- Так точно! - И еще, разведка боем явно не требуется. Гауптман пристреливал цели на своем переднем крае. — Командарм усмехнулся: — Он их запомнил. А нам пока что надо примолкнуть. Впереди немало дел. Командарм уехал, а Лебедев стоял и смотрел вслед машине, словно оценивал привалившую удачу. Именно ему предоставлялась возможность первому изучить и подтвердить фотоснимками и показаниями пленного тактическую новинку противника. Он не стал ждать окончания допроса (хотя ему следовало уяснить детали этой новой тактики, но он решил, что время для этого еще будет), вызвал шофера и уехал. Знакомой дорогой — он колесил здесь, когда проверял выдвижение резервной артиллерии, — промчался через лес в просторную пологую доливку. Над ней легкой дымкой уже повис туман: земля перед замерзанием отдавала последние капли еще теплой, живой влаги. Совсем неподалеку, на опушке, стояли орудия, в капонирах, выставив зады, торчали тягачи. Небо над ними еще светлело, но едва заметно стало зеленеть — день переходил в ясную ночь. Дышалось легко, и думалось легко и счастливо. Здесь, в тылу молчаливой сегодня передовой, войны не ощущалось. Плыло доброе, задумчивое предвечерье — время, когда хорошо охотиться. И Лебедев, конечно, не мог предполагать, что за ним охотятся. Не за ним, конечно, а за этим участком. Краешек привольной долины просматривался с одного из боковых артиллерийских наблюдательных пунктов противника, который, обеспокоенный внезапным артогнем, усилил наблюдение. Во время огневого налета его артиллерийско-инструментальная разведка — АИР — более или менее точно засекла огневые позиции появившихся батарей. От разведчиков данные перекочевали на карты и планшеты огневиков, и они подготовили, пока еще приблизительные, данные для ведения контрбатарейной борьбы. Противник ждал малейшего подтверждения их правильности. И когда наблюдатели сообщили, что видят легковую машину, командир батареи противника не стал раздумывать, а подал команду: - Огонь! Машина Лебедева как раз въезжала в кустарник — голый, темно-коричневый, в котором, по мнению противника, могла находиться новая батарея русских. Снарядных разрывов ни шофер, ни Лебедев не услышали, потому что один из снарядов угодил как раз под машину, поднял ее и, раздирая па части, окутал иссиня-желтым с оранжевым пламенем взрыва и вспыхнувшего бензина. На наблюдательном пункте противника ликовали — отличное попадание! А командир вражеской батареи, которому приятель по телефону рассказал, как погиб знакомый командир дивизиона: ничего не нашли, только фуражку да разорванный прямым попаданием мины труп ординарца, решил отомстить за смерть уважаемого офицера и подал новую команду: - Три снаряда, беглым! Огонь! И в злосчастный темно-коричневый голый кустарник на песчаной пустоши пологой долинки врезались еще двенадцать тяжелых снарядов, взметая фонтаны песка, постепенно превращая в прах все, чего они касались, в том числе и останки шофера и подполковника Лебедева. Советские батарейцы при первых же разрывах побросали ложки — они как раз обедали — и, придвинувшись к ровикам, с любопытством смотрели на оседающие фонтаны первых разрывов, радуясь, что вражеские артиллеристы-мазилы, по их мнению, ошиблись, и солоно, по-солдатски издевались над противником. - Ребята, а там что-то горит, — сказал молоденький подносчик снарядов. Его прервали новые разрывы. Один из них поднял в небо оторванное колесо машины, и оно, как черная подгорелая пышка, кружилось в дымном воздухе, подталкиваемое соседними взрывами. Теперь батарейцы уже не смеялись. Они поняли, что кто-то принял на себя предназначенную им смерть, и присмирели. Опасаясь каверзы вражеских батарейцев, они пришли в кустарник уже в сумерки. Бензин выгорел, патроны из автоматных рожков шофера достреляли, от колес остались только железные диски — резина горит хорошо. Нашли разметанные по округе железки, закопченный мотор, да кому-то из ребят посчастливилось — подобрал хорошо сохранившуюся кобуру с трофейным вальтером. Солдат хотел было сообщить об этом командиру, но из скромности промолчал и потом несколько месяцев носил ее на поясе, пока старшина не отобрал и кобуру и пистолет для себя. Потом старшину убили, и кобуру взял командир взвода, а когда ранили и его, она перекочевала к новому старшине, который выдал ее новому командиру взвода. Позднее следы кобуры и пистолета затерялись. 22 Когда стихли артиллерийские разрывы, Андрей Матюхин как-то не заметил. Просто стало тихо и покойно. Все сильнее пахло сгоревшей взрывчаткой и псиной. Сутоцкий постанывал, потом открыл глаза. Взгляд у него был осмысленным. Он посмотрел на Андрея, потом прислушался к себе, пошевелился и опять прислушался. И только после этого чуть улыбнулся. - Это перед смертью или... Ну в общем что-то от головы отлегло. Гудит, трещит, а отлегло. - Контузия проходит. - Может... Живот здорово располосовало? - А ты что чувствуешь? - Поначалу боль, резь, а потом... потом... черт-те что. Вое замутилось. - А сейчас? - Сейчас?.. Вот вздохну — резь, но как бы поверху. Внутри что-то тяжело и давит. Распирает. А рези вроде нет. - По-моему, ты отделался счастливо. Кажется, кишки не взрезало, осколок вроде в живот не попал. А тяжесть? Тяжесть, может, оттого, что кровь налилась? А? Николай подумал и посетовал: - Как же мы все-таки живем странно... Машины изучаем... Оружие учим, а себя не знаем. Что у нас к чему, какое взаимодействие — неизвестно... — Он помолчал и попросил: — Знаешь... дай еще глоток. Может, оттянет тяжесть. Рассосет. Матюхин протянул ему фляжку. Сутоцкий вздохнул поглубже, поморщился и стал бледнеть, но еще успел пошутить: - Ну, тронулись лошадки в путь, добегут — и им нальют. Выпив, он присмирел. Бледность все усиливалась, глаза затягивались поволокой. - Вот оно как случается... Думал, в офицеры, а помру старшиной. — И, спохватившись, просипел: — Ты не думай, я не упрекаю... Ты... правильный. Он смежил веки, и Матюхин, склонясь над ним, с тоской гадал: следовало давать водку или нет? Осколка он не нашел, наверное, он засел в животе. «Кишки, видно, и в самом деле не тронул, а желудок прободал. Вытаскивать Николая нужно... Вытаскивать». День дотлевал. В низинке едва заметно начинал курчавиться парок. Из побитых артиллерией немецких траншей слышался слитный говор, звяканье лопаток и топоров, иногда приплывала команда — гортанная, резкая. И тут только Андрей Матюхин опять вернулся мыслями к записке. «Почему мне так не везет? Почему все с такими неудачами? — горько думал он. Ему, как и многим, казалось, что есть на войне люди, которым все дается просто, и живут они более легкой и светлой жизнью, и опасности обходят их стороной, и, главное, умеют они ладить с людьми. — А я вот хотел добро человеку сделать, а он, может быть, умрет. Прямо как заколдованный. Ведь, не потащи я его в этот поиск, может, все и обошлось бы». Он горестно, по-бабьи подпер голову ладонью и сгорбился. «А может, я хотел скрыться за его спиной? — спросил себя Андрей и твердо ответил: — Нет, не было этого!» Где-то далеко на севере прокатился артиллерийский залп, слух уловил тонкий воркующий полет снарядов — и с нашей стороны донеслись звуки разрывов — глуховатые и нестрашные. «Очухались», — сердито подумал Андрей. Потом орудия стали бить беглым, и Матюхин решил, что вражеские артиллеристы затевают дуэль, начинают контрбатарейную борьбу. Значит, что бы с ним ни происходило, какие бы мысли его ни тревожили, война идет своим чередом, дело, которому он служит, не свертывается. И это вернуло его мысли к записке. Конечно, как только он выберется, он немедленно доложит о ней, расскажет о Штильмайере и честно признается, что не придал значения той встрече. Просто не хотел убивать австрийца. И не потому, что не терпел ненужных убийств. Смерть австрийца могла бы помешать выполнению задания. Если бы противник обнаружил труп или хотя бы исчезновение связиста, он начал бы поиски и мог бы наскочить на Матюхина и Сутоцкого. Конечно, ему следовало принести расписку Штильмайера. Теперь она была бы оправданием, а он ее порвал. Матюхин тяжело вздохнул и грустно улыбнулся: «Что ж, будем держать ответ...» Испарина над ничейной полосой сошлась в туманец. Вечерело, Сутоцкий начал постанывать в забытьи, и Матюхин, взглянув на часы, подумал, что пора собираться в путь, не дожидаясь полной темноты. Сумерки и туман прикроют их. Он обмотал Сутоцкого плащ-палаткой, которую брали, чтобы тащить на ней пленного, но понял, что волочить Сутоцкого опасно: толчки разбередят рану. Матюхин выломал из остатков нар несколько жердей, связал их, осторожно подсунул этот сухопутный плотик под раненого. Николай застонал громче. Когда сумерки сгустились, Матюхин надел лямки-веревки на плечи, приспособил гранаты так, чтобы они были под рукой, и тихонько выполз из землянки. Поначалу ползти было боязно: а вдруг заметят? Но во вражеских траншеях все так же стучали лопаты и топоры, оттуда доносился слитный рабочий шумок. На небе появились первые звезды, оно светлело, а туман у земли был вязким, холодным и въедливым. Он сразу просочился за ворот и вызвал дрожь. Матюхин прибавил ходу. Вскоре он понял, что таскать волокушу не умеет. Лямки то ослаблялись, то резко и больно врезались в плечо. Он полежал, подумал, руками подтянул волокушу к себе, потом отполз и снова подтянул. Двигаться стало легче — лямки уже не резали плечи. До окопчика боевого охранения оставалось, наверное, метров пятьдесят, когда он услышал шуршание бурьяна. Оно приближалось с нашей стороны, и Матюхин, инстинктивно выдвинув вперед автомат, понял, что движется кто-то из своих. Скорее всего, разведчики. И хотя за время пребывания в землянке он ни разу не подумал о том, что разведчики обязательно приползут ему на помощь, он не удивился, потому что подспудно был уверен в этом и не тратил времени на подобные раздумья. Это было само собой разумеющимся, как, вероятно, и убеждение, что сдавшегося врага убивать не следует. И разведчики, встретив лейтенанта, тоже не удивились. Они знали, что иначе лейтенант поступить не мог, это тоже было само собой разумеющимся, и потому встреча была молчаливой. Закридзе снял с лейтенанта одну лямку, разведчик из группы прикрытия хотел снять вторую, но Матюхин отстранил его, и разведчик понял: лейтенант должен дотащить друга сам. Это его право и его обязанность. Поэтому разведчик и Шарафутдинов пропустили волокушу и, по очереди прикрывая отход, подталкивали ее сзади. Сутоцкий очнулся, изредка пытался приподнять голову и всмотреться в тех, кто его тащил. В темноте поблескивали его глаза — в них отразилась первая осветительная ракета. 23 Они доставили его прямо в медсанбат и долго сидели возле школы, где расположилась операционная, курили и ждали, когда врачи вынесут окончательный приговор. Первым не выдержал Закридзе: - Лейтенант, записку взяли? - Взял. - Она правильная. - Не понимаю. - Схема правильная. Проверили. Матюхин молчал: какая сейчас разница — правильная схема или неправильная? Важно, что сам он, кажется, поступил неправильно и скоро начнет расплачиваться за это. Шарафутдинов придвинулся поближе и, заглядывая в глаза Матюхину, сообщил: - Товарищ лейтенант, мы артиллерийского гауптмана взяли! Андрей кивнул: хорошо, знаю, видел. Шарафутдинов переглянулся с Закридзе. - Товарищ лейтенант, мы так поняли, что товарищ капитан недоволен. - Почему? - Артиллерист...