И приблизилась еще к чудищу, едва не касаясь его: — Я, дочь вольного атамана, именем убитой мною матерью говорю тебе — вся нечисть этого мира получила с меня свое. Больше для вас ничего нет на моей земле. Вон! Черт по-бабьи яростно завизжал, да так противно, что полопались окна, но Саша не тревожилась из-за этого. Она знала, что ночь надежно укрыла их, спрятала все звуки, погасила даже звезды. Круглая луна сбежала прочь, не желая видеть гнусь лукавую. И начал черт уменьшаться, съеживаться и стихать. Затрясся, как болезный, а потом сиплым, ослабевшим враз голосом проблеял: — Вижу и признаю твою силу, дочь атамана. Вижу и клеймо на тебе. Вижу и подчиняюсь. Но помни: за тобой придет тот, кто страшнее меня. Саша захохотала, вскипела кровь, закружила голову хмельным неистовством, и черт с громким хлопком исчез, только запах серы остался. Только после этого она повернулась к Михаилу Алексеевичу. Было темно, но Саша слышала, что он слабо дышит — прерывисто и едва-едва. Что сердце почти остановилось от потрясения. Что этот кошмар его чуть-чуть не угробил. — Мы с тобой в расчете, лекарь, — проговорила она все еще тем, грозовым-громовым голосом и замолчала, успокаивая раскаты. Вдохнула полной грудью, коснулась кончиками пальцев сжатой в кулак крупной руки. — Милый мой, — уже совсем по-человечески прошептала Саша, — как же ты истерзался, как настрадался! Что ее ослепило? Что застило глаза? Широкие плечи. Глаза цвета весеннего неба. Доброта, невозможная доброта и прощение — даже стоя на коленях в ожидании удара кнута, Михаил Алексеевич не сердился на Сашу! Он ведь вовсе не изменился, ее лекарь, помолодел просто — вот за что приходил взыскать плату цыганский черт. — Не отдам, — бездумно продолжала Саша, ощущая, как под ее пальцами разжался его кулак, а от слов ее снова забилось его сердце — сильно и торопливо, будто пытаясь нагнать все убежавшие годы. Неужто морщины и их отсутствие раскалывали одного человека надвое? Стоило только посмотреть на него, как следует посмотреть, как она непременно догадалась бы. Вот отчего безнадежная скорбь. Вот откуда покорность судьбе. Готовность уйти, на мороз, куда глаза глядят — лишь бы не тревожить Сашин покой. Он многое отдал, чтобы она появилась на свет, и был готов отдать еще больше, чтобы не накликать на нее новой беды. — Лекарь мой, ясный мой, Ми-шень-ка. Слова потонули в поцелуях, коими она осыпала его лицо — беспорядочно, куда придется, лишь бы отогреть, растормошить, убедить, что все улеглось. Все беды Саша отгонит. Не из-за долга, который больше не довлел над нею. А от безрассудного своего молодого желания поделиться — добровольно и беззаветно — всем, что есть у нее. И он ожил под ее поцелуями, крупная дрожь пронеслась по всему его телу, и Саша охнула, всхлипнула, засмеялась — все сразу, — когда ощутила его руки на своих плечах, его губы на своих губах. Опалило огнем, полыхнуло так, что звезды заискрили в тесной и темной бане, сладостным и тягучим был этот поцелуй, полынно-горьким и медово-мягким. Все смешалось, все умерло и родилось заново, подогнулись колени, закружилась голова. И Саша отчаянно держалась за Мишу-Мишеньку, с которого слетела вся шелуха, и был он чист и новорожден в этот миг перед нею. И она тоже целовала его — как умела, жарко и топко, и хотела исцеловать его до беспамятства, но тут мерзко и бесцеремонно закукарекал ранний какой-то петух, и они отпрянули друг от друга, будто их водой окатило. — Саша Александровна… — бессильно выдохнул он, пошатнувшись и потянувшись к ней, будто тяжко ему, бедному, было в одиночку. Она переливчато засмеялась — тоже новым, не девичьим, женским грудным смехом, в котором были и мягкость, и радость, и обещание. — После, все после, — шепнула Саша быстро, — скоро люди проснутся! И унеслась вихрем к себе, чтобы едва успеть скинуть одежку, закинуть мокрые от снега валенки под кровать и нырнуть под пуховое одеяло, прикрыть глаза и выровнять дыхание. И сразу — скрипнула дверь, затопотала Марфа Марьяновна, положила руку ей на лоб. — Горит девка, — сказала она озабоченно. Ох горит, кормилица! Ох пылает, милая! Глава 22 Гранин и сам не понимал, в каком отравленном мареве пребывал после того, как чуть не умер в Грозовой башне, а Драго Ружа вдохнул в его тело новую молодость. Но вдруг спала вся хмарь, и этим утром мир казался прозрачным и юным, пушистые от инея ветви деревьев стремились к ясному небу, морозный колкий воздух наполнял грудь легкостью и свежестью. Все вокруг теперь было удивительным и благостным, и казалось, будто Гранин запросто сможет взлететь, если подпрыгнет повыше. Чтобы совершенно не потерять голову, он схватился за лопату и принялся расчищать от снега площадку в саду — для горки, которую обещал Саше Александровне. Размеренный этот труд и правда помог разлохмаченным мыслям сплестись в ровные нити. Какое счастье, что наконец-то тайна, которую он считал нужным хранить, оказалась раскрыта. Гранин пока не понял, как именно это произошло, но был уверен, что ответ не заставит себя ждать. Саша Александрова не выглядела разгневанной из-за нового обмана, и, учитывая ее вспыльчивость и даже некоторую жестокость, это обстоятельство впечатлило Гранина едва ли не больше, чем остальные невероятные события минувшей ночи. Избавившись от черта, он испытал невероятное облегчение, заново ощутив радость от простой возможности жить и дышать. Смрад нечистой силы, преследовавший Гранина доселе, растворился. Однако новые вопросы беспокоили его куда сильнее, чем собственное проклятие. Были ли правдивы прощальные слова черта? Про клеймо, которое он увидел на Саше Александровне, и про то, что придет некто пострашнее. Кто? Когда? Для чего? Справятся ли они с новой напастью? Отчего черт так перепугался? Отчего Саша Александровна была полностью уверена, что черт подчинится ее приказам? Будто бы она была рангом выше. Терзали Гранина и иные размышления — волнительные и стыдные. Насколько дурно он поступил, когда поцеловал ее? Ведь не имел же никакого права поддаваться пагубному помутнению. Но столько чувств на него свалилось сразу, что он по-мальчишески не сумел совладать с ними. И если он отступит сейчас — то не сочтет ли Саша Александровна его бесчестным трусом? А если не отступит? Значит ли это, что Гранин, себялюбивый старик, испортит жизнь юной, пылкой барышне? Он был ужасной партией для нее — Саша Александровна вправе была рассчитывать на супруга, подходящего ей по возрасту и характеру, не обремененного вдовством и взрослыми сыновьями. И это не считая бедности его и отсутствия титулов. Положим, Лядовы весьма вольно относились к положению в обществе, но то на словах. Александр Васильевич же и вовсе не намеревался когда-либо выдавать дочь замуж, опасаясь, что она повторит судьбу своей несчастной матери и умрет родами. Заикнись только Гранин о предложении руки и сердца — ему несдобровать. Решительно все было против них с Сашей Александровной, и рассудком Гранин прекрасно это понимал. Но его шальное, вновь молодое сердце пело и не желало слушаться рассудка.