Я очень устала. Руки и ноги онемели, зубы стучали, но сама я перестала дрожать, и это было хорошо. На сей раз отец позволил мне не снимать одежду, тут мне повезло. Передние зубы шатались, лицо болело, но больше всего меня беспокоила нога. Я порезала ее обо что-то острое, когда отец бросил меня сюда. Вытерев кровь подолом рубашки, я обвязала шарф вокруг ноги, но вряд ли это помогло. Я старалась не думать, что будет, когда в колодец придут крысы. – Ты в порядке? Я открыла глаза. Калипсо сидела на переднем сиденье в отцовском каноэ. Каноэ мягко покачивалось на волнах. День был солнечный и теплый. Побеги рогоза кивали и волновались на ветру. Ястреб у нас над головой спикировал вниз и нырнул. Издалека слышалось пение красноплечего черного трупиала. Каноэ уткнулось в камыши. Кусто сел на заднее сиденье. – Пойдем с нами, – сказала Калипсо. – Мы отправляемся в путешествие. Она улыбнулась и протянула мне руку. Когда я встала, ноги у меня задрожали так, словно не могли меня удержать. Я взялась за ее руку и ступила в каноэ. Тут было всего два места, так что я примостилась посередине, между ними. Очень скоро я почувствовала, что замерзла. Кусто оттолкнулся веслом от берега. Течение было очень сильным. Кусто и Калипсо оставалось лишь задавать направление. Пока мы плыли вниз по течению, я думала о том дне, когда мы встретились. Я была рада, что мы с Кусто и Калипсо друзья. – У вас найдется какая-нибудь еда? Мне очень хотелось есть. – Конечно. Калипсо обернулась и улыбнулась. Зубы у нее были ровные и белые. Глаза голубые, как у моей мамы. Волосы – густые и темные, заплетенные в косу, как у меня. Она порылась в рюкзаке, лежащем между ее ног, и протянула мне яблоко. Оно было большим, как два моих кулака, сжатых вместе. Отец называл их яблоками Волчьей реки – один из трех сортов, что росли возле нашей хижины. Я вонзила в него зубы, и сок потек по подбородку. Я съела яблоко целиком, вместе с семенами и всем остальным. Калипсо улыбнулась и дала мне еще одно. В этот раз я обглодала его до сердцевины. Бросила огрызок в воду, чтобы его доели рыбы, и сунула туда же руку, чтобы смыть липкий сок. Вода была очень холодной. Как и брызги, которые попадали мне на лицо, когда Кусто переворачивал весло. Мы проплывали мимо желтых калужниц, голубых ирисов, кастиллей и алых лилий, продырявленного зверобоя, желтых ирисов, зарослей рдеста и цветов недотроги. Никогда я не видела такого буйства красок. Цветы, которые обычно не распускаются в одно и то же время, пылали все сразу, словно болото решило устроить для меня представление. Течение усилилось. Когда мы доплыли до деревянной таблички, свисающей с кабеля, натянутого над рекой, я смогла прочитать всю надпись целиком: «ОПАСНО! ВПЕРЕДИ ПОРОГИ, ЛОДКАМ ЗАПРЕЩЕНО ПЕРЕСЕКАТЬ ЭТУ ОТМЕТКУ». Я нагнула голову, и мы проплыли под ней. Рев стал громче. Я знала, что мы движемся к водопаду. Увидела, как каноэ накренилось, когда мы достигли края, нырнуло в туман и пену, а затем исчезло в котле воды внизу. Я знала, что вот-вот утону. И не боялась. – Твой отец не любит тебя, – внезапно сказал сидящий позади Кусто. Я прекрасно его слышала, хотя, когда я в последний раз находилась так близко к водопаду, нам с отцом приходилось кричать друг другу. – Он любит только себя. – Это правда, – добавила Калипсо. – А наш отец любит нас. Он бы никогда не посадил нас в колодец. Я подумала о том дне, когда мы впервые встретились. О том, как их отец играл с ними. То, как он улыбнулся, когда поднял маленькую Калипсо и посадил себе на плечи, чтобы подняться с ней по лестнице. Я знала, что она говорит правду. Я вытерла глаза рукавом. Не знаю, почему они были мокрыми. Я ведь никогда не плакала. – Все в порядке. – Калипсо наклонилась и взяла меня за руки. – Не бойся. Мы тебя любим. – Но я так устала. – Мы знаем, – сказал Кусто. – Все хорошо. Ложись. Закрой глаза. Мы о тебе позаботимся. Я верила ему. Поэтому так и сделала. Мама сказала, что я просидела в колодце три дня. Мне казалось, что человек не может протянуть так долго без еды и воды, но, как выяснилось, вполне даже может. Она сказала, что, когда отец наконец снял крышку и спустил вниз лестницу, я была слишком слаба, чтобы подняться по ней, так что ему пришлось закинуть меня на плечо, как убитого олененка, и вытащить наружу. Она сказала, что много раз хотела сдвинуть крышку и передать мне еду и воду, но все то время, что я была в колодце, отец заставил ее просидеть на стуле в кухне под прицелом его винтовки, так что она не смогла мне помочь. Мама сказала, что после того, как отец внес меня в хижину, он бросил меня на пол у печки, как мешок муки, а затем просто ушел. Мама подумала, что я мертва. Она стащила с их кровати матрас, принесла его на кухню, положила меня на него и закутала в одеяло, а затем сняла всю одежду, залезла под одеяло и обнимала меня, пока я снова не согрелась. Я не помню, правда ли так и было. Помню лишь, как я проснулась на матрасе. Я дрожала, хотя мое тело горело. Я слезла с матраса, натянула одежду и поплелась в туалет. А когда попыталась пописать, из меня почти ничего не вышло. На следующий день отец спросил, усвоила ли я урок. Я сказала, что да. Но вряд ли мы с ним говорили об одном и том же уроке. 19 Следы на дороге говорят со мной, и их послание не пропустишь: Я иду в твой дом. Поймай меня – останови меня – спаси их – если сможешь. Я открываю грузовик. Набиваю карманы патронами и срываю «ругер» с креплений над окном. Проверяю «магнум» и нож на поясе. У моего отца два пистолета и тот нож, который он украл из дома старика. У меня пистолет, винтовка и нож «боуи», с которым я не расставалась с детства. Я бы сказала, что наши силы равны. Я не уверена, знает ли отец, что у меня есть семья и что я живу в том же месте, где он вырос. Но надо предполагать, что знает. Есть немало способов выяснить это. Заключенным не разрешается пользоваться интернетом, но у моего отца был адвокат. У адвокатов есть доступ к записям о налогах и о владении частной собственностью, к свидетельствам о браке, рождении и смерти. Мой отец мог выудить из адвоката информацию о людях, живущих на территории, которая когда-то принадлежала его родителям, а тот даже не понял бы, что им манипулируют. Адвокат мог наведаться в дом под каким-нибудь безобидным предлогом по просьбе отца. Если он видел меня и случайно упомянул мои татуировки в своем рассказе, отец наверняка сразу же понял, что это я. Я задумалась, и уже не в первый раз, о том, что мне стоило свести эти татуировки, и не важно, насколько длительным и дорогим оказался бы процесс. Теперь я понимаю, что мне нужно было сменить не только фамилию, но и имя. Но откуда я могла знать, что через девять лет я буду представлять угрозу для своих близких? Я не скрывалась от закона или организованной преступности, не была свидетелем под программой защиты. Мне исполнилось восемнадцать, и я просто хотела начать новую жизнь. У отца имелась и другая возможность узнать, где я живу, куда более зловещая и коварная. Вполне вероятно, я сейчас живу на территории его родителей, потому что он сам это устроил. Изначально его родители могли написать завещание на его имя, но он позволил имуществу перейти ко мне, чтобы у него появился шанс выследить меня. Думаю, я слишком доверяла ему. Но если он спланировал побег так, чтобы вынудить меня искать его на его же условиях, значит, нужно признать, что я его недооценивала. И больше это не повторится. Я проверяю телефон. Все еще нет сигнала. Отправляю Стивену сообщение, предупреждаю, что ему нужно немедленно уехать, и молюсь, чтобы сообщение пробилось к нему, а затем поворачиваю на запад. Прочь от того следа, по которому, как думает отец, я должна идти. Я могла бы найти его, если бы захотела. Когда человек двигается по лесу, он всегда оставляет следы, и не важно, как хорошо он их скрывает. Сломанные сучки, смазанная грязь, вмятины на траве. Придавленный ногами мох. Впечатанные в землю мелкие камешки. Ботинки поднимают мелкие частицы с одной поверхности и переносят их на другую: крупицы песка на поваленном бревне, кусочки мха на лысом камне. Что еще более важно, отец идет с собакой. Если только он не решил нести Рэмбо на руках или на плечах, моя трехногая собака оставит такой след, что не заметить его будет трудно. Но, даже если дождь не смыл сразу же все следы, я не собираюсь по ним идти. Если я слепо шагну туда, куда он меня ведет, то можно будет с уверенностью утверждать, что я уже сбилась с пути. Я должна опередить его. Отец не знает, что мои девочки сейчас не дома, но мне известно, что Стивен там. Я сейчас менее чем в пяти милях от своего дома. Поскольку я часто охотилась в этой местности, я хорошо ее изучила. Между этой дорогой и моим домом лежат два небольших ручья, бобровый пруд и крутой овраг с речушкой на дне, которую отцу придется пересечь. Все, что выше, заросло молодыми осинами и виргинскими соснами, среди которых особенно не спрячешься, а значит, он будет вынужден держаться как можно ближе к земле. Но, так как уже идет дождь, ручьи скоро превратятся в потоки воды. И, если отец хочет пересечь один из них у оврага до того, как он станет бурлящей рекой, ему нужно двигаться быстро. Отец знает все это так же хорошо, как и я, знает с тех самых пор, как бродил по этим лесам в детстве. Чего он не знает – не может знать, если не видел спутниковые снимки, в чем я сильно сомневаюсь, – так это того, что лес между этой местностью и моим домом начисто вырубили еще три или четыре года назад. Кроме того, он не знает, что разбитая дорога, которую оставили лесники, почти прямиком ведет к болотной пустоши позади моего дома. И это его первая ошибка. Я перехожу на легкий бег. У моего отца около пятнадцати минут форы. Если я буду двигаться со скоростью пять миль в час против его трех, то смогу его обогнать и перехватить. Я представляю, как он пробирается по кустарнику, поднимается и спускается по холмам и пересекает ручьи, в то время как я почти не напрягаюсь. Отец так старался скрыть свои следы, а я в итоге даже не пошла по ним. Он и представить себе не может, что я снова собираюсь его обставить. И не представит, потому что в его вселенной, где он – Солнце, а люди вращаются на его орбите, все может происходить только так, как ему хочется. Вот только я уже давно не тот беззаветно любящий его ребенок, которого он контролировал и которым манипулировал. И то, что он думает так, – его вторая ошибка. Я найду его и остановлю. Я уже отправила его за решетку один раз. Сделаю это снова. Не сбавляя шага, достаю телефон и проверяю время. Прошло полчаса. А кажется, что намного больше. Судя по всему, я на полпути к своему дому. Может, и дальше, но, скорее всего, ближе. Трудно сказать, где именно я нахожусь, потому что деревьев, по которым я обычно ориентируюсь, здесь нет. В мелких соснах на холме справа от меня нет ничего примечательного, уж точно нет ничего такого, что помогло бы мне определить свое местоположение, – просто чахлые деревца, которые лесникам было лень вырубить. А слева от меня земля такая пустынная, что в сравнении с ней деревья справа кажутся пышными зарослями. Нет ничего уродливее, чем вырубленный лес. Акр за акром – пустота, только редкие пучки растительности, пни и глубокие шрамы, оставленные на земле трелевочными тракторами. Туристам кажется, что Верхний полуостров – это живописная глушь, но они не знают, что всего в нескольких сотнях футов от главных дорог лес вырубили и переработали в целлюлозу. До тысяча восьмисотого года штат был покрыт зарослями красных и белых сосен, а потом короли лесопилок объявили все нетронутые леса своей собственностью и принялись сплавлять бревна по озеру Мичиган, чтобы построить Чикаго. В наше время вырубали в основном молодняк: березы, осины, дубы, сосны. Как только закончились и они, стало ясно: почва слишком истощена, чтобы на ней выросло что-то еще, кроме мха и черники. Мы с отцом рубили на дрова только самые крупные деревья и только те, которые были нам нужны. И тем самым мы лишь помогали лесу, освобождая место для молодой поросли. «Когда умрет последнее дерево, высохнет последняя река и будет поймана последняя рыба, тогда белый человек поймет, что деньги есть нельзя» – одна из самых любимых поговорок отца. Другая звучит так: «Мы не наследуем землю у предков, мы берем ее в долг у наших детей». Я всегда считала, что он и придумал эти выражения. Теперь я знаю, что это знаменитые пословицы коренных американцев. Они хорошо понимали концепцию лесоводства – задолго до того, как появилось само это слово. Я бегу. У меня нет уверенности в том, что более длинный и в то же время потенциально более короткий маршрут позволит мне опередить отца. Но я знаю, что такая возможность есть. Бежать не так легко, как я надеялась. Лесовозная дорога – одно название: она разбитая, неровная и кое-где такая крутая, что кажется, будто я бегу по краю оврага. Всюду глубокий песок, камни и торчащие корни деревьев, а еще колдобины – огромные, величиной с утиный пруд. Дыхание сбивается, легкие горят. Волосы и куртка промокли от дождя, ботинки и ноги до колен тоже мокрые, потому что я бегу по лужам. Винтовка, закинутая на плечо, бьет меня по спине с каждым толчком подошвы о землю. Мышцы на ногах вопят от боли и требуют, чтобы я остановилась. Мне необходимо выровнять дыхание, постоять на месте хоть немного, сходить в туалет. Единственное, что поддерживает меня и заставляет бежать дальше, – мысль о том, что может случиться со Стивеном, если я остановлюсь. И именно в этот момент я слышу справа собачий лай. Резкий характерный лай, который узнает любой владелец плоттхаунда. Я упираюсь ладонями в колени, пытаясь отдышаться. И улыбаюсь. 20 Хижина С великой скорбью смотрела жена викинга на дикую, скверную девчонку. И ночью, когда прекрасный лик дочери исчез, но появилась ее прекрасная душа, жена викинга выплеснула горячие, полные боли и горя слова, накопившиеся в ее сердце. Уродливая, похожая на монстра жаба, сидящая перед ней, глядела на нее печальными карими глазами и слушала ее так, словно все понимала, как человек. – Придет время и для твоих испытаний, – сказала жена викинга. – И мне тоже будет тяжело! Лучше бы мы бросили тебя на широкой дороге, чтобы тебя укачали холодные зимние ветры! – Сказав это, жена викинга ушла в гневе и горе, проливая горькие слезы. Ганс Христиан Андерсен. Дочь болотного царя После нескольких дней и ночей, проведенных в колодце, я осознала три истины: отец меня не любит. Он делает что хочет, не задумываясь о моей безопасности или о моих чувствах. И наконец, мама не так безразлична ко мне, как я думала. Для меня это стало большим открытием. Достаточно большим, потому что я долго и тщательно обдумывала эти откровения. Прошло три дня, а мы с Кусто и Калипсо все еще пытались во всем разобраться. Тем временем я прочитала в «Нэшнл географик» статью о провале шотландской экспедиции на Южный полюс, состоявшейся в тысяча восемьсот двенадцатом году, и узнала хорошие новости о возможной смерти от гипотермии: если вы не потеряли ни одного пальца на руках и ногах после того, как снова согрелись, значит, все в порядке. Согреваться было невесело – я испытывала больше боли, чем от случайного удара молотком, отдачи винтовки или нанесения большой татуировки. Я искренне надеялась, что мне больше никогда не придется проходить через что-то подобное. С другой стороны, теперь выяснилось, что я куда крепче, чем думала, а это что-то да значит. Я не понимала, почему отец вытащил меня из колодца. Знал, что я больше не выдержу? Хотел убить меня, но не рассчитал время? Кусто и Калипсо склонялись к последнему варианту. И, возможно, они были правы. В тот момент, когда я открыла глаза, оказалось, что все очень злятся. Кусто и Калипсо злились на отца за то, что он со мной сделал. Мама злилась на него по той же причине. Еще она злилась на меня – ведь я так сильно рассердила отца, что он захотел меня убить. Отец злился на меня за то, что я отказалась застрелить волка, и на маму – за то, что она помогла мне, после того как он вытащил меня из колодца. Я не помнила о том, как она залезла под одеяло, чтобы согреть меня, но на лице у нее красовался новый синяк, подтверждавший это. И так все и шло по кругу. В хижине накопилось столько злости, что, казалось, было нечем дышать. К счастью, отец большую часть времени проводил на болоте. Я не знала, что он делает там: пытается подстрелить оленя или охотится на волка. Это меня не особенно волновало. Главное, вечером он вернется домой еще более злой, чем был, когда уходил. Он говорил, что ему тошно даже смотреть на нас с мамой и поэтому он старается держаться от нас подальше. Я не говорила ему, что Кусто и Калипсо испытывают к нему такие же чувства. К тому же у нас закончилась соль. Когда мама выяснила, что соли больше нет, она швырнула пустую коробку в стену и закричала, что это – последняя капля. Почему отец не подумал об этом раньше и как ей теперь готовить без соли? Я думала, что отец ударит ее за то, что она осмелилась ему дерзить, но он лишь сказал ей, что у оджибве не было соли до прихода белых людей и ей нужно просто привыкнуть обходиться без нее. Я поняла, что буду скучать по соли. Не все лесные продукты были вкусными, даже если прокипятить их несколько раз. К репейнику так точно нужно привыкать очень долго. Да и зелень дикой горчицы я никогда не любила. С солью все становилось вкуснее. Тем не менее следующее утро прошло тихо. Мама приготовила горячую овсянку, которую мы всегда ели на завтрак, и ничего не сказала про соль. Мне не понравился вкус. И отцу тоже, судя по тому, как он бросил ложку в миску, оставив там половину каши, после чего встал из-за стола. Мама ела свою кашу с таким видом, словно все было в порядке. Я подумала, что у нее, должно быть, есть секретный запас соли, которым она пользуется. После того как отец натянул снегоступы, закинул винтовку на плечо и ушел на болото, я все утро пыталась найти эту соль. Обыскала кладовую, гостиную и кухню. Я не думала, что мама спрятала соль в их спальне или в моей комнате. Хотя это вышло бы ловко и я бы на ее месте так и сделала, но мама была не так умна. Мне осталось осмотреть только кладовку под лестницей. Зря я не обыскала ее до того, как пошел снег и в хижине стало темно. Когда я была маленькой, я часто запиралась там и притворялась, что это подводная лодка, или медвежья берлога, или гробница викингов, но теперь мне не нравились тесные темные пространства. И все же я очень хотела найти соль. Так что, как только мама отправилась в туалет, я раздвинула кухонные шторы как можно шире и подперла дверь кладовки стулом, чтобы она не закрылась. Я хотела осмотреть кладовку с керосиновой лампой, но отец не разрешал нам зажигать ее в свое отсутствие. Кладовка была очень маленькой. Я не знала, что первые владельцы хижины там хранили, но сколько я себя помню, она всегда пустовала. В детстве я помещалась там целиком, и еще оставалось свободное место, но теперь я так выросла, что могла там только сидеть, прижавшись спиной к стене и подняв колени до самого подбородка. Я закрыла глаза, чтобы темнота казалась более привычной, и стала хлопать ладонями по стенам и по обратной стороне лестницы. Я искала болтающуюся доску, или отверстие, или гвоздь, который использовали как крючок, – любое место, где можно было бы спрятать коробку или мешок. В свободном уголке под ступенью мои пальцы внезапно коснулись бумаги. Люди, построившие хижину, обклеивали стены газетами с наружной стороны, чтобы их утеплить, но на ощупь это не было похоже на газету, и в любом случае все газеты мы уже давным-давно пустили на растопку. Я вытащила бумагу, прошла с ней к столу и села у окна. Бумага была скатана в рулон и крепко перетянута веревкой. Я развязала узел, и бумага развернулась у меня в руках. Это был журнал. Не «Нэшнл географик». Обложка была не желтой, а бумага казалась слишком тонкой. В темноте я не могла рассмотреть все детали, поэтому открыла печную дверцу, сунула в нее щипцами кусочек кедра, с его помощью зажгла лампу, сняла с нее плафон и опустила ее в раковину, чтобы случайно не спалить хижину. А затем подсела с журналом ближе к раковине. Сверху на странице стояло слово, напечатанное большими желтыми буквами: «Тин»[23]. Я предположила, что это название журнала. На обложке была изображена девочка. Судя по всему, моя ровесница. Ее длинные светлые волосы были распущенными и кудрявыми, а не прямыми и заплетенными в косу, как у меня. Она носила свитер, весь в оранжевых, фиолетовых, голубых и желтых зигзагах, похожих на мои татуировки. С одной стороны обложки виднелась надпись: «Как выглядеть на пять с плюсом», на другой я прочла: «Манящий макияж: как стать привлекательнее». На страницах журнала я нашла другие снимки той же девочки. Один из них был подписан ее именем: Шэннон Доэрти, звезда телешоу под названием «Беверли-Хиллз, 90210»[24].