Гранин кинул ветку чертополоха в топку печи, там немедленно затрещало, зачадило, едкий дым поплыл по комнатам, но в то же время дышать стало легче, свободнее. Пусть сгорает, улетает в дыму все плохое, а остается одно хорошее. На печь Гранин бросил совсем тонкий тюфяк, раздел мальчика донага, перенес его на подготовленную лежанку, подбросил дров в огонь. Прокалить-прогреть до горячки, чтобы вдохнуть тепло в ледяные руки и ноги, — это одно. Но как очистить ту гущу, что текла в его жилах? Кровопускание доконает мальчика. Гранин положил ладонь на чахлую грудь, закрыл глаза, вслушиваясь в неровное сердцебиение, пытаясь поймать его мелодию — странную, рваную, но повторяющуюся. И так жалко стало это крохотное сердечко, которое старалось изо всех своих невеликих сил, что Гранин решился на отчаянное. Ведь все равно, сказал он себе, ребенок умирает. Можно ли сделать еще хуже? Мысль, возможно, была странной, но не мог же он просто смотреть на это угасание, не делая ничего из боязни ошибки. Если есть способ вывести из раны гной, то можно, наверняка можно вывести из крови отраву. С этого мгновения Гранина покинули и жалость, и сомнения. Осталась лишь нещадная решимость лекаря, делавшего свою работу. Руки помнили, как правильно растолочь траву, разум сам собой просчитывал соразмерность подорожника, льнянки, тимьяна и белой ивушки, губы бессознательно шептали нужные наговоры, и слова придумывались легко, выстраиваясь в нужном порядке. Гранину не впервые было сочинять новый сбор и вплетать в свой шепот новую суть. Крапивы было вдосталь, о, ее отвар понадобится, чтобы восстановить потерянные капельки крови — как ни старайся, а иначе не обойтись. В избе становилось невыносимо жарко, сквозь чертополоший чад видно было плохо, но зрение и не нужно было сейчас Гранину. Тонкой иглой он принялся прокалывать кожу мальчика такими легкими касаниями, что кровь только изредка едва проступала на коже. И тут же прикладывал к невидимым царапинам тряпочки с травяной кашицей. Белый лен становился черным, травы обугливались и рассыпались пеплом. Это было медленное, монотонное, долгое дело, но Гранин и не спешил. Время от времени он осторожно вливал в обескровленные губы отвар из крапивы, без устали читал молитвы, нечисть — как же некстати святки, — казалось, завывала по всей округе, словно чертополоший дым заполонил собой не только флигель, но и все поместье, и деревню, и поля, и лес. Словно молитвы Гранина летели над миром, гоняя и изгоняя чертей. Этой длинной, бесконечной ночью он отвоевывал юную душу у нечисти, и не было ни волнения, ни страхов, ни печалей. И орали дурниной переполошенные петухи, призывая утро наступить пораньше. Веточке, брошенной в топку, давно пора было перегореть, но она все трещала и чадила, и лен у крохотных ранок становился все светлее и светлее, пока наконец не остался девственно чистым. Тогда Гранин накрыл мальчика теплым одеялом, отодвинул пошире печную заслонку, открыл двери в сени и на улицу, впуская свежий воздух, вышел в густое молочное утро и задрал голову кверху, глядя на небо. Шел пушистый, махровый снег — земля обновлялась, куталась в белоснежную шаль, дремала в ожидании весны. В такую погоду хорошо гулять, смеясь и играя в снежки, и очень грустно прощаться с надеждами. Наверное, Гранин всегда знал, что его мечтам о Саше Александровне не суждено было сбыться. Нельзя получить обратно молодость и верить, что все обойдется. Ему было горько за нее, пылкую девочку, так необдуманно отдавшую свое сердце человеку, который и сам не понимал, на каком он свете. От хозяйственных построек послышались шаги, появился Драго Ружа — ободранный, окровавленный. — Силен ты, лекарь, — хрипло сказал он, — этакую бучу поднял. Ух и корежило ночью нечисть, жуть жуткая, до смерти не забуду. Впрочем, — он улыбнулся разбитым ртом, — недолго до моей смерти осталось. — Ты пришел сюда умереть, — осознал Гранин обреченно. — Умру я — закончится и моя волшба. — И я снова стану стариком. — Все так, лекарь. Гранин обернулся к Шишкину, который бдительно приглядывал за колдуном и стоял, настороженный, чуть в отдалении. — Ты разбуди, голубчик, Марфу Марьяновну, — попросил он, — пусть она пойдет во флигель, пусть обнимает и греет мальчика, у кормилиц ведь своя волшба, на чудеса способная. И найди парного молока, теплого, прямо из-под коровы, поите ребенка по капле — молоко, оно дурное выводит. А мы прогуляемся пока с колдуном. Шишкин кивнул, молчаливый, спокойный. Махнул охране, чтоб приглядели, и пошел в дом. — Как мальчик? — спросил Драго Ружа. — Не знаю, — честно признался Гранин, — но верю, что все обойдется. Они медленно пошли по вычищенной от снега аллее, а позади поскрипывали сапоги охраны. — Канцлер знает, что ты привез мне его сына? — Не знает. Я расскажу тебе все, считай, что исповедь предсмертная, — начал Драго Ружа, зачерпнул горстью снег, протер лицо. — И началась сия история тридцать лет назад, когда старый атаман потехи ради приволок меня в эту страну и подарил своему врагу. Карл Генрихович не был добрым хозяином, он срывал на мне свою злость, но была и молодая барышня, почти ребенок, которая приносила тайком еду и питье, которая неумело перевязывала мои раны и учила вашему языку. Очень добрая барышня, лекарь, только очень слабая здоровьем. — Катенька Краузе, — прошептал он завороженно. — Катенька Краузе, — с необычайной ласковостью повторил колдун, и Гранин взглянул на него изумленно, не ожидая подобной мягкости от страшного колдуна. — Екатерина Карловна, нежнейшая душа, страдающая вместе со мной, не в силах была смотреть на канцлеровы истязания. Она же, расспрашивая меня о моей семье, первой узнала о том, что я из семьи валашских колдунов. «Так скажите об этом отцу, — воскликнула Екатерина Карловна, — он ведь уже всех волхвов перебрал, всех целителей обошел, всё боится старости как огня. Видели бы вы, какие ритуалы богопротивные он над собой сотворял, лишь бы еще отсрочить неизбежное». И я объяснился с канцлером, как сумел, и только потом понял, что окончательно потерял свободу свою, отдав в плен не только тело, но и душу. Карл Генрихович снял с меня кандалы, но привязал куда прочнее — волей своей. Я поклялся служить ему и, пока он жив, не смог бы избавиться от данного слова. Канцлер открыл мне свою библиотеку, где были собраны многие работы чернокнижников, описывающие зловещие ритуалы — от купания в младенческой крови до сжигания юных дев. Я ужасался, читая это, и понимал, что не смогу повторить подобное. Но ведь он требовал, чтобы я укрыл его от беспощадной старости, что мне оставалось делать? Не резать же младенцев, в самом деле. — И что же ты выбрал? — спросил Гранин, и жалость затапливала его горечью. Он понимал, что колдун принес много горя на эту землю, а все равно, а поди ж ты. — Я валах, — продолжал Драго Ружа, — умею торговаться с чертями. И я выменивал у них годы жизни для канцлера, взамен предлагая невинные души. Сколько их было за эти годы — людей, которых я проклял для Карла Генриховича, — и не счесть. Случались и смельчаки, что, как ты, прогоняли черта, пришедшего за нечестной платой. Это же лукавство — несчастные, невинные люди ничего никаким чертям не обещали и ничего от них не получали. Правда в том, что им стоило всего лишь сказать: я не должен тебе, — как нечисть отступала. Но многие предавались отчаянию и от страха обещали что угодно, продавали душу с потрохами. Канцлеру и этого было мало, он не отступился от тех ритуалов, которые проводил над собой, и платили за это его дети — до того слабые, что многие умирали во младенчестве. — Смерть Катеньки, должно быть, стала страшным для него ударом. — Черное это было время, траурное. Встреча с молодым атаманом оказалась роковой для Екатерины Карловны. Ах, зачем Александр Лядов был таким страстным… Сразу стало понятно, что бедняжке не выносить ребенка, я умолял позволить избавить ее от этого бремени. Но куда там! Драго Ружа помолчал, глядя за ворота. Там простирались поля, узкая тропка вилась к деревне, покачивались верхушки деревьев, и утро казалось таким мирным, что говорить о прошлых горестях ему явно не хотелось. — Все, чего она желала, — это позволить ребенку родиться на свет. Я подчинился ее желанию, и ты не представляешь, чего мне это стоило. Екатерина Карловна смирилась с тем, что не переживет своей ноши, и решила скрыться от всего мира, и от отца, и от юного атамана. Канцлер не позволил бы ей выносить ребенка, а Лядова она не хотела принуждать к медленному ожиданию своей смерти. — Так это ты ее укрыл, — осенило Гранина, — Катеньку Краузе искали все, а ты спрятал ее прямо в Грозовой башне под самым носом у канцлера! — Была и другая причина, по которой она не могла покинуть меня и бежать с Лядовым. Ребенок в ее утробе без моей волшбы никогда бы не родился. Как же мне хотелось, чтобы она сбросила его, пока еще была возможность ее спасти! Но я не осмелилися противиться ее решению. — Что ты сделал с Сашей Александровной? Я видел кровь Андре — черную, смрадную. — Вот я и прилагал все усилия, чтобы хоть драгоценного ребенка Екатерины Карловны миновало наследие сие. Кровь Лядовых сильна, а кровь канцлера — порчена. И я потихоньку вытягивал эту порчу как умел, да только ведь не целитель я! Екатерине Карловне становилось все хуже и хуже, к концу срока она была так истерзана, что на нее больно было смотреть. Бедняжка стала очень худа и истощена, но держалась только любовью к дитяти своему. Когда подошло время, она надела самое оборванное, чтобы выглядеть так, будто скиталась все это время, и появилась на пороге своего дома. Канцлер был при дворе, нежданное появление Екатерины Карловны переполошило челядь, и я воспользовался всеобщей растерянностью, направив перепуганных лакеев к городскому доктору. «До лейб-медиков мы просто не довезем барышню, — сказал я, — она разродится прямо в карете». — Но почему именно ко мне? — удивился Гранин. — Наверное, были и ближе акушерки. Я ведь детей и не принимал, считай, почти. — Обыкновенная повитуха потеряла бы обоих — и мать, и ребенка. Я предполагал, что Екатерину Карловну придется резать… — по лицу Драго Ружа прошлась судорога. — Она была мне сестрой, госпожой и утешительницей. Мне нужен был лекарь, у которого не дрогнет рука вспороть молодую барышню. Лекарь, который не испугается канцлера. Карл Генрихович дал всем своим людям однозначные указания: если Екатерина Карловна отыщется, то любой ценой спасать мать, но не ребенка. Доставь они Екатерину Карловну к любой повитухе, та не посмела бы ослушаться слова канцлерова… У Александры Александровны был совсем крошечный шанс появиться на свет, и я долгие месяцы рыскал по столице в поисках одного-единственного лекаря, которому хватит трезвомыслия спасти того, кого можно. И смелости не подчиниться прямому повелению великого канцлера. — Что ж, ты нашел, — кивнул Гранин отстраненно. Ему не было жаль своей поломанной судьбы ни тогда, ни сейчас. Только болело сердце от разлуки с семьей. — Канцлер был в таком гневе, что едва не пришиб меня насмерть, а я в таком горе — что обрадовался бы этому. Однако мне хватило сил уговорить его не убивать лекаря, открыть тайную лечебницу канцлера, куда богачи будут в очередь выстраиваться. Я спас тебя тогда, лекарь, и отблагодарил позже, подарив несколько драгоценных месяцев потерянной молодости. — Не нужно было тебе этого делать, — глухо ответит Гранин, — лишь разбередил ты мою душу. — Ну ты же не был настолько глуп, чтобы поверить, будто этот дар — навсегда. Черт, которого ты прогнал, пришел требовать платы с меня, а мне больше нечего отдавать! Гранин промолчал. Да, он был настолько глуп. Влюблен, полон надежд. — Я потерял им счет, — проговорил Драго Ружа, — чертям, которые бродят за мной по пятам и требуют своего, вытягивают из меня остатки души… За годы жизни канцлера, за его силу, за смерти и болезни его врагов, за многие и многие проклятия, которые я извергал из себя по требованиям Карла Генриховича. За молодость твою, лекарь. Еще немного — я и сам стану нечистью, они пожрут меня, растащат на куски, и я превращусь в нечто ужасное, страшное, отвратительное. У меня осталось не так много времени — поэтому я воспользовался тем, что Карл Генрихович отравлен и мечется в лихорадке, это немного ослабило узы меж нами. Взял мальчика, в надежде на твои умения, лекарь, но на самом деле ехал к Александре Лядовой. В ней заключено все хорошее, благодарное, человеческое, доброе, что я испытывал за свою жизнь. Ей и нанести последний удар — я хочу умереть человеком.