Я открыла содержание: «Земля S.O.S. Как вы можете помочь?» «Увлечение диетами: опасно или нет?» «Выбираем записную книжку: бонус – модный планировщик» «Самые горячие парни на ТВ» «Мистер Райт: подходит ли он вам?» «Подростки и СПИД: душераздирающие истории». Я не понимала, что значат все эти заголовки и о чем говорится в статьях. Перелистав страницы, я обнаружила под изображением детей, стоящих рядом с желтым школьным автобусом, длинную надпись: «Крутые образы для школы». Дети выглядели счастливыми. Здесь отсутствовали объявления о продаже кухонных принадлежностей, их место занимала реклама всяких штук под названием «помада», «подводка» и «румяна», которыми, судя по всему, девочки пользовались, чтобы красить губы красным цветом, щеки – розовым, а веки – голубым. Я не догадывалась, зачем это может кому-то понадобиться. Я откинулась на спинку стула, то постукивая по столу, то покусывая костяшку большого пальца, и попыталась все обдумать. Я не знала, откуда взялся этот журнал, как он сюда попал и как долго пролежал в кладовке. И зачем кому-то вздумалось издавать журнал для одних только подростков. Я придвинула лампу ближе и еще раз перелистала страницы. Все, что описывалось в этом журнале, было «горячим», «хиповым» или «клевым». Дети танцевали, занимались музыкой и веселились на вечеринках. Все картинки были яркими и красочными. Машины выглядели совсем не так, как в «Нэшнл географик». Они были изящными, как выдры, а в «Географик» машины больше напоминали толстых и круглых бобров. А еще они имели имена. Особенно мне понравилась желтая машина, которая в журнале называлась «мустанг» – так же, как лошадь. Я подумала: «Наверное, потому, что эта машина может двигаться очень быстро». Снаружи раздался звук – мама сбивала снег с ботинок. Я схватила было журнал, чтобы спрятать, но затем передумала. Не страшно, если мама увидит, как я его рассматриваю. Я не делала ничего плохого. – Что ты творишь? – крикнула она, как только закрыла за собой дверь и стряхнула снег с волос. – Ты же знаешь, что нельзя зажигать лампу до того, как Джейкоб вернется домой! Она повесила пальто на крючок у двери, спешно пересекла комнату и погасила лампу, а затем увидела журнал. – Где ты его нашла? Зачем он тебе? Отдай его мне. Он мой. И она потянулась к журналу. Я ударила ее по руке, вскочила на ноги и схватилась за нож. То, что этот журнал принадлежал моей матери, казалось абсурдным. У нее не было увлечений. Она отступила назад и подняла обе руки: – Пожалуйста, Хелена, отдай его мне. Если отдашь, я позволю тебе читать его, когда пожелаешь. Как будто она могла меня остановить! Я указала ножом на стул: – Сядь. Мама села. Я устроилась напротив нее. Положила нож на стол и бросила журнал между нами. – Что это такое? Откуда это взялось? – Можно мне его взять? Я кивнула. Она подтянула к себе журнал и медленно перевернула пару страниц. Остановилась на изображении темноволосого и темноглазого юноши. – Нил Патрик Харрис[25]. – Она вздохнула. – Я была от него просто без ума в твоем возрасте. Ты не представляешь. Думаю, он все еще красавчик. «Дуги Хаузер» был моим любимым сериалом. Еще я смотрела «Полный дом» и «Спасенные звонком»[26]. Мне не понравилось, что мама знает то, чего не знаю я. У меня не было ни малейшего представления, о чем она говорит, кто эти люди и почему она ведет себя так, словно лично с ними знакома. И почему подростки из журнала волнуют ее так же, как меня Кусто и Калипсо. – Пожалуйста, не говори Джейкобу, – попросила она. – Ты знаешь, что он сделает, если найдет его. Да, я точно знала, что отец сделает с журналом, если узнает о нем, – особенно если подумает, что журнал много значит для нее. Именно поэтому я хранила свои любимые номера «Нэшнл географик» под кроватью. Я пообещала ей ничего ему не говорить – не потому что хотела защитить ее от отца, а потому что сама еще не досмотрела журнал до конца. Мама снова пролистала страницы, а затем развернула журнал и подвинула его ко мне. – Смотри. Видишь розовый свитер? У меня когда-то был точно такой же. Я носила его постоянно, и мама говорила, что я бы и спала в нем, если бы она мне позволила. И вот этот. – Она указала на обложку. – Мама собиралась купить мне такой в следующий раз, когда мы пойдем в магазин за одеждой для школы. Я с трудом могла представить, что мама была такой же девочкой, как эти, из журнала, носила такую же одежду, ходила по магазинам и в школу. – Где ты его взяла? – снова спросила я, потому что мама так и не ответила на мой вопрос. – Это… долгая история. Она поджала губы, как делала всегда, когда отец задавал ей вопрос, на который она не хотела отвечать. Например, почему она расходует много дров, или почему его любимая рубашка все еще грязная, хотя она говорила, что выстирала ее, или почему она не зашила дырки в его носках, или не принесла больше воды и поленьев, или когда она наконец выучится печь приличное печенье. – Тогда тебе лучше начать прямо сейчас. – Я не сводила с нее глаз так же, как отец, давая тем самым понять, что не приму молчание в качестве ответа. Это должно быть интересно. Мама никогда не рассказывала истории. Она отвела взгляд и прикусила губу. В конце концов она вздохнула. – Мне было шестнадцать, когда твой отец сказал мне, что у меня будет ребенок, – начала она. – Он хотел, чтобы я сшила подгузники и детскую одежду из занавесок и одеял, которые нашлись в хижине. Но я не умела шить. Она улыбнулась, как будто неумение шить казалось ей забавным. Или как будто она придумывала эту историю на ходу. – Я разрезала одеяло на подгузники ножом, но я не могла сшить одежду для тебя без иголок и ниток. И еще нам нужны были булавки для подгузников. Когда я сказала твоему отцу, что мне нужно, он разбушевался, а потом ушел, – ты знаешь, как это бывает. Его не было очень долго. Вернувшись, он сказал, что мы пойдем по магазинам. Я должна была впервые уйти с болота, с тех пор как… как он привел меня сюда, поэтому очень этого ждала. Мы поехали в большой магазин под названием «Кей-март» и купили все, что могло тебе понадобиться. Когда мы ждали в очереди, я увидела этот журнал. Я знала, что твой отец никогда не позволит мне его купить, поэтому, когда он отвернулся, я свернула журнал в трубочку и сунула под рубашку. Здесь я спрятала его в кладовке под лестницей, пока он выгружал наши покупки. И там он и лежал с тех пор. Мама покачала головой, как будто не могла поверить, что была такой храброй. Если бы не лежащий между нами на столе журнал, я бы тоже не поверила. Я представила себе, как она прокрадывалась к кладовке всякий раз, когда мы с отцом уходили на болото, доставала журнал, шла с ним на кухню или на крыльцо, если день был солнечный, читала статьи и рассматривала картинки, в то время как должна была готовить и убирать. Трудно было поверить, что она делала это с тех пор, как я родилась, и отец ни разу не засек ее за этим занятием. И что этому журналу было столько же лет, сколько и мне. У меня в голове начала формироваться мысль. Я посмотрела на дату на обложке. Если мать украла его, когда была беременна мной, а мне уже почти исполнилось двенадцать, значит, и журналу тоже почти двенадцать лет. Следовательно, девочка на обложке уже давно не девочка, а взрослая женщина, как моя мать. То же касается и всех остальных детей из журнала. Признаюсь, я расстроилась. Журнал мне больше нравился, когда я думала, что эти мальчики и девочки – мои ровесники. Я, конечно же, понимала концепцию дат и времени и зачем важные события обозначают датами – чтобы люди знали, какое из них случилось вначале, а какое потом. Но я никогда особенно не задумывалась о том, в каком году я родилась, или о том, который сейчас год. Мама вела учет недель и месяцев в календаре, который нарисовала углем на кухонной стене, но меня всегда больше интересовало, какой будет погода в указанный день и в разные времена года. Теперь я поняла, что мой возраст тоже очень важен. Я вычла даты номеров «Нэшнл географик» из нынешнего года и почувствовала себя так, словно отец ударил меня в живот. Журналам «Нэшнл географик» было уже пятьдесят лет. Гораздо больше, чем журналу «Tин». Больше, чем маме. Даже больше, чем папе! Мои братья и сестры из племени яномами уже давно превратились в стариков. Я показывала отцу фотографию мальчика с двойным рядом точек на щеках, чтобы он сделал мне точно такие же, но этот мальчик уже стал взрослым мужчиной, как мой отец. Кусто – настоящий Жак-Ив Кусто – был взрослым на картинках в «Нэшнл географик», а значит, он уже состарился. Или даже умер. Я посмотрела на мать, сидящую напротив со счастливой улыбкой, ведь ей казалось: раз я нашла ее журнал, значит, теперь мы будем читать его вместе. Но я думала только о том, что она оказалась лгуньей. Я доверяла «Нэшнл географик». Доверяла матери. Она знала, что эти номера пятидесятилетней давности, и все же позволяла мне верить, будто все, о чем там говорится, – правда и происходит в настоящее время. Цветное телевидение, застежки на липучках и лекарство от полиомиелита вовсе не были недавними изобретениями. И Советский Союз не отправил недавно собаку Лайку в космос в «Спутнике-2», чтобы она стала первым живым существом на орбите Земли. Свои чудесные открытия Кусто сделал пятьдесят лет назад. Почему она так поступила со мной?! Почему лгала мне? Что еще она от меня скрыла? Я схватила журнал со стола, свернула его и сунула в задний карман. После этого мама его больше никогда не видела. Внезапно снаружи раздался шум. Это напоминало шум отцовской бензопилы, но уже почти совсем стемнело, а отец не рубил деревья по ночам. Я подбежала к окну. Со стороны леса в нашу сторону двигался маленький желтый огонек. Он выглядел как желтая звездочка, однако не стоял на месте, а перемещался, причем прямо над землей. Мама подошла к окну и встала рядом. Шум стал громче. Она сложила ладони чашечкой у стекла, чтобы лучше видеть. – Это снегоход, – сказала она, когда наконец обернулась, и ее голос был полон удивления. – Сюда кто-то едет. 21 Больше Рэмбо не лаял, но одного раза мне было вполне достаточно. Риск себя оправдал. Я догнала отца – судя по лаю Рэмбо, они где-то рядом. Отрезок в четверть мили между тем местом, где начался след моего отца, и лесовозной дорогой, по которой бежала я, выглядит как основание равнобедренного треугольника. Мой дом – это вершина, а дороги, по которым движемся мы с отцом, – стороны треугольника. Мы приближаемся к моему дому, и скоро наши пути пересекутся. Я могла бы точнее определить, где они находятся, если бы Рэмбо залаял снова, но, честно говоря, я удивлена, что ему это удалось и в первый раз. Похоже, к штанам, которые мой отец забрал у убитого им человека, не прилагался ремень. Когда мы жили в хижине и ходили вместе на охоту, отец часто обматывал пасть Рэмбо ремнем, чтобы тот не лаял. Или он поступал так, когда уставал оттого, что пес, запертый в дровяном сарае, просился наружу. Иногда отец одевал на Рэмбо намордник без всякий видимой причины и, как мне кажется, держал в нем гораздо дольше необходимого. Я читала, что один из признаков будущего террориста или серийного убийцы – жестокое обращение с животными в детстве. Но я не знаю, о чем говорит то, что человек поступает так же, будучи взрослым. Я прикрываю глаза от дождя и осматриваю гребень холма, ожидая, что над ним в любую секунду покажется голова отца. Сбегаю с дороги и скрываюсь среди деревьев. Мокрые сосновые иголки заглушают мои шаги. Я стряхиваю дождевую влагу с волос, снимаю с плеча «ругер» и несу прицелом вниз – так, чтобы можно было вскинуть его в любой опасный момент. Холм очень крутой. Я поднимаюсь так быстро и бесшумно, как только могу. В другой ситуации я бы цеплялась за еловые ветки, но сосны Бэнкса слишком хрупкие, и если я сломаю ветку, я выдам себя шумом. У самой вершины я падаю на живот и ползу весь остаток пути, отталкиваясь ногами и локтями, как меня учил отец. Опускаю подножку «ругера» и смотрю в прицел. Ничего. Я медленно оглядываю север и юг, а затем проверяю другие стороны оврага. Я ищу движение. Человека выдают именно движения. Если вы убегаете от кого-то по лесу, лучшее, что вы можете сделать в такой ситуации, – припасть к земле и полностью замереть. Я еще раз оглядываю каждое возможное укрытие на тот случай, если отец заставил Рэмбо лаять, чтобы я себя выдала, а затем снова собираю «ругер», спускаюсь с холма и поднимаюсь на следующий. Я дважды повторяю это действие, прежде чем взобраться на вершину четвертого холма, и там меня охватывает радость. У подножия склона, не более чем в пятидесяти футах от меня и в пятидесяти ярдах к югу, двигаясь прямо к центру ручья, вода в котором в обычное время едва достигает лодыжек, но сейчас уже почти добралась ему до колен, шагает отец. Мой отец. Я нашла его. Обогнала его. Перехитрила его во всем. Я устанавливаю «ругер» в последний раз и смотрю на отца в прицел. Конечно, он выглядит старше, чем в моих воспоминаниях. Он похудел. Вещи покойника болтаются на нем, как на вешалке. Его волосы и борода поседели, а кожа у него сморщенная и желтая. На фотографии, которую распространяла полиция, у отца такие же всклокоченные волосы и безумный взгляд, как у Чарльза Мэнсона[27]. Я думаю, что они выбрали самую страшную фотографию из всех, какие у них были, чтобы ни у кого не возникло сомнений в том, что отец опасен. Но в жизни он выглядит даже хуже: щеки впали, словно у мертвеца, а глаза так глубоко сидят в глазницах, что он похож на вендиго из его старых сказок. Теперь, когда я впервые вижу его глазами взрослого, я отчетливо понимаю, каким неуравновешенным он выглядит. Я думаю, в глазах мамы он всегда был именно таким. Отец держит мою собаку на туго натянутом поводке, несколько раз обмотанном вокруг его левой руки. В правой он несет «глок». Мне кажется, что оружие другого охранника спрятано у него под курткой и за поясом джинсов. Рэмбо трусит рядом с ним по воде. Уже не в первый раз я восхищаюсь тем, как легко моя собака передвигается на трех ногах. Ветеринар, который лечил его после того случая с медведем, сказал мне, что многие охотники усыпили бы собаку с такой тяжелой раной. Я восприняла это как намек на то, что, если я не смогу позволить себе операцию, он меня поймет. Многие люди, живущие на Верхнем полуострове, с трудом заботятся о своих семьях, не говоря уже об оплате дорогостоящей операции для животного, и не важно, как сильно хочется его спасти. Ветеринар, похоже, обрадовался, когда понял, что я скорее перестану охотиться на медведей, чем брошу свою собаку. Я продолжаю следить за отцом через прицел, пока он приближается ко мне, ни о чем не подозревая. В детстве я часто фантазировала о том, как убью его, – не потому что хотела этого, а потому что он внушил мне эту идею, когда изменил правила нашей охотничьей игры. Я наблюдала за ним долгое время после того, как находила, думая о том, каково это будет – выстрелить в него, а не в дерево. Что я почувствую, убив своего отца. Что скажет мать, когда узнает, что теперь я глава нашей семьи. Я вижу, как он подходит ближе, и снова думаю о том, что могу убить его, но на этот раз по-настоящему. С такого расстояния и под таким углом я легко бы его уложила. Всадить ему пулю в сердце или в голову, и наша игра будет закончена, а он даже не поймет, что я выиграла. Я могу выстрелить ему в живот. Заставить его медленно и мучительно истечь кровью, расплатиться за то, что он сделал с моей матерью. Могу прострелить ему плечо или колено. Ранить его достаточно серьезно, чтобы он был не в состоянии никуда уйти, кроме как на носилках. Отправиться домой, вызвать полицию сразу же, как только удастся поймать сигнал, и сказать им, где его можно найти. Так много вариантов. Когда мы жили в хижине, мы с отцом часто играли в «угадайку» – он прятал за спиной обе руки, в одной из которых держал какой-нибудь маленький предмет из тех, которые казались мне привлекательными: кусок гладкого белого кварца или неразбитое яйцо зарянки. Мне нужно было назвать руку, в которой он держал сокровище. Если я угадывала правильно, то могла взять его себе. Если нет, отец выбрасывал сокровище в мусорную корзину. Я помню, как отчаянно пыталась угадать. Если отец держал сокровище в правой руке, когда мы играли в прошлый раз, значит ли это, что теперь оно окажется в левой? Или он снова возьмет его в правую руку, чтобы провести меня? И не один раз? Тогда я не понимала, что рациональное мышление и логика не могли мне помочь в данном случае. Не важно, какую руку я выбрала бы, шансы угадать правильно остались бы прежними. Но сейчас все иначе. На этот раз нет неверного выбора. Я снимаю предохранитель. Кладу палец на курок, задерживаю дыхание и считаю до десяти. А затем стреляю.