Часть 10 из 26 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я не поняла почему. Я и так уже сидела. А затем я догадалась, что он говорит с собакой. Мало того, собака поняла его и повиновалась. Опустилась на задние лапы и уставилась на отца, склонив голову набок, словно говорила: «Вот. Я сделала, как было велено. Что дальше?»
Мама протянула руку и почесала собаку за ухом. Это был самый храбрый ее поступок на моей памяти. Собака заскулила и подобралась к ней поближе. Мама встала и набросила на плечи полотенце.
– Идем, – велела она собаке, и та потрусила за ней.
Никогда я не видела ничего подобного. Я решила, что мама каким-то образом украла кусочек отцовской шаманской магии.
Она хотела, чтобы собака переночевала с нами в хижине, но отец рассмеялся и сказал, что животным место на улице. Он привязал к шее собаки веревку и отвел ее в сарай.
Позже, после того как родители перестали скрипеть кроватью, я подошла к окну своей спальни и выглянула во двор. Лунный свет отражался от снега, и ночь казалась белой, как день. Я видела сквозь щели в сарае, как собака бродит внутри. Я постучала ногтем по стеклу. Собака остановилась и посмотрела на меня.
Я закуталась в одеяло и на цыпочках спустилась вниз по лестнице. Ночь снаружи была тихой и холодной. Я села на ступеньки и натянула ботинки, а затем пересекла двор и приблизилась к сараю. Собака была привязана к железному кольцу. Я остановилась в дверях и прошептала индейское имя, которое дал ей отец. Собака забила хвостом. Я вспомнила отцовскую историю о том, как Собака пришла к людям племени оджибве. Как великан, приютивший заблудившихся охотников, дал им своего питомца – Собаку, чтобы та защитила их от вендиго по пути домой. Как Собака разрешила людям гладить себя, ела из их рук и играла с их детьми.
Я вошла внутрь и опустилась на высушенные стебли рогоза, которые мама разложила на полу. Снова прошептала индейское имя, которое отец дал собаке:
– Рэмбо.
Собака опять застучала хвостом. Я подобралась еще ближе и протянула руку. Она подошла ко мне и понюхала мои пальцы. Тогда я наклонилась еще ближе и положила ладонь ей на голову. Если у мамы хватило на это смелости, то и у меня должно было хватить. Собака вывернулась из-под моей руки. Но, прежде чем я успела отстраниться, она высунула язык и облизала мне пальцы. Язык у нее был шершавый и мягкий. Я снова положила ладонь ей на голову, и собака лизнула мое лицо.
Когда я проснулась, солнечный свет лился в щели сарая. Было так холодно, что дыхание облачками вырывалось у меня изо рта. Рэмбо лежал, свернувшись рядом со мной в клубок. Я приподняла краешек своего одеяла и укрыла им спящую собаку. Рэмбо вздохнул.
Мне физически больно думать о том, как сильно я любила эту собаку. Всю оставшуюся осень и зиму, до того как стало слишком холодно, я спала вместе с Рэмбо в сарае. Двери сарая открывались, впуская морозный воздух, так что я соорудила шалаш из дров и одеял, похожий на те форты, которые Стивен и девочки строят из диванных подушек в нашей гостиной.
Рэмбо уже знал кое-какие команды, например «ко мне», «сидеть» и «место», перед тем как объявился на нашем холме, но я об этом не догадывалась. Так что, пока я постепенно учила язык Рэмбо, я думала, что и он учит мой. И всякий раз, когда Рэмбо, услышав мою команду, прерывал погоню за кроликом, бросал рог оленя, о который точил зубы, или переставал гоняться за бурундуками, а потом подходил ко мне или садился, я чувствовала себя могущественной, как шаман.
Отец ненавидел мою собаку. И я не могла понять почему. Ведь индейцы и собаки – прирожденные друзья. Но всякий раз, когда Рэмбо намеревался последовать куда-либо за ним, отец отпихивал его, кричал на него или бил палкой. Когда он не бил его, он жаловался на то, что Рэмбо – лишний рот, который нужно кормить. Я не понимала, в чем проблема. Отец говорил, что Рэмбо – из тех собак, с которыми ходят на медведя, и что он потерялся во время охоты. Медвежий сезон начинается в августе. А тогда была середина ноября, и это означало, что Рэмбо прекрасно кормился самостоятельно в течение нескольких месяцев. Я отдавала ему только объедки, которые нам все равно были не нужны. Почему отца это так заботило, если Рэмбо ел только кости и потроха, которые мы так или иначе выбросили бы?
Теперь я понимаю, что он ненавидел его, потому что был самым настоящим нарциссом. А нарцисс счастлив только тогда, когда весь мир угождает лишь ему. И его планы насчет нашей жизни на болоте не включали собаку. Поэтому он видел в ней одну только проблему и ничего больше.
Кроме того, я думаю, что он видел в Рэмбо угрозу. Изначально папа позволил мне оставить его в порыве великодушия, но, когда со временем я полюбила эту собаку так же чисто и страстно, как любила его, он начал ревновать, думая, что мои чувства разделились. Но на самом деле они вовсе не разделились, а скорее умножились. Моя любовь к собаке никак не преуменьшала любовь к отцу. Вполне возможно любить двоих. И научил меня этому Рэмбо.
Наверное, именно из-за него отец исчез следующей весной. Вчера он был с нами дома, а сегодня его уже не было. Мы с мамой не имели ни малейшего представления о том, куда он ушел и почему. Кроме того, у нас не было причин предполагать, что в этот раз все сложится не так, как обычно, когда он время от времени пропадал на несколько часов или даже на весь день и всю ночь. Поэтому мы старались следовать привычному расписанию, насколько это было возможно. Мама таскала воду и поддерживала огонь в печи, пока я колола дрова и ходила проверять силки. Почти все они оказались пустыми. Кролики плодятся именно весной, поэтому большую часть времени проводят в норах и их труднее поймать. Я могла бы попытаться подстрелить оленя, но отец забрал винтовку. В основном мы ели овощи, которые остались в подвале. Я несколько раз подумывала о том, чтобы взять отцовский топор и сломать дверь в кладовку, чтобы взять что-нибудь из запасов. Но затем я представила себе, что он сделает со мной, когда вернется и увидит это, и не решилась. Потом Рэмбо раскопал кроличью нору и добрался до детенышей, и мы их съели.
А спустя две недели отец вернулся так же неожиданно, как и ушел. Посвистывая, он поднялся по холму, с винтовкой на плече и веточкой болотной калужницы, торчащей из его джутового мешка, – так, словно никуда и не уходил. Маме он принес мешок соли, а для меня – озерный агат, почти такой же, как у него самого. Он так никогда и не рассказал, куда ходил и зачем, а мы и не спрашивали. Мы просто были рады, что он вернулся.
В последующие недели мы занимались обычными делами, словно ничего не изменилось. Но на самом деле изменилось многое. Потому что тогда я впервые в жизни поняла, какой может быть жизнь без отца.
13
Я еду по дороге и поворачиваю голову из стороны в сторону, как сипуха, пытаясь отыскать его следы. Не знаю, что именно я ищу. Конечно же, я не жду, что за следующим поворотом увижу, как отец стоит посреди дороги и машет мне, чтобы я остановилась. Думаю, я сразу пойму, что ищу, когда увижу это. Поводок Рэмбо привязан к ручке пассажирской двери. Обычно я его не привязываю, когда вожу с собой в грузовике, но Рэмбо взвинчен так же, как и я. Его нос подергивается, все мышцы напряжены. Время от времени он вскидывает голову и скулит, словно чувствует запах отца. Каждый раз, когда он делает это, мои кулаки сжимаются, а живот втягивается.
По пути я много думаю о Стивене. О том, как мы поссорились прошлой ночью. О том, что он вернулся утром. О том, что он решил поддержать меня несмотря на то, что я сделала. О том, какие роли мы играем в наших взаимоотношениях: я – защитника, а Стивен – воспитателя. И о том, что это всегда казалось мне проблемой.
И, конечно же, я думаю о том дне, когда мы познакомились на Черничном фестивале. Уверена, это подстроили боги. После того как я расставила свои баночки и закрепила перед столом вывеску, я заметила, что Стивен установил свою палатку прямо напротив моей. Честно говоря, он впечатлил меня больше, чем его фотографии. Я понимаю, что фотографии маяков популярны среди туристов, потому что на протяжении трех тысяч миль озерной береговой линии именно в Мичигане маяков больше, чем в любом другом штате. Но мне трудно понять, почему люди хотят видеть снимки этих маяков у себя на стене. Я никогда не зашла бы в его палатку, но мне нужно было отлучиться в туалет, и я случайно заглянула к нему и увидела фотографию медведя. Я видела много подобных фотографий и открыток в сувенирных лавках, когда развозила свои товары, но в этом медведе было нечто такое, мимо чего я не смогла пройти. То ли дело было в освещении, то ли в том, какой ракурс он выбрал, когда делал этот снимок, – трудно сказать. Так или иначе, блеск в глазах медведя и его разинутая пасть сразу же привлекли мое внимание. Я остановилась. Стивен улыбнулся, и я вошла внутрь. На обратной стороне той рамы, где он вывесил снимки маяка, оказались фотографии, тут же пленившие мое сердце: на них были цапли и выдры, орлы, норки, бобры и городские ласточки. Животные из моего детства, запечатленные таким образом, чтобы подчеркнуть их индивидуальность, как будто Стивен заглянул им прямо в душу. Я купила фотографию медведя, а Стивен купил все оставшееся у меня варенье и желе, ну а дальше, как говорится, вы знаете.
Я понимаю, чем мне так понравился Стивен. И хотя я до сих пор не уверена, что именно он нашел во мне, но стараюсь особенно об этом не думать. Стивен оказался единственным человеком на земле, который выбрал меня. И он любит меня не потому, что должен, а потому, что сам хочет. Это подарок от вселенной за то, что я так страдала в прошлом.
Я снова думаю обо всех прошедших годах и шансах признаться в том, кто я такая, которые я упустила. О жертвах, на которые приходилось идти, чтобы сохранить мой секрет. Не видеться с отцом. Ждать, когда можно будет показать новорожденную Айрис матери, не имея возможности это сделать. О тех моментах, когда я говорила что-то выходящее за рамки приличия и Стивен смотрел на меня так, словно я выжила из ума, а я не могла ему все объяснить. Все было бы намного проще, если бы я рассказала правду.
Десять минут спустя я останавливаюсь на обочине. Рэмбо упирается лапами в окно и прижимается носом к стеклу, как будто думает, что я собираюсь его выпустить, но на этот раз выйти нужно мне. Я иду к ближайшему кустарнику и расстегиваю джинсы. На этой дороге почти нет машин, но кто знает. Когда мы с отцом рыбачили или охотились, мы не заботились об уединении, если дело доходило до зова природы, но здесь люди куда чувствительнее к таким вещам.
Я уже почти закончила, когда Рэмбо вдруг резко залаял в ритме стаккато. Значит, он что-то заметил. Я застегиваю джинсы, хватаю «магнум», падаю на живот и обеими руками выставляю перед собой оружие, вглядываясь сквозь кустарник.
Ничего. Я ползу на животе, используя ветер как прикрытие, к точке, откуда смогу увидеть грузовик под другим углом, уверенная, что сейчас замечу с другой его стороны пару ног, но все чисто. Я медленно считаю до двенадцати, а когда ничего не меняется, поднимаюсь. Рэмбо при виде меня начинает лаять и скрестись, просясь наружу. Я подхожу к грузовику и приоткрываю пассажирскую дверь так, чтобы пролезла моя рука, после чего хватаю Рэмбо за ошейник и отвязываю поводок от ручки. Если я отпущу Рэмбо, когда он в таком состоянии, то не увижу его несколько дней. А возможно, и никогда. По этой же причине первый Рэмбо и появился на нашем холме.
Как только его лапы касаются земли, Рэмбо тащит меня к пеньку, торчащему из земли менее чем в двадцати футах от того места, на котором я только что стояла. Он лает и бегает вокруг него кругами, словно загнал на него белку или енота. Вот только это не белка.
Прямо в центре пенька лежит озерный агат.
14
Хижина
Жена викинга жила в непреходящей боли и горевала о своем ребенке. Сердцем она прикипела к этому маленькому существу, но не могла рассказать мужу о том, при каких обстоятельствах появилось это дитя. Если она скажет, ее муж, как и велит обычай, бросит ребенка на дороге, чтобы его подобрал любой, кто пожелает.
Добрая женщина не могла этого допустить, поэтому решила, что викинг будет видеть дитя только при свете дня. Ведь спустя долгое время она полюбила бедную жабу, ее нежные глаза и печальные вздохи, даже больше, чем красавицу, которая дралась со всеми вокруг.
Ганс Христиан Андерсен.
Дочь болотного царя
Мое детство закончилось в тот день, когда папа попытался утопить маму.
И виновата в этом была я. Все началось довольно невинно, и, хоть я ни в коем случае не могла предвидеть, чем все обернется, изменить события я не в состоянии. От такого быстро не оправишься. И по сей день, когда я слышу песню о крушении судна «Эдмунд Фицджеральд»[21], или слышу в новостях о том, что опрокинулся паром либо утонул круизный лайнер, или о том, что машина многодетной матери угодила в озеро, меня начинает тошнить.
– Я видела заросли земляники на Другом Холме, – сказала я маме одним поздним июньским утром.
Это случилось в то лето, когда мне исполнилось одиннадцать. Мама пожаловалась, что ягод, которые я собрала, и близко не хватит, чтобы сварить столько варенья, сколько ей хочется.
Чтобы понять, что произошло потом, вы должны знать: когда я сказала «Другой Холм», мать прекрасно поняла, о каком холме я говорю. Белые люди привыкли давать разным местам имена в честь самих себя или других важных людей, но мы следовали коренным обычаям и называли места в честь событий, которые были с ними связаны: «Другой Холм», «Кедры, у которых любят собираться олени», «Трясина аррорута», «Место, где Джейкоб подстрелил орла», «Камень, о который Хелена рассекла голову». Так же и оджибве называют реку Такваменон Адикамегонг-зииби – «река, где водится белая рыба». Я до сих пор думаю, что в таких названиях куда больше смысла.
– Соберешь их? – спросила мама. – Если я сейчас перестану размешивать варенье, эта партия пропадет.
Вот почему мама чуть не утонула и почему это моя вина: я хотела сказать ей «да». Больше всего на свете я любила сплавляться на отцовском каноэ, если не считать охоту на оленей и ловлю бобров. В другой ситуации я бы прыгала от радости, выпади мне такой шанс. И теперь я жалею, что не сделала этого. Но в одиннадцать лет я как раз вступила в тот возраст, когда во мне постоянно играло желание самоутвердиться, поэтому я покачала головой и сказала:
– Я иду на рыбалку.
Мама окинула меня долгим взглядом, как будто хотела сказать еще что-то, но не решилась. В конце концов она вздохнула и отодвинула кастрюлю к стенке печи. Взяла корзинку из ивовых прутьев, одну из тех, которые отец сплел прошлой зимой, и вышла на улицу.
Как только за ней захлопнулась сетчатая дверь, я нагребла на тарелку вчерашнего печенья, полила его горячим земляничным сиропом, сделала себе чашку цикориевого отвара и отправилась завтракать на заднее крыльцо. Днем уже было тепло. На Верхнем полуострове зима длится целую вечность, а весна все тянется и тянется, пока вы внезапно не проснетесь одним прекрасным утром в середине июня и не обнаружите, что – бам! – уже наступило лето. Я отстегнула лямки комбинезона, сняла рубашку и закатала штанины джинсов так высоко, как могла. Я всерьез подумывала о том, чтобы отрезать их и превратить в шорты, но это был мой самый большой комбинезон, и следующей зимой он мог понадобиться мне весь, целиком.
Я уже почти разделалась с едой и собиралась вернуться на кухню за добавкой, как вдруг на склоне холма показался отец с полными ведрами воды в руках. Он поставил ведра на крыльцо и сел рядом со мной. Я отдала ему последнее печенье, выплеснула остатки цикориевого отвара на землю и зачерпнула кружкой немного воды из ведра.
Вода была ледяная и чистая. В нее часто попадали личинки москитов. Они кружились и бились в воде, как рыбки на берегу. Когда такое случалось, мы вылавливали их кружками или пытались подцепить пальцами. Наверное, нам стоило кипятить воду, перед тем как пить, но попробуйте устоять и не хлебнуть отличной холодной воды в жаркий летний день. В любом случае мы никогда не болели. После того как мы с мамой ушли с болота, мы два года непрерывно кашляли и чихали. Одно из преимуществ жизни в изоляции, о котором никогда не задумываются, заключается в отсутствии вирусов. Меня всегда забавляет, когда люди говорят, что подцепили простуду, потому что вышли на улицу без шапки или куртки. Если следовать этой логике, то летом можно подхватить лихорадку, если перегреться.
– А где твоя мать? – Голос отца звучал невнятно из-за того, что он жевал печенье с сиропом.
Я чуть было не спросила, почему ему можно говорить с набитым ртом, а нам с мамой – нет, но не хотелось портить момент. В нашей семье нечасто случались моменты физической близости, а мне нравилось сидеть рядом с папой на верхней ступеньке, прижавшись к нему бедром и коленом, как будто мы с ним сиамские близнецы.
– Пошла собирать ягоды, – с гордостью сообщила я, довольная тем фактом, что благодаря мне у нас в этом году будет много земляничного варенья. – Я нашла поляну на Другом Холме.
К тому моменту мама уже почти добралась до нашего лесного участка. Он лежал у основания холма. А внизу этого участка находилась V-образная выемка, где хранилось отцовское каноэ.
Его глаза сузились. Он спрыгнул с крыльца и побежал по холму вниз. Я еще никогда не видела, чтобы он бегал так быстро. Тогда я еще не понимала, что может случиться и почему маме нельзя садиться в каноэ. Я подумала, что папа просто решил помочь ей, хотя всегда говорил, что сбор ягод – работа для женщин и детей.
Он догнал ее, когда она оттолкнулась от берега, и спрыгнул в воду. Но вместо того, чтобы залезть в каноэ, он схватил маму за волосы и вытащил ее из лодки. Она закричала. Он поволок ее на холм, к заднему крыльцу, а затем сунул головой в ведро с водой и держал там, хотя она билась и царапалась. Когда она обмякла, я подумала, что она умерла. И, судя по выражению ее лица, когда отец вынул ее голову из ведра, мама тоже так думала. С ее волос стекала вода, глаза были дикие и полные ужаса, она кашляла и плевалась.
После отец отбросил ее в сторону и ушел. Спустя какое-то время мама поднялась на колени и поползла по дощатому полу крыльца обратно в хижину. Я сидела на большом камне во дворе и смотрела на оставшийся после нее мокрый след, пока он не высох. Я всегда боялась отца, но до того момента это был скорее трепет уважения. Я боялась расстроить его, но не из страха перед наказанием, а просто потому, что не хотела его разочаровывать. Но то, что отец попытался утопить маму, привело меня в ужас – особенно потому, что я не понимала, за что он решил ее убить и что она сделала не так. Тогда я еще не знала, что мама пленница и могла попытаться сбежать. Если бы я была на ее месте, эта попытка убийства только разожгла бы мою решимость сбежать от него. Но когда я ушла с болота, я поняла одну вещь: все люди разные. Сделать то, что должен, один человек может, а другой не в силах.
В любом случае именно поэтому я не могу слышать истории о том, как кто-то утонул.
До того как отец попытался утопить маму, мне очень нравилось охотиться на бобров. В полумиле от нашей хижины, выше по реке Такваменон, раскинулся бобровый пруд. Отец охотился на бобров в декабре и январе, когда шкурки были самого лучшего качества. Он прохаживался по краю пруда, высматривая места, куда бобры выбирались ради свежего воздуха или солнечного света, и ставил одновременно и силки, и ловушки. Я думаю, этот пруд все еще там, но кто знает. Иногда Департамент природных ресурсов взрывает бобровые плотины, если считает, что река должна бежать в другую сторону или что плотина каким-то образом создает для людей проблемы. Материальный ущерб, причиненный бобрами, обходится в миллионы долларов каждый год, а ДПР серьезно относится к своим обязанностям. Потери лесоматериалов и урожая, вред, который наводнение причиняет дорогам и очистным системам, даже уничтожение декоративных ландшафтных насаждений в пригородных садах – все это считается законным основанием для сноса бобровой плотины. И всем плевать на то, чего хотят сами бобры.
Наш пруд образовался, когда бобры перекрыли один из самых мелких притоков Такваменон. Самая большая известная бобровая плотина имеет в длину более полумили. Это как две плотины Гувера[22], если вы хотите ее представить, что весьма впечатляет, учитывая, что взрослый бобер весит не больше двухлетнего ребенка. Наша плотина и близко не была такой. Я часто бродила по ней, бросая камешки и палки в пруд, ловила большеротого окуня или сидела, свесив ноги на сухую сторону, и грызла яблоки. Мне нравилась мысль, что место, которое я исследую, было создано животными, которые в нем же и живут. Иногда я отламывала от плотины кусок, потому что мне было интересно, сколько времени понадобится бобрам, чтобы ее починить.
Кроме того, наш пруд был домом для многих видов рыб, водяных насекомых и птиц, включая уток, голубых цапель, зимородков, крохалей и белоголовых орлов. Если вы никогда не видели, как белоголовый орел камнем падает с небес в неподвижную воду пруда, а затем улетает с щукой или судаком в когтях, вы многое упустили.
После того как отец попытался утопить маму, мне пришлось отказаться от охоты на бобров. Мне было нетрудно убивать животных, потому что это делалось по необходимости и с уважением, но тот факт, что ловушка утаскивала бобра под воду за задние лапы и удерживала там, пока он не захлебнется, теперь вызывал у меня желудочный спазм.