Что беспокоило меня даже больше, чем утонувшие бобры, так это то, что я не понимала, зачем мой отец продолжает их ловить. Наш сарай был просто завален мехом. Койоты, волки, ондатры, горностаи. Отец всегда учил меня, как важно проявлять уважение к животным, которых мы убиваем. Что нужно думать, прежде чем нажать на курок, и не быть расточительным. Что нельзя стрелять в первое попавшееся животное, поскольку оно может оказаться единственным представителем своего вида, встреченным за весь день, а значит, популяция небольшая и нужно оставить их в покое на какое-то время. И все же он каждый год пополнял наши запасы меха. Когда я была очень маленькой, я думала, что однажды он погрузит все меха в каноэ и отправится вверх по реке, чтобы торговать ими так, как это делали французы и индейцы. Еще я надеялась, что он возьмет меня с собой. Но после того, как отец попытался убить маму, я стала сомневаться во всех его поступках. Я знала: то, что он сделал с мамой, – плохо. Возможно, его чрезмерная страсть к ловушкам – это тоже плохо. Если в конечном итоге ловушки не приносят ничего, кроме ненужных шкур, то в чем их смысл? Я думала обо всем этом, сидя вечером на заднем крыльце после ужина, в то время, когда лето медленно превращалось в осень. Я листала журналы «Нэшнл географик», пока не становилось слишком темно, и искала непрочитанные статьи. Раньше мне нравилось наблюдать за тем, как вечерний ветер колышет траву, тени ползут по болоту и на небе медленно зажигаются звезды, но в последнее время все это внушало тревогу. Иногда Рэмбо поднимал голову, лежа рядом со мной на крыльце, принюхивался к воздуху и скулил так, будто тоже это чувствовал. Желание иметь то, чего нет. Ощущение, что за пределами болота есть что-то еще, нечто большее и лучшее. Я смотрела на темную кайму деревьев на горизонте и пыталась представить, что лежит за ней. Когда над хижиной пролетали самолеты, я прикрывала глаза ладонью, как козырьком, и подолгу смотрела на небо, даже после того, как они исчезали из поля зрения. Я думала о людях, сидевших в самолетах. Хотели ли они оказаться внизу, на болоте рядом со мной, так же сильно, как я хотела очутиться в воздухе рядом с ними? Надо сказать, отец беспокоился обо мне. Перемены, которые происходили со мной, он понимал не лучше, чем я сама. Иногда я замечала, как он изучает меня взглядом, когда думает, что я этого не вижу, и почесывает бороду – так, как делал всегда, размышляя о чем-то сложном. Обычно за этим следовала история. Легенда коренных индейцев, охотничья или рыбацкая, или история о каком-то странном, веселом, грустном, пугающем или прекрасном событии, которое произошло с ним. Я сидела, скрестив ноги и смиренно положив ладони на колени, так, как он учил меня, и делала вид, что слушаю, в то время как мысли мои блуждали где-то далеко. И дело было не в том, что мне больше не нравились его истории. Мой отец был чуть ли не лучшим рассказчиком из всех, которых я когда-либо знала. Просто теперь мне хотелось, чтобы у меня появились собственные истории. Одним тоскливым дождливым осенним утром отец решил, что для меня настало время узнать, как готовить желе. Я не могла понять, зачем мне это нужно. Мне хотелось взять отцовское каноэ и проверить силки. На оленьем холме жила семья лис, и я надеялась поймать одну из них, чтобы мама сшила мне шапку с лисьим хвостом и висячими ушами, вроде той, которую носил отец. Мне было все равно, что идет дождь. Растаять я не растаяла бы, а если что и намокнет – все равно ведь высохнет. Мама объявила за завтраком, что, раз уж идет дождь, она будет готовить желе и хочет, чтобы я ей помогла, но я все равно натянула куртку, потому что мама не могла указывать мне, что делать. Но отец мог. И когда он тоже решил, что сегодня я должна научиться варить желе, я оказалась в безвыходном положении. Я с бóльшим удовольствием помогла бы папе. Он сидел за кухонным столом и с помощью точильного камня и лоскута ткани затачивал и полировал коллекцию ножей, хотя все они и без того были острыми и блестящими. Масляная лампа стояла в центре стола. Обычно мы не зажигали ее днем, чтобы не расходовать медвежий жир, но в то утро из-за дождя в хижине было очень темно. Мама помешивала деревянной ложкой яблочное пюре в кастрюле, стоящей на стойке, чтобы немного остудить его, пока содержимое второй кастрюли кипело и бурлило на плите. Пустые банки, которые она вымыла и вытерла, ждали на кухонном полотенце, расстеленном на столе. На плите у стенки стояла консервная банка с растопленным воском. Мама заливала воском баночки с желе, чтобы оно не заплесневело, но плесень все равно появлялась. Она говорила, что плесень нам не навредит, но я замечала, как она соскабливает ее перед тем, как есть желе, и выбрасывает испорченные куски. Корыто на полу было заполнено яблочной кожурой. Как только дождь прекратился, мама вынесла корыто во двор и высыпала кожуру в компостную кучу. Мои руки были красными, потому что я выжимала горячее яблочное пюре сквозь марлю, чтобы отделить сок от мякоти. На кухне было душно и жарко. Я чувствовала себя шахтером, который добывает уголь глубоко под землей. Стянув футболку через голову, я вытерла ею лицо. – Надень футболку, – велела мама. – Не хочу. Слишком жарко. Мама бросила взгляд на отца. Тот лишь пожал плечами. Тогда я скомкала футболку и швырнула ее в угол, а затем, громко топая, поднялась по лестнице в свою комнату и плюхнулась на кровать, закинув руки за голову. Я смотрела в потолок, и моя голова была полна всяких плохих мыслей о родителях. – Хелена! Немедленно спускайся вниз! – позвала мама снизу. Я не шевелилась. Было слышно, как родители спорят: – Джейкоб, сделай что-нибудь. – Что мне сделать? – Заставь ее спуститься. Заставь ее помогать. Я не могу все делать сама. Я перекатилась с кровати на пол и принялась копаться в груде одежды в поисках сухой футболки, надела ее, а сверху еще и рубашку, и, так же громко топая, сбежала вниз. – Ты никуда не пойдешь! – сказала мама, когда я пересекла кухню и сдернула с крюка у двери свою куртку. – Мы еще не закончили. – Это ты не закончила. А с меня уже хватит. – Джейкоб! – Слушай свою мать, Хелена, – сказал отец, не отрывая взгляда от ножа, который затачивал в этот момент. Я видела его отражение на лезвии. Отец улыбался. Я бросила куртку на пол, побежала в гостиную, упала на медвежью шкуру и зарылась лицом в мех. Я не хотела учиться варить желе. Я не понимала, почему отец не встал на мою сторону и что происходит со мной и моей семьей. Почему я готова разрыдаться, хотя вовсе не хочу этого. Я села, обхватила колени руками и вонзила зубы в предплечье, пока не почувствовала вкус крови. Если уж я не могла заставить себя не реветь, нужно было хотя бы найти причину для слез. Отец вошел в гостиную и встал надо мной, скрестив руки на груди. В одной из них он держал нож. – Поднимайся. Я поднялась. Вытянулась во весь рост, стараясь при этом не смотреть на нож, и стояла так прямо, как только могла. Скрестила руки на груди, выпятила подбородок и посмотрела отцу прямо в глаза. Я не бросала ему вызов. Пока нет. Я просто хотела, чтобы он понял: какое бы наказание он ни придумал, у него будут последствия. Если бы я могла вернуться назад во времени и спросить у одиннадцатилетней себя, как я собиралась отомстить отцу за наказание, я не получила бы ответа. Единственное, что я понимала тогда: отец не мог сказать или сделать ничего такого, что заставило бы меня смириться и помочь маме варить желе. Отец смотрел на меня так же пристально. А затем он поднял нож и улыбнулся. Это была хитрая, кривая ухмылка, которая словно говорила: будь я поумнее, сделала бы, как он велит, потому что теперь он намерен поразвлечься. Он схватил меня за запястье и сжал его так крепко, что я не смогла вырваться. Изучил отметку, которую я оставила зубами на предплечье, и коснулся кончиком ножа моей кожи. Я вздрогнула. Этого я не хотела. Я знала: что бы ни задумал отец, будет намного хуже, если он поймет, что я испугалась. А я не испугалась, точнее, не совсем, во всяком случае, боли я не боялась. В процессе нанесения татуировок я получила богатый опыт терпения. Теперь я понимаю: я вздрогнула, поскольку не знала, что он намерен сделать. В умении контролировать окружающих присутствует определенная психологическая составляющая, которая может быть такой же действенной, как и физическая боль, которую вы причиняете человеку, и я думаю, что этот инцидент – хороший тому пример. Отец провел ножом по моему предплечью. Порезы, которые он оставил, не были глубокими, но кровь все же выступила. Он медленно соединял ножом отметки моих зубов, пока не получилось кривое «О». Он остановился, изучил свою работу, а затем нарисовал несколько сплошных линий с одной стороны и еще четыре с другой. Закончив, он поднял мою руку так, чтобы я могла видеть результат. Кровь стекала по ней и капала с локтя. – Иди и помоги своей матери. Он постучал кончиком ножа по слову, которое вырезал на моей руке, и снова улыбнулся, как будто хотел сказать: он с удовольствием продолжит заниматься этим, если я не сделаю так, как он велит. Со временем шрамы побледнели, но, если знаешь, где их искать, и сейчас можно прочитать слово «БЕГОМ» на внутренней стороне моей правой руки. Шрамы, которые отец нанес моей матери, были гораздо глубже. 15 Я смотрю на агат, который отец оставил на пеньке. Не хочу к нему прикасаться. Это именно тот трюк, который он проделывал, когда учил меня идти по следу. Каждый раз, когда я думала, что уже победила, и с нетерпением ждала возможности выстрелить в землю под его ногами, он вытворял что-нибудь, чтобы сбить меня с толку: заметал веткой отпечатки своих ног или с помощью длинной палки приминал траву, чтобы оставить ложный след, шел задом наперед или вывернув ступни, чтобы не оставлять отпечатки пальцев и пяток. Каждый раз, когда я думала, что знаю все о выслеживании человека в дикой природе, отец изобретал что-то новое. А теперь этот агат. То, что мой отец наблюдал за мной черт знает сколько времени, сумел подобраться так близко, пока я была занята другим, и оставил для меня этот агат, доказывает, что даже после тринадцати лет в камере размером пять на девять футов он лучше ориентируется в лесу, чем я когда-либо сумею. Он не только смог сбежать из тюрьмы строгого режима, но и убедил погоню, что находится там, где его нет, а затем заманил меня сюда, уверенный, что наша общая история приведет меня именно к этому месту. Я знала, что найду своего отца, когда отправлялась на поиски этим утром. Чего я не знала – так это того, что он найдет меня первым. Рэмбо лает так, словно думает, что камень сейчас встанет на ножки и убежит. Я дам ему агат, чтобы он его понюхал, но сначала я хочу выяснить, как отец узнал о том, что человек, решивший облегчиться в кустах, – именно я. Я уже не выгляжу так, как раньше. Когда-то черные волосы, которые я заплетала в косички, теперь доходят мне до плеч и стали светлыми, как у блондинки. После рождения двух детей моя фигура немного раздалась и округлилась. Толстой я никогда не буду, потому что у меня другое строение тела и другой метаболизм, но я уже не такая худая, какой была, когда он видел меня в последний раз. И к тому же я стала на дюйм или на два выше. Рэмбо мог ему подсказать, ведь он той же породы, что и пес, появившийся на нашем холме, но пятнистый охотничий пес, бегающий по лесам Верхнего полуострова в медвежий сезон, не такая уж и редкость. Не знаю, как отец мог обнаружить связь, если только я не произнесла кличку Рэмбо вслух. И где он взял агат? Все это дело пахнет хуже, чем мясные объедки, которые мы выбрасывали в мусорную яму. Если мой отец решил втянуть меня во взрослую версию нашей старой игры, то ему стоит вспомнить, что последние три раза я выиграла. Хотя есть вероятность, что он подбросил агат на этот пенек не для того, чтобы показать, насколько он превосходит меня в слежке и охоте. Может быть, это провокация. Или приглашение. Я не забыл тебя. Я забочусь о тебе. Я хочу встретиться с тобой наедине в последний раз перед тем, как исчезну. Я вытаскиваю из-за пояса полу рубашки, подбираю агат и протягиваю Рэмбо, чтобы тот его понюхал. Он идет по следу, обнюхивая ветки и кустарник, – к участку на дороге в двадцати футах от моего грузовичка. Оттуда цепь следов ведет на запад. Похоже, их оставили ботинки мертвого тюремного охранника. Я возвращаюсь к машине, и мне кажется, что отец сейчас выскочит из кустов и схватит меня, как, бывало, делал, когда я возвращалась в хижину, наслушавшись его страшилок в бане. Бросаю камень на переднее сиденье, а Рэмбо привязываю на заднем и знаком велю ему лежать и вести себя тихо. Я не забыла, как мой отец относится к собакам. Отсоединяю ключ зажигания от остальных и прячу в один карман, а телефон ставлю на беззвучный режим и прячу в другой. Обычно я оставляю ключи в машине, когда иду на охоту, потому что на Верхнем полуострове не так уж много угонщиков, а ключи слишком громко звенят в кармане, но у меня нет желания пройти по отцовскому следу, а потом обнаружить, что он угнал мою машину. Для большей безопасности я запираю кабину, а затем проверяю, на месте ли нож и пистолет. В полиции сказали, что отец вооружен и опасен. Но и я тоже. Четверть мили спустя след сворачивает на подъездную дорогу к одной из хижин, которые я хотела проверить. Я проезжаю мимо и делаю большой крюк, чтобы подъехать к дому сзади. Условия для укрытия здесь хуже, чем я думала. В этом лесу в основном растут лиственницы и сосны Бэнкса, тонкие, чахлые и сухие, как растопка, передвигаться здесь бесшумно невозможно. С другой стороны, если отец ждет меня в самой хижине, то он знает, что я здесь. Хижина ветхая и маленькая, и полянка, на которой она стоит, расположена так далеко, что почти теряется в лесу. Крышу ковром устилают мох и сосновые иголки. Боковые стены заросли крепким плющом, под ними виднеются высокие желтые цветы. Хижина выглядит, как сказочный домик из книжек моих дочерей. Но не такой, в котором живет милая бездетная пара или бедный дровосек. Скорее такой, куда заманивают неосторожных детишек. Я не свожу взгляда с сарая на краю дороги, где стоит старый пикап. Заглядываю под прицеп и осматриваю балки, но сарай пуст. Я прочесываю границы участка и обхожу хижину сзади. Из единственного окна с этой стороны открывается вид на спальню, которая едва ли больше кровати. Внутри стоят шкаф и продавленное кресло. Кровать расположена в центре комнаты, и в ней явно давно не спали. Я подхожу к хижине сбоку и проверяю второе окно. Ванная комната, вся сантехника ржавая, а полотенца старые. В стаканчике, прикрепленном к стене над раковиной, всего одна зубная щетка. Вода в туалете коричневая. Судя по темному кольцу над самой ее поверхностью, в этом туалете уже очень давно не смывали воду. Из следующего окна открывается вид на гостиную, точь-в-точь похожую на гостиную моих дедушки и бабушки: выцветший диван, парные кресла, деревянный кофейный столик с миской, полной шишек, фигурных коряг и камешков агата. Застекленный шкаф в углу, набитый всякими безделушкам, солонками, перечницами и стеклянной посудой времен «великой депрессии». На ручках и спинках кресел – пожелтевшие вязаные салфетки. Старое кресло нуждается в смене обивки. На столике рядом с ним – кофейная кружка и сложенная газета. Комната выглядит нетронутой. Если отец и ждет меня внутри, то явно не здесь. Я подхожу к главной двери и бесшумно ступаю на крыльцо. Спокойно стою и вдыхаю носом воздух. Когда охотишься на человека, нужно двигаться медленно. После нескольких долгих минут, в течение которых абсолютно ничего не происходит, я подхожу к двери. Ручка легко проворачивается, и я захожу внутрь. Мне было пятнадцать, когда я впервые вломилась в чужой дом. К тому моменту я уже успела вылететь из школы, и попечители, которых назначил штат, не представляли, что со мной делать, как и дедушка с бабушкой, так что свободного времени у меня было завались. Хотела бы я сказать, что меня вынудила сделать это острая нужда, что я попала под дождь, или в метель, или что-то в этом духе, но на деле это была обычная забава, идея, родившаяся от скуки в один из тех дней, когда мне было нечего делать. Тот дом в лесу принадлежал родителям мальчишки, с которым я вместе ходила в школу и который постоянно мне пакостил. И я подумала: неплохо бы перевернуть там все вверх дном и напакостить ему. Я не собиралась наносить серьезный ущерб, лишь хотела оставить для него доказательства того, что я вломилась в его дом, просто чтобы он знал, что я это могу. На двери было несколько наклеек «Частная собственность, объект находится под охраной», но на двери в доме дедушки и бабушки тоже были такие, и я знала, что это предупреждение – фальшивка. Дедушка говорил, что поддельные предупреждения ничем не отличаются от настоящих, и они куда дешевле, чем установка сигнализации. Мой план был прост: 1. Надеть пару желтых резиновых перчаток, которые я нашла у бабушки под раковиной. 2. Выкрутить с помощью ножа штифты из входной двери. 3. Открыть какие-нибудь консервы на кухне, разжечь огонь в печке и разогреть их, потому что горячие консервы я люблю больше, чем холодные. 4. Оставить банку из-под консервов в центре гостиной и положить туда дохлую мышь, которую я нашла в дровяном сарае дедушки и бабушки. 5. Вернуть дверь на петли и сбежать. Мышь сдохла совсем недавно, и я рассчитывала, что помещение как следует пропитается ее вонью: вошедшего для начала сразит ее запах. Затем найдут банку с мышью и поймут, что кто-то к ним вломился, но не узнают, кто именно, потому что я надела перчатки. И как только мне пришла в голову идея с мышью в банке, я решила вломиться в охотничьи домики всех дразнивших меня детей и сделать ее моей визитной карточкой. В полиции решат, что эти взломы никак не связаны, но мои мучители увидят связь и поймут, что это я. А выдать меня не смогут, потому что тогда выдадут и себя. Это было лучшей частью моего плана. Но, как оказалось, не все такие скупердяи, как мой дед. Предупреждения о сигнализации оказались настоящими. Я сидела в кресле у печки и просматривала подшивку журналов «Нэшнл географик», пытаясь выяснить, нет ли здесь номера со статьей о викингах, и ждала, когда закипят мои бобы, как вдруг к парадной двери подъехала машина шерифа с мигалкой. Я могла бы улизнуть через заднюю дверь, и на земле не нашлось бы шерифа, который сумел бы поймать меня, когда я растворюсь в лесу, если только я сама этого не захочу, но тут из машины вылез его помощник, тот, который уже два раза возвращал меня домой после того, как я сбегала, и у нас с ним вроде как были неплохие отношения. – Не стреляй! – крикнула я и вышла наружу с поднятыми руками. Мы оба расхохотались. Помощник шерифа заставил меня вернуть все на место, а затем открыл передо мной дверцу машины так, словно я была кинозвездой, а он – моим шофером. По пути домой мы травили охотничьи и рыболовные байки, и это было очень весело. Я рассказала ему историю о том, как мой отец однажды свалился в медвежью яму, – так, словно это случилось со мной, и его это здорово впечатлило. Когда я спросила у него, не хочет ли он стать моим парнем, раз уж мы так хорошо ладим, он сказал, что женат и у него двое детей. Я не понимала, почему это имеет значение, но он меня заверил, что имеет. Помощник шерифа отвез меня в полицейский участок. Видимо, взлом и проникновение были более серьезными преступлениями, чем побег из дома. Я надеялась, что он посадит меня в ту же камеру, где держали отца, чтобы я поняла, что он чувствовал, но нет, помощник велел мне сесть на деревянную лавку в холле и ждать, пока он позвонит моим дедушке и бабушке. Когда они приехали, он прочитал им длинную лекцию о том, как мне здорово повезло, что владельцы лесного домика не собираются подавать в суд, но могли бы, и тогда у меня начались бы реальные проблемы. Он сказал, что мне нужно научиться подчиняться законам и уважать чужую собственность, чтобы это больше никогда не повторилось. Я не обижалась на него. Он просто выполнял свою работу. Но когда он начал разглагольствовать о том, что я должна подумать о последствиях своего безрассудного поведения, и спросил, не хочу ли я угодить в тюрьму, как мой отец, я даже порадовалась, что он – не мой парень. Еще я решила, что при первом же удобном случае вломлюсь в чей-нибудь дом ему назло. Может, даже в его собственный. После этого случая дед заставил меня работать в своей лавке – полный день. До этого я приходила туда три раза в неделю. Дедушка и бабушка владели магазинчиком, в котором продавали рыболовную наживку и велосипеды. Магазин располагался в старом здании на Мейн-стрит, между агентством недвижимости и аптекой, как мясо в сэндвиче. Велосипеды были выстроены перед магазином, чтобы люди замечали их, проходя мимо, а с задней стороны теснились бочки с приманками и холодильники, полные червей. Я часто думала, что дед продает водяных червей и велосипеды, потому что в обоих словах есть буква «в». Теперь я знаю, что очень многие лавки на Верхнем полуострове торгуют совершенно несовместимыми вещами, потому что очень трудно зарабатывать на жизнь, продавая что-то одно. И хоть я и зарабатываю только на вареньях и желе, но в основном потому, что бóльшую их часть я продаю через интернет. Дед сказал, что раз я начала работать в полную смену, то должна платить за жилье и еду. После, если я захочу, смогу откладывать оставшиеся деньги и купить у него велосипед по себестоимости. Он продал все велосипеды и другие вещи, которые мне присылали задолго до этого, так что я была рада возможности заполучить новый. Он нарисовал две колонки на листочке, озаглавленные «Оптом» и «В розницу», и вписал в них цифры, чтобы на примере показать, как работает розничный бизнес, что очень пригодилось мне, когда я начала заниматься своим. Я выбрала зеркально-синий горный велосипед марки «Швинн Фронтьер». Мне нравилось, что на этом велосипеде можно ездить и по дороге, и за ее пределами. Теперь я знаю, что дед мог закупать велосипеды подороже и получше, но на продаже велосипедов в Верхнем полуострове много не заработаешь, даже если их предлагать вместе с рыболовной наживкой. Каждый раз, когда в магазин приходил покупатель, я уводила его подальше от той модели, которая мне приглянулась. Я не знала, что дедушка мог заказать еще один такой же, если этот вдруг купят. Понимаю, что после трех лет, проведенных в обществе, мне следовало лучше разбираться в коммерческой системе, но я бы посмотрела, как вы справились бы, если бы начали изучать все с нуля. Мне и сейчас многое бывает непонятно. Поэтому, когда какой-то школьник купил велосипед, на который я откладывала деньги, я решила, что все кончено. Я подкатила велосипед к грузовичку его родителей, бросила его на тротуаре, вместо того чтобы помочь погрузить его, хотя это входило в мои обязанности, и пошла куда глаза глядят. Я шла, не разбирая дороги, уверенная, что дедушка предал меня, отдав велосипед, на который я откладывала, и поэтому не собиралась возвращаться. Дед нашел меня через несколько часов. К тому моменту уже совсем стемнело. Если бы на переднем сиденье не сидела еще и бабушка, я, наверное, не попалась бы. И, конечно, я почувствовала себя очень глупо после того, как мы во всем разобрались. Дедушка пообещал заказать еще один велосипед, точно такой же, как тот, который продали. Я и правда почувствовала себя идиоткой.