И ведь она даже имени его не удосужилась узнать, а теперь уже спрашивать незачем. Их дороги только соприкоснулись на несколько дней, да и разбежались снова в разные стороны, и Саша вдруг ощутила такую апатию, такое безразличие ко всему вокруг, что немедленно решила покинуть город и уединиться в деревне. Старая усадьба манила ее воспоминаниями о безоблачных детских годах, собачьем лае, лошадином ржании, криках уток, белоснежных сугробах, бескрайних просторах, скрипе половиц и деревенских ковриках повсюду. Отец считал, что ребенка надо воспитывать на свежем воздухе, но вторая гувернантка, мадемуазель Жюли, в один прекрасный день объявила, что этак Саша вырастет провинциальной дикаркой, и тогда они перебрались в столицу. Переезд мало повлиял на Сашин необузданный характер, и, как только скандальные ее дуэли стали известны публике, мадемуазель Жюли написала полное едкой желчи письмо о том, что атаманова дочка всегда была безнадежна. Они прочли это письмо вместе с Изабеллой Наумовной, и третья гувернантка только тонко улыбалась. Ее педагогическая метода заключалась в том, чтобы не замечать Сашиных выходок и ловко притворяться, будто ее воспитанница — вполне приличная барышня. Покончив с завтраком, Саша отправилась к отцу, который уже облачился в халат и пристроился вздремнуть в кабинете. Атаман Лядов не одобрял тех, кто спал при свете дня, поэтому отдыхал не в собственной спальне, а на неудобном диване, словно прилег всего на минутку, устав от трудов праведных. — Папочка, — сказала Саша и задрожала голосом, затрепетала ресницами, — ну отпусти ты меня в усадьбу, ну зачахну я у тебя в городе! — Только не плачь, — испугался отец, — Александра, прекрати немедленно, да черт с тобой, окаянная ты девка! Она взвизгнула и бросилась ему на шею. — И жеребца, жеребца отдашь со мной, правда, милый мой? — прошептала она, уткнувшись носом ему в грудь. — Да жеребец-то тебе зачем, — простонал он в отчаянии. — Да я его с Карой скрещу. — Да стара уже твоя Кара! — Тогда с Милостью, ее дочерью. Я их за зиму откормлю, нагуляю, вот увидишь, какие у нас отличные жеребята получатся! Пап, ну сколько можно лошадей из-за границы возить, они к нашему климату не приученные. Выведу тебе новую породу, зимостойкую, и твои войска меня героем объявят. — Герой-герой, — смеясь и отбиваясь от ее объятий, согласился отец, — веревки ты из меня вьешь, лисица бесстыжая. Поди, позови мне Гришку, начну собирать тебя в экшпедицию. Ох и дурная ты у меня девица, ох и сумасшедшая! Саша висела на заборе и наблюдала, как конюх выгуливает жеребца, когда за ее спиной послышались шаги и деликатное покашливание. Она оглянулась — там стоял незнакомый детина лет так этак тридцати, с непокрытой головой, в строгой одежде. Черные волосы блестели из-за противного и мелкого ледяного дождя, пришедшего на смену снегу. Был незнакомец высок, широкоплеч и как-то по-деревенски размашист, никакого особого интереса не представлял, и Саша вернулась к своему созерцанию серебристо-белого красавца. — Хорош, — оценил жеребца незнакомец. — Его зовут Бисквит, — сообщила Саша, — понимаете в лошадях? — Да я как-то больше по людям, — признался он со смешком. Голос его был глубок и густ. — Михаил Алексеевич Гранин, управляющий для вашей усадьбы. Александр Васильевич отправил меня представиться вам. — Управляющий? — удивилась Саша и слезла с забора. — Откуда же вы взялись? — Меня княжна Лопухова рекомендовала. — Ах вот как, — она безо всякого любопытства снова оглядела его, отмечая голубые глаза, решительный подбородок, нос картошкой и немного неуверенную улыбку. — А Мария Михайловна сообщила вам, что придется ехать в деревню восстанавливать старую усадьбу? И чтобы вы представляли глубину предстоящих вам испытаний — папа снаряжает с нами повара Семеновича, а не всяк его яства переварить может. Однажды мы обнаружили в ягодном взваре гвоздь. Гранин склонил голову, его глаза весело прищурились. — Вы будто отговариваете меня, Александра Александровна. Не нравлюсь? — Ах, все равно, — пробормотала она, — плохо, что в лошадях не понимаете. Я намерена вывести новую породу для папиных войск. — Удивительное для юной барышни желание. — Барышня ваша бабушка, — не удержалась она, а он вдруг рассмеялся уютно, неуловимо напомнив доброго лекаря. — Кто ваш отец? — спросила Саша, впрочем, не ожидая услышать желаемое. — Проходимец, — пожал он плечами. — Заезжий торговец, соблазнивший мою мать. — Значит, мы с вами оба бастарды, — заключила Саша, поражаясь такой обоюдной откровенности. Разве ж мыслимо признаваться в этаких интимностях кому попало. — Что же, пойдемте, Михаил Алексеевич, у нас перед отъездом много дел. — Я уеду раньше вас, — сказал он, подстраиваясь под ее широкий, совсем не девичий шаг, — оценю масштаб разрушений и напишу вам, как только усадьба хоть немного будет готова. — Нет-нет, ни за что я такого не допущу, — живо возразила Саша, — лошадей и правда раньше времени дергать не будем, бог знает, в каком состоянии конюшни. А мы прекрасно приспособимся, вот увидите. Живет же там сторож, и мы как-нибудь. — К чему такая спешка? — удивился он. Саша помолчала, запрокинув голову к серому унылому небу. — Тошно мне тут, — произнесла неожиданно, — некуда себя деть. А безделье — верный спутник хандры. — Хандра нам совершенно ни к чему, — согласился он охотно. Осталось только уговорить отца отпустить ее уже через несколько недель, а не ближе к весне, как он, наверное, втайне планировал. Ну ничего, отец упрям, да ведь и Саша — Лядова. Засмеявшись, она снова посмотрела на Гранина. — Ну так расскажите мне о себе, Михаил Алексеевич, — велела Саша строго, — однако имейте в виду, что быть вам мне верным товарищем, а если надумаете слушаться лишь папеньку — так я вас быстро со свету сживу. — Ого, — отозвался он смесью иронии и почтения, — с такой угрозой я, разумеется, вынужден буду считаться, так что располагайте мной, Александра Александровна, целиком и полностью. И где только княжна Лопухова его раздобыла, такого покладистого? Глава 05 В доме атамана Лядова было шумно и людно, и Гранину, отвыкшему за годы заточения от такой кутерьмы, быстро стало не по себе. Так и хотелось снова вернуться в свою лечебницу, где все казалось родным и привычным. Как-то, еще в молодости, он врачевал одного воришку и никак не мог взять в толк, отчего тому так не терпится вернуться в свою темницу. Да потому что привычка — страшное дело. С утра ему пришлось пережить два настоящих допроса, первый из которых учинила грозная старушка, представившаяся Марфой Марьяновной. Прежде чем допустить визитера до атамана, она досконально его запытала: кто таков, откуда явился и по какой причине решился сменить город на деревню. Затем пришел черед самого атамана, который первым делом скрупулезно изучил все заготовленные канцлером рекомендации, а потом со вздохом вынес вердикт: — Уж больно вы молоды, Михаил Алексеевич. Молод, молод, ужасающе молод, мысленно согласился с ним Гранин. Метаморфоза, которой он не просил, к которой никак не стремился и которая теперь удручала его не менее, чем все остальные удары судьбы. Затруднение атамана Лядова было ему понятно: папаша-наседка предпочел бы нанять управляющего в летах, чтобы деревенская уединенность не пробудила в Саше ненароком романтических устремлений, свойственных всем девицам ее возраста без исключения. Даром что Гранин не блистал роковым очарованием и вовсе не намеревался проявлять к Лядовой ни малейшего любовного интереса — кто знает, на что способны коварные белые березки и заснеженные луга. — Женаты? — со смутной надеждой спросил атаман. — Вдовец, — как можно спокойнее попытался ответить Гранин, но свежее горе вдруг завладело им, и голос невольно задрожал. Лядов посмотрел с невольным сочувствием и снова вздохнул. О том, что его жена покинула этот мир семь лет назад, Гранин узнал лишь совсем недавно, в тот день, когда его заключение было прервано. Враз утративший все свое балагурство Семен строго велел собираться, и Гранин так растерялся, что не сразу сообразил: ничего из того, что было в лечебнице, он ни за что на свете не заберет с собой. Только надел ненужные прежде теплый кафтан и плащ — и был готов. В Грозовую башню они прибыли в закрытой коляске, и цокот копыт вокруг свидетельствовал, что ехали в сопровождении конной охраны. С грохотом захлопнулись позади тяжелые двери, шаги гулко звучали по узким каменным коридорам, и безликие молчаливые гвардейцы распахивали перед ними решетку за решеткой. В чадном дыму факелов было трудно дышать, и Гранину казалось, что по бесконечной винтовой лестнице он поднимается прямиком в ад. Канцлер ждал его в своем кабинете на самой вершине, и Гранин подумал, что не взбирается же он сюда каждый день пешком и что наверняка есть какой-то хитрый подъемный механизм, недоступный для опальных лекарей. И, хотя Гранину уже было совершенно нечего терять, он все равно боялся этого человека. Власть, которой обладал канцлер, не имела границ. Наверняка даже императрица его опасалась, что уж говорить о таком мелком человеке, как пропавший много лет назад никому не нужный лекарь. Хороший, возможно, лучший в городе, но уже позабытый. — Надо признать, Михаил Алексеевич, вы безупречно выполнили мое маленькое поручение, — благожелательно произнес канцлер, и не думая подниматься из-за огромного, заваленного бумагами стола. Его парик небрежно валялся в кресле вместе с жабо, лысая голова была обмотана шелковым шейным платком, будто канцлера терзала обыкновенная мигрень. Гранин и не сомневался, что Лядова сдержит обещание и отступится от своих потешных дуэлей, которые и нужны-то ей были исключительного от скуки, для эпатажа и из-за весьма специфического воспитания. Чудо, что папа-атаман до сих пор не отдал ей один из своих полков потехи ради. Гранин сделал один осторожный шаг вперед и едва не отступил снова, увидев в углу кабинета зловещего цыгана Драго Ружа, усмехавшегося в густую курчавую бороду. Было совершенно невозможно определить, сколько ему лет, — это лицо с одинаковой вероятностью могло принадлежать как сорокалетнему, так и столетнему человеку.