служивший в Береговой охране Нью-Йорка – первый черный в ее составе, заодно преодолевший этот же барьер в полицейском отряде саперов, отделе внутренних расследований, бухгалтерии, транспортной полиции и отделе механиков, где чинили машины – которые ломались спустя пять минут после того, как с ними заканчивал работу Джет. И, наконец, две самые интересные партии: великолепный в сером костюме Томас Дж. Элефанти, ранее известный как Слон, в сопровождении матери и новой жены – крупной и скромной ирландки, по слухам, из Бронкса; и сам Димс Клеменс во плоти, бывший наркоужас Коза – ныне двадцатиоднолетний подающий-новичок в «Айова Кабс» из Младшей лиги – сестринской команде незадачливых «Чикаго Кабс» из Старшей лиги, – в сопровождении тренера Билла Бойла из Университета Сент-Джонс, у кого он прожил целый год, пока в свой первый спортивный сезон вел команду Сент-Джонса к финалу Национальной студенческой спортивной ассоциации. Рана, что праворукий Клеменс получил в перестрелке двадцать два месяца назад, была, к счастью, в левом плече и уже исцелилась – на пару с его психическим состоянием, которое кардинально улучшилось после переезда из Коз-Хаусес домой к тренеру Бойлу. Новости о появлении Димса – он опоздал на двадцать минут – и о его благополучии в профессиональном бейсболе пронеслись по скорбящим подобно циклону. – Везет же нам, – бубнил Хоакин. – Единственный из Коза, кто попал в большую команду, принят в паршивых «Кабс». Эта команда шестьдесят три года не побеждала в Мировой серии. Кто на них поставит? Я же на нем ни гроша не подниму. – Какая разница? – сказала мисс Изи. – Ты его машину видал? Это она подметила верно. Клеменс, в свои дилерские дни разъезжавший на подержанном «Понтиаке Файрберде», прибыл за рулем новенького «Фольксвагена Жука». После службы и погребения большая компания из сорока соседей сошлась в подвале Пяти Концов и проговорила до поздней ночи – отчасти потому, что угощений оказалось слишком много, а отчасти потому, что осталось столько невостребованного сыра, что они не могли сообразить, куда его девать. О сыре спорили часами. По свидетельствам Бам-Бам, этой извечной бдительной сырной сыщицы, и старика Даба Вашингтона, который уснул на старой фабрике на причале Витали и выбрел посреди ночи покопаться в мусоре на Сильвер-стрит, было установлено, что сыр приехал предыдущей ночью в пятиметровой фуре-рефрижераторе в количестве сорока одного ящика, в каждом из которых находились двадцать восемь двухкилограммовых головок вкуснейшего, великолепного, восхитительного сыра белого человека. Его раздали, потому что негде было хранить, но, несмотря на собравшуюся для прощания с телом толпу, в церкви закончились охотники до сыра, так что после службы по Пиджаку срочно приняли решение нести добро по всему району вокруг Коз-Хаусес. Еще восемь головок сунули в багажники двух патрульных машин из «семь-шесть», вернувшихся со своего «чрезвычайного дорожного происшествия» в Бэй-Ридже. Копы упирались и заявляли, что это слишком много, и тогда сестра Го велела отвезти половину пожарному отделению 131 на Ван-Марл-стрит, чтобы поделиться с коллегами по экстренным службам. Копы согласились, но сами не оставили пожарным ни корочки, поскольку в районе Коз пожарные и копы ненавидели друг друга до печенок точно так же, как и во всем Нью-Йорке. Донесли новости о сыре и до Вотч-Хаусес. Перед церковью выстроилась очередь – жильцы обоих проектов сходились табунами, и все равно сыр оставался. Многих пришедших уговаривали унести домой больше, чем они могли съесть. Головки растаскивали в мешках, продуктовых сумках, садовых тачках, дамских сумочках, детских колясках, продуктовых тележках и почтовых, позаимствованных в ближайшем почтовом отделении. В Козе никогда не было столько сыра. И, к сожалению, больше никогда и не будет. Трудно сказать, сыр ли, Клеменс ли со своим «фольксвагеном» или присутствие Элефанти вызвали больше гвалта в костяке церковной общины, засидевшейся допоздна за перетиранием новостей, спорами, шутками и рассказами, а также обвинениями в коварном укрывательстве местонахождения и обстоятельств таинственной смерти Пиджака. Казалось, никто ничего не знает. В Козе еще не видели ничего подобного. В семь вечера, когда убрали столы, вымыли тарелки, разделили остатки сыра, подмели в церкви и раздали луноцвет, потому что его привезли слишком много, все посторонние соседи рассосались, оставив только главных прихожан баптистской церкви Пяти Концов: сестру Го, Сосиску, сестер Бибб и Бам-Бам, а также двух гостей – мисс Изи и Супа. Последние не входили в общину, но для них сделали исключение как для представителей почтенных институций: мисс Изи была новоизбранным президентом Пуэрто-риканского общества, а Суп – который уже не отзывался на Супа, а взял прозвище Рик Икс – был гордым членом «Нации ислама», а заодно лучшим работником отдела продаж бруклинской мечети № 34, распродавшим бобовых пирогов и газет больше всех за богатую историю мечети. А еще его разыскивали в Канзасе за незаконное лишение свободы в связи с конфликтом на бытовой почве и ограблением, но это, заверил он собравшихся, долгая история. Вшестером они проговорили всю ночь. Беседа скакала вверх и вниз, осеняя стены догадками, пока разные теории вводились в игру, предавались забвению и вводились обратно. Где Пиджак провел свои последние четырнадцать месяцев? Запил ли под конец жизни? Как он умер? Почему приходил Слон? И откуда столько сыра? Больше всего допекал вопрос сыра. – После стольких лет, – сказала мисс Изи, – так никто и не знает. Это уже не смешно. – Я поймала водителя грузовика, – гордо сообщила Бам-Бам. – Увидела, как в три тридцать подъезжает грузовик, выбежала и перехватила его раньше, чем он тронулся обратно. Их было двое. Один как раз садился в кабину. Второй, водитель, выходил из церкви. Я поймала его за руку, пока он не уехал. Спросила: «Ты кто?» Он не особо что ответил. Но говорил с итальянским акцентом. По-моему, он гангстер. – С чего ты взяла? – спросила мисс Изи. – Он был весь рябой. – Это еще ничего не значит, – сказала мисс Изи. – Может, он учился пользоваться вилкой. Это предположение вызвало приступ смеха и комментариев. Но, похоже, никто больше ничего не знал. Потом они насели на Сосиску. Почти битый час допрашивали лучшего друга Пиджака. Сосиска заявлял о неведении. – Он сидел в тюрьме, – сказал Сосиска. – Об этом в газете писали. – Об этом не писали, – сказала мисс Изи. – Он должен был сесть в тюрьму. Он должен был пойти под суд. Вот об этом – писали. Но Пиджак никуда не сел. – Ну и здесь его не было! – сказал Сосиска. – А где тогда? – Я вам кто, доска уиджи[41]? Не знаю я, – сказал Сосиска. – Человек умер. За жизнь он сделал много хорошего. Что вы так переживаете? Споры затянулись за полночь. Куда отправился Пиджак? Когда его видели? Никто не знал. Наконец около часа они засобирались на выход – раздосадованные как никогда. – После двадцати лет гаданий, как старый хрыч уйдет на тот свет, это попросту нечестно, – сказала Бам-Бам, перед уходом прожигая глазами Сосиску. – Терпеть не могу, когда человек с репутацией пустомели вдруг уходит в несознанку, хотя знает то, чего не знаешь ты. Сосиска на нее даже не взглянул. Он не сводил глаз с сестры Бибб, своей тайной любовницы, которая готовилась уходить. Последний час он хмуро наблюдал, дожидаясь подмигивания, кивка, мановения головы – хоть какого-то знака, что все хорошо и можно последовать за ней домой для небольшого баловства в память о Пиджаке. Но сестра Бибб его будто не замечала. Наоборот, когда пробило час ночи, взяла свою сумочку и направилась к двери. И вот тут, бесшумно поворачивая ручку, она ему кивнула. Сосиска вскочил на ноги, но его поймала за руку сестра Го. – Сосиска, не задержишься на минутку? На пару слов наедине. Сосиска взглянул на сестру Бибб, уже стоявшую одной ногой за порогом. – Обязательно сейчас? – спросил он. – На минутку. Это недолго. Сестра Бибб, встав в дверях, дважды быстро подняла и опустила брови, отчего сердце Сосиски екнуло, а затем он наблюдал, как она ускользает. Он понуро опустился на складной стул. Сестра Го встала перед ним, уперев руки в бока. Сосиска посмотрел на нее с видом виноватого щенка. – Ну все. Выкладывай, – сказала она. – Что выкладывать? Сестра Го подтянула еще один складной стул и села на него задом наперед, сложив руки на спинке и опустив платье, чтобы прикрыть бедра. Длинное коричневое лицо уставилось на Сосиску, нижняя губа прижалась к нижним зубам. Она недолго поразмышляла, медленно кивнула и стала спокойно покачиваться взад-вперед. – Человек – любопытное создание, согласен? – сказала она небрежно. Сосиска взглянул на нее с подозрением. – Есть такое дело. Она перестала раскачиваться, улыбнулась. Ее улыбка обезоруживала, и Сосиска занервничал. – Сама не знаю, откуда во мне желание лезть в чужие дела, – сказала она. – Наверное, это ребенок во мне. Но, с другой стороны, когда покидаешь мать, за тебя уже берется жизнь. Не знаю, в чем дело. Но чем я старше, тем больше становлюсь самой собой. Ты не замечал это на себе, Сосиска? – спросила она. Сосиска нахмурился. – Сестра Го, я уже весь умотался. Если ты в настроении потрепаться про грязь, пути человеческие и про то, что ты прочитала в книжке про жизнь в Чаттануге в двадцать девятом году, давай отложим на завтра. – Назавтра правда останется той же, – сказала она. – И рассказать ее – дело недолгое. Сосиска развел руками. – Что тут знать? Помер человек. Спился. – Значит, до него добралась выпивка? Это правда? – спросила она. – Да. На нее словно рухнула наковальня. Она уронила плечи, и Сосиска впервые за день – после многих часов, пока она организовывала похоронную церемонию, кукловодила своим беспомощным мужем, расставляла цветы, примиряла Кузин, утешала скорбящих, раздавала программки, следила за ходом службы, приветствовала гостей, говорила с копами, пожарными, водителями на парковке и вообще занималась работой своего мужа в умирающей церкви, которая, как и многие церкви вокруг, все больше и больше держалась на женщинах вроде нее, – увидел ее глубокую проникновенную печаль. Она склонила голову и закрыла лицо ладонями, и тогда ее боль распечатала и его боль, и он сглотнул, прочистил горло. Долгое время они сидели молча, пока она прятала лицо в руках. Когда отняла их, он увидел, как слезы размазали ее макияж. – Я думала, он завязал, – сказала она. Сосиска придавил собственную тоску и оценил ситуацию. Быстро все обмозговал. Шанс на ночные утехи с сестрой Бибб, понял он, упущен. Да и все равно он слишком устал для развлечений. Сестра Бибб его укатает. С тем же успехом можно и рассказать все, что он знает. В конце концов, никакого вреда он в том не видел. Сестра Го многое для него сделала. И для церкви. Для всех них. Она заслуживала лучшего. Сосиска заговорил.