Таня снова сделала паузу. Никифорова закрыла лицо руками. Володя чувствовал себя как на иголках. Лицо его выражало муку. – Но это не все, – продолжила Таня, драматически понизив голос. – Самая старая и опытная из заключенных решила обезопасить себя и всех остальных от будущих наклепов сокамерницы. Она просто не сомневалась, что из лазарета ты снова вернешься в тюремную камеру и будешь стучать на них. Этой опытной заключенной как раз и была Екатерина Мещерякова – та самая, что пыталась в Одессе открыть ресторан «Карета Катерины». Я уж не знаю, как ей удалось составить подробное медицинское заключение и полное описание твоей аномалии… Вот оно… Таня положила бумагу на стол. – Я не буду читать его полностью, – вздохнула она. – В нем идет речь о том, что ты совмещаешь в себе и женские, и мужские половые признаки. К примеру, такой признак, как полное отсутствие женских молочных желез и мужская волосатость груди. И прочие аномалии… По свидетельству доктора, подобное встречается невероятно редко, когда один человек одновременно является и мужчиной, и женщиной, ну, то есть он гермафродит… Володя тяжело, со свистом, втянул в себя воздух. Таня понимала его страдания. – Я пристрелю тебя, – зарычала Никифорова, опустив вниз руки, – ни ты, ни он не выйдете из этой комнаты. – Не получится. – Таня печально покачала головой. – Если ты не уберешься из города, в газете появится подробная статья, к которой приложат и заключение доктора. Она уже написана, эта статья. Все узнают о твоем позоре и об этой твоей страшной тайне, но никто и думать не станет, что ты не виновата в этом. Если мы не вернемся в редакцию в течение двух часов, редактор поставит статью в вечерний выпуск и она все равно появится в газете. Все зависит от тебя. Так что наша смерть ничего не изменит. Да, и еще, Катерина Мещерякова жива. И если ты нас убьешь, она тоже будет говорить. А вот ее рассказа как раз хватит на несколько газетных статей. Так что решение за тобой. Если ты уедешь, статьи не будет. Мы вернемся в редакцию и ее уничтожим. Никифорова молчала, обдумывая ее слова. Но Таня решила надавить еще больше, похоже, ей просто это доставляло удовольствие: – Да, а вот что еще рассказала мне Екатерина Мещерякова. Тебя выписали из лазарета, и ты снова вернулась в ту же самую камеру. И тогда заключенные установили следующие правила: тебе поставили приставную койку у окна, запретили разговаривать и ходить к доктору. Запретили заходить в уборную, когда там кто-нибудь есть. А выходить из камеры тебе разрешалось только в сопровождении двух авторитетных политкаторжанок, одной из которых как раз и была Екатерина Мещерякова. Надо ли говорить, что такие условия заключения были адом? Поэтому-то ты сбежала из Новинской тюрьмы при первой же возможности. Никифорова упрямо молчала. – В 1913 году ты переехала в Европу, – продолжала Таня, – жила в Испании и в Париже, брала уроки скульптуры и живописи у Огюста Родена, и великий художник считал тебя одной из самых талантливых своих учениц. В 1914 году вступила во французский Иностранный легион и прошла учебу в офицерской школе, и ты была единственной женщиной в мире, получившей звание французского офицера. Ты участвовала в войне, но очень скоро дезертировала и вернулась в Россию, к своей революции… Никифорова наконец поднялась из-за стола. Повернулась к Тане спиной. Из комода извлекла черный портфель, принялась собирать какие-то документы. Блеснуло оружие, но она положила его в портфель. – Я ухожу, – обернулась она к Тане, – я уезжаю из этого проклятого, сумасшедшего города прямо сейчас, и больше никогда в него не вернусь. Отдай мне этот документ. – Нет, – Таня спрятала свидетельство доктора в карман. – Я должна иметь гарантию, что ты не передумаешь. Никифорова пожала плечами. В дверях она обернулась. Из глаз ее исчезло выражение ненависти и злобы. Теперь это были глаза побитой собаки, несчастные глаза бездомной собаки, которую жестоко и больно била жизнь. Таня вздрогнула от этого взгляда, как от удара. Она даже приподнялась из-за стола. Из памяти вдруг выветрилось абсолютно всё, что сделала эта женщина. Осталось только острое чувство жалости… Тане вдруг захотелось попросить прощения… Но она знала, что Никифорова ее не поймет. – Прости меня… – все-таки прошептала она. Однако Никифорова уже не слышала ее слов. Она уходила навсегда – и из Одессы, и из Таниной, и из своей жизни, как будто чувствуя, не зная, что ей остается совсем не много дней. Очень скоро квартира полностью опустела. Никифорова увела всех своих людей. Через окно Володя и Таня видели, как все они уехали в двух черных автомобилях. Очень скоро во дворе не осталось ни одного человека. Камин в квартире горел по-прежнему жарко. Таня подошла к огню. С какой-то смутной тревогой Володя смотрел на нее. Таня протянула вперед руку, и он успел заметить, что в руке она держит докторское свидетельство. Затем Таня бросила его в огонь… Бумага вспыхнула сразу со всех сторон. – Что ты делаешь? – бросился к ней Володя. – Ты сумасшедшая! Мы жизнью рисковали, чтобы это добыть! – Я никогда бы не смогла опубликовать это, – печально сказала Таня, – и рассказать никому не смогу – ну так зачем мне оно? Разве можно выдавать такую страшную тайну человека? Это слишком жестоко. Я так не могу. Она же не виновата, что родилась такой! Она всю жизнь страдала, да еще как страдала! Ты видел ее глаза? Нельзя причинять такую боль! Даже дьявол ее не заслуживает. – Ты больная, – мрачно сказал Володя, – я всегда подозревал это. Совсем как с Людоедом. Совсем как тогда. Людоеда ты тоже отпустила – из жалости. Я думал, тогда ты хоть что-то поняла. И вот теперь снова, во второй раз… Кого ты жалеешь? Тебя ничто не изменит. Я никогда не смогу тебя понять… Таня молча пожала плечами. Эта стена черного глухого непонимания между ними не стала меньше. – Видеть тебя больше не хочу! – выходя из комнаты, Володя в сердцах хлопнул дверью так громко, что осыпалась штукатурка со стены. Огонь в камине догорел. Тлеющий пепел стал белым. Там, в этом пепле, навсегда исчезло страшное свидетельство изломанной человеческой судьбы… – Спиртопровод громить – гиблое дело! – Японец ехидно прищурился, – гембель за себе же делать? Спиртопровод этот – сейчас единственное, что соединяет Пересыпь, Слободку и Молдаванку. Там везде стоят мои люди. Нельзя его разрывать. – Как знаешь, – Котовский мрачно кивнул. – Но Акула жаждет твоей крови. И после Молдаванки будет захватывать спиртопровод. Ты сам знаешь: кто контролирует спирт, тот король. – Акула не сунется на мою территорию, – подумав мгновение, как-то неуверенно сказал Японец. – Он не до того борзый, как за тот налет. – Ты сюда посмотри! – Котовский ткнул карандашом в переплетение сине-красных линий на городской карте. – Вот спиртопровод заворачивает к заводу Санценбахера – на Балковской. Вот отводка к гавани – Хлебная гавань, здесь же рядом Пересыпь. Так вот: от тут стоят люди Акулы, со вчерашней ночи. Эти точки под ним! А ты говоришь – не сунется! Контрабандный спирт – это тебе не шубы по углам тырить да часы у зазевавшихся фраеров. Тут жареным пахнет. А сегодня ночью Акула со своими людьми сунется сюда, в самое начало Слободки, на железнодорожный узел. Здесь есть склад, где из ответвления спиртопровода спирт разливают в цистерны. И это место Акула хочет занять, понимаешь, занять?! Есть шанс неожиданно его встретить. Другого случая не представится. Думай, думай. – А тебе-то что с того, – ехидно прищурился Японец, – с чего ты выдаешь Акулу? Ты хочешь, чтобы я убил его, но тебе-то с того что? Что ты хочешь выиграть? – Контроль над частью спиртопровода вот здесь, на железнодорожном узле Молдаванки, – Котовский ткнул пальцем в карту. – Война войной, а пить люди не перестанут, особенно дешевую водку. С этого узла путь в Бессарабию, товар можно вывозить вагонами. А Бессарабия – моя. – Допустим… Но ты мог договориться и с Акулой. – Акула – вчерашний день. Но пока Акула жив, ты не король. Не примешь меры – изведет тебя, рано или поздно. Если примешь решение встретить Акулу в начале Слободки – я берусь подсобить, дам людей. – Допустим, приму, но… – Город ждет от Японца ответа за погром Молдаванки. А ты сидишь тут и рассуждаешь – идти, не идти. Скажи четко: люди хотят знать, что ты решил за Акулу. И я хочу. Расправишься с Акулой – я спокойно уйду в Бессарабию. И без тебя дел по горло. – Непонятно только, чем Акула так тебе насолил, – Японец смотрел в упор, испытующе, и Котовской отвел глаза. – Странный ты какой-то, Григорий Иваныч. Все уговариваешь меня, уговариваешь – будто у тебя душа так скворчит за наши одесские разборки. А ведь мысли у тебя совсем другие. Ох, другие… Мыслишь что-то себе на уме… – Ты говори, что решил, – разозлился Котовский, и было видно, что эти слова чем-то задели его. – Ладно, не хипиши. Пойду на Слободку. Ты давай, на карте показывай и дело говори. Далеко глухо залаяла собака в безлунную ночь близкой осени. Место было абсолютно безлюдным, тихим, и собачий лай звучал, как громовой залп. Помещение склада под железнодорожной насыпью было снаружи узким, но вытянутым в длину. Шло оно вдоль железнодорожных мастерских, часть которых была прямо под насыпью, под рельсами, в некоем подземном туннеле. И снаружи, глядя на узкую, дощатую дверь склада, трудно было даже предположить, что помещение вытянуто в длину, как кишка, и идет вглубь. Проход в подземный туннель был перегорожен дощатыми ящиками. Казалось, они свалены хаотично, случайно и никого склада в помещении нет. Но на самом деле эти ящики представляли собой своеобразные баррикады, которые трудно было разглядеть в полутьме. И там, за этими самодельными баррикадами, схоронились люди. – Не придет. Хитрый черт. – Акула, один из тех, кто сидел в засаде за ящиками, сплюнул сквозь зубы на остатки угля, покрывавшие пол. Уголь разгружали в соседнем складе, и угольная пыль проникала сквозь отверстия в потолке – настиле, который выходил прямо на железнодорожную насыпь. Сжав в руке мощный армейский наган, Акула вглядывался во тьму. За ящиками прятались его люди. Из всех отверстий этих баррикад торчали дула. Стоило людям Японца появиться в этом узком коридоре, как они моментально попадали под прицел. Акула приготовил засаду. На его стороне было и узкое расположение склада, и сгустившаяся темнота, в которой и днем было сложно что-либо разглядеть, а ночью это казалось практически невозможным. – Как появятся, сразу стрельбу не открывайте, пусть поглубже войдут, – говорил Акула своим бандитам, и в голосе его звучало плохо скрытое нервное возбуждение, – пусть глубже заходят. Сидеть тихо надо. – Да не скворчи ты зубами, все нервы вытошнил! – вдруг раздался тоскливый голос из темноты: сидевшим в засаде надоели причитания Акулы. Акула же не мог сдержать нервную дрожь предвкушения. Он помнил страшный конец Сала, помнил, как неожиданно, внезапно появляется Японец, какой молниеносный наносит удар. Мало кто мог выстоять в этой борьбе, и вот теперь ему, похоже, раз в жизни, выпадал шанс самому занять место Японца, стать королем. Он, Акула, которого с детства дразнили за щуплость и острые зубы, он, который с малых лет был на побегушках у всех, он, кого боялись, но никогда не любили, а часто даже и не боялись, вообще не принимая всерьез, он получал неслыханную возможность стереть с лица земли этого ушлого, пробивного, наглого выскочку Японца и стать на его место. Только от одной мысли об этом у него кружилась голова. Акула мечтал расправиться с Японцем с того самого момента, когда занял место убитого Сала. Планы, планы, далеко идущие мечты… Ради них он был готов на всё. И когда выпал шанс нанести удар, он ухватился за него сразу. Теперь остался только один, последний штрих. – Он точно придет? – Акула ерзал на месте. – Придет, не волнуйся, – раздался знакомый голос, – я все четко ему объяснил. Скоро появится. Ты жди. Обладатель этого голоса, в котором без труда можно было признать Котовского, поднялся во весь рост из-за ящиков, обогнул баррикады. – Ты это куда? – оцепенел Акула. – Японец появится здесь с минуты на минуту. Он не должен понять, что это я его тебе выдал. Он до сих пор думает, что я на его стороне. – Как только мы… Я так сразу… – Ты вот что, зубами-то не стучи. Хлопцы Японца не промах. А я ухожу. Нечего мне тут светить. Вдруг кто от них ускользнет. И Котовский быстро направился к выходу. С ним в дверях столкнулся мальчишка из банды Акулы, сидевший в дозоре. – Там подводы появились! Едут! – А ну уберись по-тихому наверх! – скомандовал Акула, и мальчишка пулей вылетел из подземелья склада. Бандиты приготовили оружие. Стало отчетливо слышно цокот лошадиных копыт по камням, возле самого входа в склад. В проеме двери выросли тени, и властный голос скомандовал: – Гарик, подсвети. Не видно ж ни черта! Это был голос Японца. Акула даже вспотел от удовольствия, сжимая в руке наган. Дальше все произошло молниеносно. И Акула оказался не готов. Грохнул потолок – взорвался вихрем щебня, земли, железа, падая на головы тех, кто сидел в засаде. И сверху, с тыла, со стороны насыпи, железнодорожного полотна, то есть за спинами сидевших в засаде людей Акулы, на них посыпались люди Японца, сразу же открывшие стрельбу. Растерявшиеся, дезориентированные, испуганные, застигнутые врасплох нападением со спины, люди Акулы не успели отреагировать быстро, не успели перетащить пулеметы, выставленные в отверстие ящиков. Не успели развернуть свое оружие. А бандиты Японца стреляли метко, и в этой короткой схватке победитель определился буквально сразу, когда через короткое мгновение ужаса в пороховом дыму вдруг вспыхнул яркий свет. Люди Японца зажгли фонари, и стала отчетливо видна страшная картина побоища. Среди разбросанных разломанных ящиков, уже не представлявших из себя баррикады, лежали трупы, трупы, трупы… Почти вся банда Акулы были уничтожена, за исключением самого Акулы, который, крепко схваченный с обеих сторон двумя людьми Японца, был крепко притиснут к деревянной стене склада – так, что не мог пошевелиться. В двери вошел Японец и, элегантно играя тростью с позолоченным набалдашником, подошел к Акуле. – Я, как всегда, тебя перехитрил. Дурак ты был, дураком и сдохнешь. Кто делает засаду, забывая за тыл? Разве ты не знал, что сюда есть сверху ход, с самих рельсов? Я сам за него узнал. Тот, кто меня сюда привел, ничего за него не сказал. Да мне и не надо. А на что тогда разум? Затравленно, испуганно Акула смотрел на своего врага, понимая, что все его мечты разбиваются, рушатся в прах. Он никогда не будет единственным королем. Он не будет даже захудалым королем Молдаванки. Острая волна ненависти затопила мозг. Акула яростно дернулся в руках своих преследователей, из палача превратившись в самую обыкновенную жертву. Издал глухой утробный вопль. Так воет дикий зверь, внезапно раненный в самое горло. Акула был так поглощен своей яростью, что не заметил, как Японец сделал незаметный жест рукой. Раздался выстрел. Один из держащих Акулу людей опустил дымящийся револьвер. Мертвый Акула с окровавленной головой рухнул к ногам Японца. Так закончил свою жизнь последний король Пересыпи. Японец молча смотрел на тело своего врага. Даже после смерти на лице Акулы застыло выражение отчаянной ненависти.