- Потому что, если ее возьмет кто-нибудь один, он... будет уверен, что вернется? А если вернется хоть один, он доложит, и записку достанут. А если никто не вернется... все равно кто-нибудь из наших найдет — мы дорожку показали. - Все было правильно, все логично. Закридзе понимал это, но он не был бы самим собой — честным, горячим и прямолинейным парнем,— если бы не верил свято во все то, чему его учили. Потому он с вызовом сказал: - Хорошо! Но я все равно доложу. - Я же сказал, доложит каждый. А сейчас запоминайте схему. Может пригодиться. Сутоцкий рассматривал схему и думал о своем: как же так получилось, что он внутренне сдался? Может, он трус? Нет, нарочно проверял себя — не трус. А вот здесь, когда решалась судьба людей, которых он знал, которых уважал, несмотря на минутные вспышки злобы, на ревность, он в этих людях все-таки усомнился. Почему? Почему Шарафутдинов взял все в свои руки? Разве он не мог сделать то же самое? Мог! А не сумел. Почему? Он долго продирался сквозь смутные мысли, догадки, воспоминания и медленно, очень медленно пришел к выводу: Шарафутдинов в эти минуты думал не о себе, даже не об офицерах — он думал о деле, которое ему поручили. Для него дело было главным. Он выполнял приказ и решительно отбрасывал все, что могло помешать его выполнению. Наверное, он тоже чувствовал себя не просто сержантом Шарафутдиновым, а Шарафутдиновым-поисковой группой захвата. Не в единственном числе, а всей группой сразу, 17 Передовая жила все так же тихо и спокойно, если есть на войне покой. На нашей стороне велись земляные работы, дежурные пулеметчики и стрелки иногда постреливали, наблюдатели наблюдали, но большинство солдат спали. На немецкой стороне работ не велось: оборона была подготовлена заранее, повреждений еще не успела получить, а улучшать ее не имело прямого смысла, и, пожалуй, всем было просто лень. Поскольку после полудня подул северо-восточный гулкий и сухой ветер, стало прохладнее, над землянками обеих сторон закурчавились дымки. Конечно, наблюдатели поначалу попытались засечь по этим дымкам землянки, но ветер разгонял дым, и он стлался почти по земле — верный признак перемены погоды. Передовая привыкла, что разведчики действуют только ночью. Даже те, кто знал о поиске, устали ждать его результатов и занялись своими неотложными делами — сидеть в бездействии на передовой не умели. Капитан Маракуша видел это и злился, но постепенно и он затих. Что он мог сделать? Ординарец принес ему обед, но есть не хотелось. Он выпил бы водки, чтобы вывести себя из этого состояния, но водки он не пил. И тут на НП полка, где сидел Маракуша, пришел подполковник Лебедев. Начинающийся морозец разрумянил его щеки, карие глаза блестели. - Здорово, капитан! Есть кое-какие изменения. Ты что сидишь, как сыч? Изменения, говорю, есть. - Слушаю... - Отход разведчиков будем прикрывать артиллерией из глубины. - Она же не пристрелялась! По своим не ударят? - Бить будет по площади... Так что не удивляйся. У тебя изменений нет? - Нет... - Тогда жди, а я к комдиву. Он ушел, а Маракуша выругался. Если бы во время болезни Лебедева он не подменял его в штабе армии и не прикоснулся к штабной работе, то наверняка сейчас разозлился бы на него. И все же он рассердился, только не на подполковника, а вообще на все на свете: ожидание слишком затянулось. Наблюдатель доложил Маракуше, что, по-видимому, противнику привезли обед — в его ближнем тылу замечено мелькание пилоток. На передовой немцы ходили только в касках. «Даже ветер сменился,— злился Маракуша, — и не услышишь ничего». Такие же доклады стали поступать и с боковых наблюдательных пунктов, и от пехоты. Все работали четко. Ни к чему не придерешься, а недовольство оставалось. Вот наконец наблюдатели сообщили, что движение в тылу противника прекратилось, соседи видели, как уехали полевые кухни. Маракуша приказал дать сигнал «приготовиться». В стороне от взлобка ударил крупнокалиберный пулемет. Ленивые на излете трассы его очередей перелетали немецкую передовую и вгрызались в землю возле одного из немецких дзотов. Минуты через три дзот ответил двумя очередями — и все смолкло. Так было много дней подряд, и никогда никого эта перестрелка не удивляла. Не удивила и сейчас. 18 Шарафутдинов протянул Закридзе схему и приказал: - Спрячь, как было. Приготовились. Пока Закридзе свертывал бумажку, пока запихивал ее в трещину притолоки, Шарафутдинов и Сутоцкий поднялись в рост, сделали несколько приседаний и осмотрели друг друга. Потом надвинули капюшоны маскировочных курток, подождали, пока приведет себя в порядок Закридзе, и встали у дверей землянки. Противник не мог их видеть, а с нашей передовой их видели только наблюдатели и разведчики, потому что все остальные занимались своими делами. Время тянулось медленно. Шарафутдинов несколько раз смотрел на часы и не выдержал напряженного молчания. - Еще раз напоминаю: не забывайте о командном пункте и закрытом ходе сообщения. Если придется врываться в землянку, я падаю и веду огонь понизу, а ты, Закридзе? - С руки. - Сутоцкий? - Готовлю гранаты и делаю бросок на ближнего. - Нет. Гранаты готовишь раньше, а бросок на старшего в звании. - Точно. - Ремни на месте? - На месте,— ответил Закридзе, потрогал карман и перевел дыхание. Они переглянулись, Шарафутдинов скомандовал: - Пошли... И первым двинулся из землянки — согнувшись и напружинившись. Он смотрел не вверх, на бугор, а вниз, в землю, разыскивая лисью тропку. Она начиналась метрах в трех от землянки и наискосок поднималась на бугор — в глине хорошо просматривались отпечатки лисьих лап. Шарафутдинов легко, как мячик, вскочил на взгорок и размеренно,, экономя дыхание, побежал вверх. Он не оглядывался, знал, что двое бегут за ним — все это они отрабатывали раз десять. Вероятно, в первые минуты после сигнала никто из них не чувствовал страха, разве только слегка засосало под ложечкой да чуть дрогнули пальцы. Но эти мелочи быстро подавлялись. А сейчас, когда они бежали вверх, страх и вовсе пропал. Главное — добежать незамеченными, поэтому они горбились, и где-то на полпути к траншеям Сутоцкий подумал: «Почему Гафур бежит так медленно?» Именно в этот момент Шарафутдинов рванулся и стремительно, заглатывая воздух, побежал вверх. Закридзе бросился было за ним, но сейчас же сбавил темп: они договаривались, что Шарафутдинов первым добежит до траншеи, ляжет на бруствер и в случае нужды прикроет огнем остальных. Перед траншеей Гафур изготовил автомат и залег. Сутоцкий и Закридзе обогнули его с двух сторон и спрыгнули в чистенькую, укрепленную досками траншею. За ними спрыгнул Шарафутдинов. Он обогнал Закридзе и, прижимаясь к стенке траншеи, повторяя ее изгибы, пошел вперед — чуть согнувшись, пружиня в коленях, потому что старался не греметь каблуками о дощатый настил. За пим шел Закридзе, потом — Сутоцкий. Где-то тут должен находиться дзот, прикрывавший командный пункт противника с фронта, за ним — устье перекрытого сверху хода сообщения. Но их не было. Сержант оглянулся, словно прося поддержки разведчиков. И они поняли, почему он оглядывается: каждый в душе почти уверовал в ложность записки. Опять засосало под ложечкой, дрогнули и стали потеть ладони. Но разведчики забыли, что время для них сейчас двигалось быстро, а метры — медленно. За поворотом траншеи открылся ход сообщения, но — открытый. Он, изгибаясь, вел в глубину обороны. Самый высокий из всех — Сутоцкий — проследил его изгибы, увидел горб дзота и даже его прижатую к земле амбразуру с бетонным зевом. Николай легко ударил по плечу Закридзе, тот тем же манером остановил Шарафутдинова. Они сошлись, и Николай Сутоцкий прошептал: - Дзот на месте. И, мгновение назад не веривший в его существование, Шарафутдинов молниеносно принял решение: - Сутоцкий, прикрой, Закридзе, за мной. Он юркнул в ход сообщения, потом в отводной ус, ведущий к двери дзота, взялся за ручку крашеной, должно быть сорванной где-нибудь в деревне, двери и оглянулся: прикрой, а сам вскочил в дзот. Он был пуст. На столике стоял пулемет, на полках ящики с лентами и гранаты. Пахло не только машинным маслом, сладковатой взрывчаткой, но и табаком. Шарафутдинов хотел рывком выхватить и выбросить замок пулемета, но передумал — набрал под столиком горсть сухой глины и сыпанул ее в затвор: когда придется отходить, этот пулемет уже не ударит в спину. А выброшенный затвор — след. Шарафутдинов же твердо знал: следов надо оставлять поменьше. Они вернулись в главную траншею и опять пошли вперед к жилым землянкам. До сих пор всем казалось, что главное — увидеть и схватить. Сейчас, после паузы у дзота, главным оказался слух. И они слушали приглушенный далекий говор — ленивый, затухающий, чей-то запоздалый смех. Слушая, едва не проскочили устье крытого хода сообщения. Теперь, если верить схеме и выученной наизусть карте, метров через сорок будет новый ход сообщения, который и приведет к жилым землянкам. Они уже освоились в немецкой траншее. Вот почему, не сговариваясь, решили не заглядывать в крытый ход — он вел к командному пункту, а там наверняка не одно помещение, там связь и люди. Им требовалось что-нибудь попроще. И они опять пошли по траншее. Вдруг сзади раздался твердый, властный стук каблуков по дощатому настилу — их кто-то догонял. Вероятно, этот сухой стук насторожил и самого шагавшего, потому что шаги стали мягче и медленнее. Такой вариант; поиска тоже отрабатывался на тренировках, и потому все произошло мгновенно и так слаженно, словно они специально обо всем договорились. Сутоцкий подался назад и стал в устье крытого хода сообщения, Закридзе втиснулся во врезную стрелковую ячейку, и только Шарафутдинову не нашлось укрытия. Он присел на корточки, надвинул капюшон куртки и стал возиться с завязками маскировочных брюк. Из-за поворота траншеи вывернулся подтянутый, в отлично пригнанной шинели, офицер в фуражке с высокой тульей. Он приостановился и оглянулся. Шарафутдинов по погонам определил — капитан, гауптман. Кажется, артиллерист. Во всяком случае он двигался со стороны артиллерийского НП. Гаубичники правильно сказали Матюхину: на НП часто бывают офицеры. Гауптман пошел медленнее, у самого поворота в ход сообщения приостановился и опять оглянулся. Там, сзади, слышался стук кованых каблуков. Кто-то бежал вслед, и сержант Шарафутдинов сразу сообразил — ординарец. Офицер то- морщился и повернулся, чтобы войти в ход сообщения, но, увидев Гафура, отрывисто спросил: - Что вы здесь делаете? Почему не отдыхаете? Шарафутдинов вытянулся и, лихо козырнув, четко ответил: - Разведчик, господин гауптман. Иду на НП. Лицо у гауптмана приобрело спокойно-презрительное выражение, а потом стало меняться: он увидел русский автомат. И по тому, как дрогнули у него губы, как округлились глаза, а рука в желтой кожаной перчатке потянулась к кобуре, Гафур понял, что все пропало — сам он не справится с гауптманом, а подать знак товарищам но успеет. Но Шарафутдинов не знал, что Сутоцкий, не видя офицера, внимательно следил за старшим группы захвата и по выражению его лица понял: дело плохо. А тут еще гауптман сделал шаг в сторону поворота, и Сутоцкий, мгновенно сориентировавшись, выдвинулся и увидел немца. Гауптман его не заметил, он следил за каждым движением Шарафутдинова, и Николай Сутоцкий очень спокойно выдал крюк левой. Офицер чуть приподнялся и рухнул. Николай бросился на него, забил в рот кляп и вроде бы даже неторопливо — так, по крайней мере, показалось и Закридзе и Шарафутдинову — достал из кармана солдатский ремень, поддел его под мычащего немца и затянул, прижав руки пленного к бокам, по стойке «смирно». Шарафутдинов перепрыгнул через Сутоцкого и немца, бросился к повороту траншеи, откуда слышались торопливые шаги. Закридзе тоже не спеша — так казалось Сутоцкому — вынул ремень и связал немцу ноги. Ординарец гауптмана вывернулся из-за поворота траншеи почти бегом. Шарафутдинов не стал стрелять или бить — он нырком бросился под ноги солдату, а тот, еще ничего не понимая, но уже краем зрения увидев распластанного командира, шлепнулся носом в землю и, как ящерица, стремительно перевернулся на спину, выпрастывая автомат. Но Шарафутдинов уже успел вытащить нож из ножен и в неистовом, по-рысьи точном броске навалился на солдата и вонзил, как учили, нож. Немец захрипел, но Шарафутдинов сейчас же закрыл ему рот ладонью и почувствовал, что на руку полилось что-то горячее. Он выдернул нож, не думая, вытер о немца и, задрав штанину, засунул его за голенище. В уголках губ немца пузырилась розовая пена, расширенные в смертном ужасе глаза вспыхнули, осветили молодое лицо и стали гаснуть. И тут Шарафутдинов ощутил, как тело под ним обмякло, по нему пробежала последняя дрожь, и Гафур, еще никогда в жизни не видевший смерти так близко, понял, что немец умер. Он подхватил его за ноги и поволок в отводок хода сообщения, ведущего к дзоту. Разведчики не ждали его. Закридзе вылез из траншеи, и Сутоцкий подал ему еще не вполне пришедшего в себя, но уже извивающегося офицера. Закридзе тряхнул его, положил на землю и подал руку Николаю. Они подхватили капитана за ремни и побежали вниз. Бросив труп, Шарафутдинов наклонился, чтобы достать документы, быстро нашел в теплом нагрудном кармане бумажник и стал засовывать его за пазуху. Голова немца тихонько повернулась набок, на губах стал взбухать розовый пузырь. Вокруг него закурчавились розовые же пузырьки. Гафур дернулся, но оторвать взгляда от этих живых на неживом лице розовых пузырьков не мог. Он почувствовал, что левая его ладонь — липкая, и быстро взглянул на нее: она тоже была в розовых разводьях. Нет, то был не страх. То родилось страшное, нутряное чувство омерзения перед всем тем противоестественным, что только что произошло. Чувство это жило вне мозга, оно было сильней мысли, и поэтому, повинуясь ему, пустой желудок — разведчики шли в поиск на голодный желудок: если ранят в живот, больше шансов выжить — как бы перевернулся, к горлу подкатил комок судорожной, непреодолимой рвоты. Шарафутдинов все-таки нашел в себе силы сдержать этот позыв, рванулся от трупа и, зачем-то перепрыгнув офицерскую фуражку с высокой тульей, парадно лежавшую на грязной доске, выбрался из траншеи.