17 Обнаженный мертвец на полу – это не мой муж. Мысль о том, что это Стивен, была лишь мимолетной искрой, вроде тех, которые вспыхивают у вас в голове в первые несколько секунд после того, как случается нечто неожиданное или шокирующее, и так же быстро рассеиваются. Оттого, что этот человек обнажен, мне не по себе. Нетрудно догадаться, что он не готовил завтрак нагишом, когда с ним столкнулся отец. Так же нетрудно понять, почему на мертвеце нет одежды: отец заставил его раздеться перед тем, как выстрелил. Этот человек знал, что скоро умрет, но отец еще и унизил его в последние минуты перед смертью. Ну конечно, у отца всегда были садистские наклонности. Сомневаюсь, что тринадцать лет в тюрьме строгого режима смягчили его нрав. Но даже больше, чем способ убийства этого старика, меня беспокоит то, что отцу вовсе незачем было его убивать. Он мог привязать его к стулу, заткнуть ему рот кляпом, если не хотел слушать его протесты, приготовить себе что-нибудь поесть, переодеться, вздремнуть, поиграть в карты, послушать музыку, в конце концов, просто побродить по хижине, пока поисковые партии прочесывают кусты на болоте, а затем снова двинуться в путь, когда стемнеет. Рано или поздно старика нашли бы, скорее всего, через пару дней, сразу после того, как поисковая группа поняла бы, что их обвели вокруг пальца и намеренно увели на север. А если бы старик оказался находчивым, то придумал бы, как освободиться. Но вместо этого отец заставил его раздеться, встать на колени и умолять не убивать его. А потом выстрелил ему в затылок. Я достаю телефон. Сети нет. Все равно пытаюсь набрать «девять один один». Иногда звонок или сообщение все же проходят. Но на этот раз нет. Зато у меня на экране появляются уведомления о сообщениях. Четыре эсэмэс от Стивена: «Где ты?» «Ты в порядке?» «Перезвони». «Возвращайся домой. Пож. Нам надо поговорить». Я перечитываю первое сообщение, а затем смотрю вниз, на тело. Где я? Стивен точно не хотел бы этого знать. Прохожу через кухню и поднимаю трубку городского телефона. Гудков нет. То ли хозяин дома не платил за него, то ли мой отец перерезал провод, это уже не важно. Я выхожу на улицу и иду к дороге с телефоном в руке, надеясь поймать сигнал. Даже не пытаюсь искать следы или любые другие признаки того, что здесь был мой отец. В какую бы игру он ни играл, с меня хватит. Я буду ехать вперед, пока не попаду в зону мобильной связи, а затем отправлюсь прямо в полицейский участок и сообщу об убийстве лично, если понадобится. А после этого сразу вернусь домой, к мужу. В полиции не обрадуются, узнав, что я отправилась на поиски отца, да и Стивену это не понравится, но это меньшая из моих проблем. Стивен, наверное, думает, что мы легко сможем двигаться дальше, если оба скажем «Прости, я люблю тебя», но я лучше знаю, что к чему. На задворках его сознания всегда будет жить мысль о том, что отец его жены – очень плохой человек. Стивен может притворяться, что ничего не изменилось. Он может даже себя одурачить и внушить себе, что это правда. Но в реальности он никогда не забудет, что половина моих генов принадлежит моему отцу. Наверное, он сейчас сидит за компьютером и читает все, что есть в интернете о Болотном Царе и его дочери. Если СМИ налетят на меня снова, то в этот раз все будет намного хуже из-за девочек. Мы со Стивеном, конечно, попытаемся уберечь их от внимания, но с таким же успехом можно попытаться удержать водопад. Мэри, возможно, справится со славой. Но вот Айрис вряд ли. Как бы там ни было, когда-нибудь Айрис и Мэри узнают все обо мне, о моих родителях и о том, как омерзительно их дедушка поступил с бабушкой. Все есть в интернете, включая ту дурацкую обложку журнала «Пипл». Им нужно только воспользоваться браузером. Я лишь надеюсь, что, когда это время придет, мои девочки поймут: я пыталась быть лучшей матерью, чем моя. Понимаю, как ей было тяжело, когда мы ушли с болота. Она вернулась в мир, который все это время продолжал жить без нее. Дети, с которыми она ходила в школу, выросли, вступили в брак и обзавелись собственными детьми или вообще переехали куда-то. Трудно сказать, как сложилась бы ее судьба без той славы, которую принесло ей похищение. Наверное, закончив старшую школу, она вышла бы замуж, родила одного за другим двух или трех детей, жила бы в трейлере на заднем дворе у своих родителей или в чьей-нибудь брошенной хижине, мыла бы посуду, убирала в доме, готовила ужин и гладила белье, в то время как ее муж развозил бы пиццу или пилил лес. Если подумать, такая жизнь не особенно отличалась бы от ее жизни на болоте. Если это звучит слишком грубо, вспомните о том, что маме было всего двадцать восемь, когда она покинула болото. Она могла бы закончить учебу, вылепить из себя что-то. Я понимаю, что отец похитил ее в очень уязвимом возрасте. Знаю, как ужасно сказывается на детях жизнь в неволе. Плен тормозит их в тот самый момент, когда они должны повзрослеть эмоционально и интеллектуально. Я часто задумывалась о том, для кого на самом деле мама смастерила ту куклу на мой пятый день рождения, – для меня или для себя. Но я тоже страдала. У меня не было друзей. Меня выгнали из школы. Дедушка и бабушка ненавидели меня или по крайней мере делали вид, что ненавидят, но я-то уж точно ненавидела их за то, как они обращались со мной. Я ненавидела маму за то, что она целыми днями сидела в своей спальне, и ненавидела отца за то, что он сделал с ней, что бы это ни было, из-за чего она стала бояться выходить из своей комнаты. Я думала о нем каждый день. Я скучала по нему. Любила его. Больше всего на свете я хотела, чтобы все снова стало так, как было до нашего ухода с болота. Не так, как в те безумные дни перед нашим побегом, а как в те дни, когда я была маленькой и по-настоящему счастливой – первый и последний раз в жизни. Я поняла, что она никогда не станет матерью, в которой я так нуждалась, в тот день, когда обнаружила в ее постели мужчину. Я не знала, как долго они встречались. Возможно, это была их первая совместная ночь, а возможно, и сотая. Возможно, они любили друг друга. Возможно, она была готова наконец забыть прошлое. Даже если так, думаю, именно я положила этому конец. Я оделась и поднялась наверх, потому что мне было нужно в ванную. В маминой комнате стояли две парные кровати, но после нескольких недель, которые мы вместе провели в ее детской, я была сыта близостью по горло и переехала на диван в подвале. Дверь в ванную была заперта. Я решила, что мама там, и пошла в ее комнату, чтобы взять что-нибудь почитать в ожидании. Когда я была маленькой, мама очень много времени проводила в туалете за домом, поэтому я предполагала, что ждать придется долго. Тогда я считала, что причина в ее плохом самочувствии, но теперь понимаю, что туалет за домом был единственным местом на холме, где она могла побыть одна. Я увидела мужчину, лежащего в маминой постели, и замерла в дверях. Одеяла были отброшены, он лежал голый, его голова покоилась на локте. Я поняла, чем они занимались. Любой четырнадцатилетний подросток понял бы. Когда ты живешь с матерью и отцом в тесной хижине и регулярно проводишь с ними время в бане без одежды, да еще и читаешь журналы «Нэшнл географик» с изображениями голых дикарей, если ты не полная идиотка, ты рано или поздно сообразишь, что означает скрип их кровати. Когда мужчина увидел меня вместо матери, он тут же перестал улыбаться. Он быстро сел и прикрылся одеялом. Я прижала палец к губам, достала нож и опустилась на кровать напротив него, указав ножом на его хозяйство. Мужчина вскочил и поднял руки над головой так быстро, что я чуть не расхохоталась. Я махнула ножом на кучу одежды, лежащей на полу. Он покопался в ней, выудил рубашку, трусы, носки и брюки, подобрал ботинки и на цыпочках выскочил за дверь, не сказав ни слова. Все дело заняло меньше минуты. Когда мама увидела, что он ушел, она разрыдалась. Насколько я знаю, он никогда больше не возвращался. После этого я стала строить планы побега. Когда я ушла с болота, я часто убегала в лес на всю ночь, если чувствовала себя так, как в тот раз, но теперь все было по-другому. Я все просчитала. Набила брезентовый мешок тем, что мне понадобится, чтобы оставаться в хижине все лето или даже дольше, затем пробралась к реке Такваменон и украла каноэ. Я думала, что буду понемногу рыбачить, охотиться, может быть, искать отца, да и просто наслаждаться тем, что можно побыть собой для разнообразия. Но помощник шерифа прибыл ко мне на следующий же день на патрульном катере. Я должна была догадаться, что пропавшее каноэ и пропавшая дикарка приведут прямо к нашей хижине. Это был первый из моих многочисленных побегов. И в каком-то смысле можно сказать, что с тех пор я так и не остановилась. Вспышка молнии, раскат грома – и морось превращается в дождь. Я засовываю телефон в карман и бегу по дороге к грузовику. Рэмбо ведет себя как-то уж очень тихо. Обычно он лает, когда хочет наружу, даже если я велела ему молча лежать на заднем сиденье. Рэмбо выдрессирован настолько хорошо, насколько это возможно для плоттхаунда, но у каждой собаки есть свой предел. Я схожу с дороги и укрываюсь под самой большой сосной из всех, какие тут можно найти, хотя это мало о чем говорит. Ствол, возможно, около десяти дюймов в диаметре – то, что нужно. Я стою абсолютно неподвижно. Охотник в камуфляже, встав спиной к дереву, чтобы размыть свои очертания, может оставаться невидимым сколько угодно – только если будет вести себя тихо. На мне нет камуфляжа, но, когда дело доходит до слияния с лесом, тут у меня практики больше, чем у кого бы то ни было. Кроме того, у меня превосходный слух, гораздо лучше, чем у всех, с кем я охотилась, за исключением разве что моего отца, и это здорово удивляло меня, пока я не поняла, что это тоже результат жизни в глуши. Без радио, телевидения, шума машин и тысячи других разновидностей шума, который обрушивается на людей каждый день, я научилась различать мельчайшие звуки. То, как мышь копошится в еловых иголках. То, как лист срывается с дерева в лесу. Почти неуловимый взмах крыльев белой совы. Я жду. Рэмбо в грузовике не скулит, не царапает дверцы когтями. Я издаю один долгий свист, а затем три коротких. Первый – низкий, остальные три чуть повыше. Свист, на который я приучила отвечать свою собаку, не похож на трель синицы, но если отец где-то поблизости, тот факт, что он не слышал синиц тринадцать лет, может сыграть мне на руку. Тишина. Я достаю «магнум» из заднего кармана джинсов и ползком пробираюсь сквозь кустарник. Грузовик как будто просел. Я подкрадываюсь ближе. Обе передние шины разрезаны. Я поднимаюсь, сжимаю кулаки и заглядываю в окно. На сиденье никого нет. Рэмбо исчез. Громкий вздох вырывается у меня из груди. Поводок Рэмбо перерезан – наверняка тем же ножом, который он украл из дома в лесу и которым испортил шины. Я ругаю себя за то, что не предусмотрела этого. Я должна была догадаться, что отец не привел бы меня к этой хижине только для того, чтобы снова увидеть. Это было испытание. Он хочет напоследок сыграть в нашу старую игру с поиском следов, чтобы раз и навсегда доказать: он лучший охотник и следопыт, чем я. Я научил тебя всему, что ты знаешь. Теперь проверим, как хорошо ты усвоила урок. Он похитил Рэмбо, а значит, у меня нет другого выхода, кроме как идти за ним. Опять. Он уже делал такое раньше. Когда мне было около девяти или десяти лет и я уже стала прекрасным следопытом, отец придумал, как усложнить игру, и поднял ставки. Если я находила его до истечения заданного времени – обычно, хотя и не всегда, до захода солнца, – я должна была «застрелить» его. Если бы я не справилась, отец забрал бы то, что мне дорого: коллекцию шипов рогоза, запасную рубашку, третий лук со стрелами, которые я смастерила из ивовых побегов и с которыми действительно можно было охотиться. Последние три раза – и не случайно последние, потому что все три раза я выиграла, – ставкой служили мои рукавицы из кожи олененка, мой нож и моя собака. Я обхожу машину, чтобы проверить колеса с другой стороны. Обе задние шины тоже пробиты. От машины через дорогу в сторону деревьев тянутся две цепочки следов – человеческие и собачьи. Следы видно хорошо, они разве что не выкрашены неоновой краской и не окружены стрелочками, указывающими направление. И если посмотреть на них сверху и провести по ним линию от того места, где я стою, чтобы понять, куда направляются мужчина и пес, линия упрется в мой дом. А это значит, что мы играем не на мою собаку. Мы играем на мою семью. 18 Хижина Временами Хельга вела себя как сущая злодейка. Очень часто, когда ее мать выходила на крыльцо или во двор, Хельга садилась на край колодца, болтая в воздухе руками и ногами, и затем внезапно откидывалась назад и бросалась прямиком в яму. Там, в глубокой воде колодца, благодаря своей жабьей натуре она могла плескаться и нырять. Затем она выбиралась из него, точно кошка, и возвращалась в дом. Потоки воды бежали с нее на пол, кружили и уносили прочь устилавшие его зеленые листья. Ганс Христиан Андерсен. Дочь болотного царя Прошло несколько недель после того, как отец показал мне водопад, а я не могла перестать думать о той семье. О том, как дети бегали вверх и вниз по лестнице. Как их родители стояли обнявшись и с улыбкой наблюдали за тем, как их сын и дочь играют в снежки, балуются и смеются. Я точно не знала, что это были именно мальчик и девочка, потому что они носили шарфы и шапки, но в своих фантазиях я распределила роли именно так. Мальчика я назвала Кусто, потому что он носил красную шапку, совсем как Жак-Ив Кусто на картинках в журнале, а его сестру назвала Калипсо – в честь корабля, на котором плавал Кусто. До того как я наткнулась на статью о Кусто, Эрик Рыжий и его сын Лейф Эрикссон были моими любимыми путешественниками. Но они плавали только по воде, в то время как Кусто исследовал подводный мир. Всякий раз, когда я пыталась рассказать отцу об экспедициях Кусто, отец говорил, что когда-нибудь боги накажут Кусто за то, что он осмелился проникнуть в те места, которые ни один человек не должен был увидеть. Я не могла понять, почему богов это должно сердить. Мне было бы интересно узнать, что лежит на дне нашего болота. Мы с Кусто и Калипсо всем занимались вместе. Я сделала их старше тех детей с обзорной площадки, чтобы они больше подходили мне по возрасту, а они помогали мне справляться со всеми обязанностями. Иногда я придумывала разные истории, например: «История о том, как Кусто, Калипсо и Хелена плавали в бобровом пруду», «История о том, как Кусто и Калипсо ходили с Хеленой на рыбалку», «История о том, как Кусто и Калипсо помогали Хелене ловить каймановых черепах». Я не могла записать эти истории, потому что у нас не было карандашей и бумаги, так что я мысленно повторяла лучшие снова и снова, чтобы не забыть. Я знала, что настоящие Кусто и Калипсо жили со своими родителями в доме с кухней – такой, как на картинках в «Нэшнл географик». Я придумывала и такие истории, которые происходили именно там: «История о том, как Кусто, Калипсо и Хелена ели попкорн и смотрели передачи по своему новехонькому цветному телевизору фирмы “Ар-Си-Эй”», но мне было легче перенести их в свой мир, чем представить себя в их мире. Мама называла Кусто и Калипсо моими выдуманными друзьями. Она спрашивала, почему я не играю с куклой, которую она смастерила, так же, как играю с ними. Но для этого было уже поздно, даже если бы я захотела, а я не хотела. Кукла все еще висела в дровяном сарае в наручниках, хотя от нее уже мало что осталось. Мыши уничтожили большую часть набивки, а пижамка была вся дырявая от стрел, которые я в нее пускала. Отец ни слова не сказал о той семье – ни по пути домой с водопада, ни в течение следующих недель. Вначале его молчание меня раздражало. У меня было много вопросов. Откуда взялась эта семья? Как они добрались до водопада? Доехали на машине или дошли пешком? Если дошли пешком, значит, они живут где-то неподалеку, потому что дети были слишком маленькие для такого путешествия и не носили снегоступы. Как звали тех детей – не так, как я звала их, а по-настоящему? Сколько им было лет? Что они любили есть? Они ходили в школу? У них был телевизор? Они заметили нас с отцом, когда мы смотрели на них с другого берега? И интересовались ли они мной? Мне хотелось узнать ответы хотя бы на некоторые из этих вопросов. Я подумывала о том, чтобы собрать в рюкзак все необходимое на два или три дня, затем двинуться вдоль линии леса, пока болото еще сковано льдом, и проверить, смогу ли я отыскать их дом. Если я не найду эту семью, возможно, отыщется другая, не менее интересная. Я всегда знала, что мир полон людей. Теперь я выяснила, что некоторые из них находятся не так уж далеко от меня. Одно было совершенно ясно: я не могла всю жизнь провести на болоте. И дело было не только в том, что у нас заканчивались запасы. Отец был намного старше мамы. Когда-нибудь он умрет. Мы с мамой справимся, если только не закончатся пули для винтовки, но когда-нибудь мама тоже умрет, и что мне тогда делать? Я не желала жить на болоте одна. Мне хотелось найти себе приятеля. В статье о племени яномами был снимок одного мальчика, который мне нравился. На плечах у него, словно накидка, лежала дохлая обезьянка, и больше на нем не было никакой одежды. Я знала, что он живет на другом конце света и мы, скорее всего, никогда не встретимся. Но должны же быть и другие мальчики вроде него, где-нибудь поближе, где я могла бы их найти. Я думала, что если отыщу такого, то вернусь на болото вместе с ним, создам собственную семью. Неплохо было бы завести мальчика и девочку. До того как я увидела тех людей у водопада, я не знала точно, получится ли это у меня. Но теперь у меня появились кое-какие идеи на этот счет. В те недели отец трижды уходил охотиться на оленей и каждый раз возвращался с пустыми руками. Он сказал, что не может подстрелить оленя, потому что эта земля проклята. Сказал, что боги наказывают нас. Но не сказал, за что именно. На четвертый раз он взял меня с собой. Отец думал, что, если выстрелю я, это снимет проклятие. Я не знала, прав ли он, но, поскольку это значило, что мне наконец удастся подстрелить еще одного оленя, с радостью согласилась. С тех пор как я убила первого, я каждый год спрашивала у отца, можно ли мне снова пойти с ним на оленью охоту, и он каждый год мне отказывал. Я не понимала, зачем он столько возился, обучая меня стрелять, если не собирался разделить со мной обязанность добывать пищу. Кусто и Калипсо остались дома. Отцу не нравилось, когда я произносила их имена или играла с ними. Иногда я делала это ему назло, но не сегодня. Отец был очень зол из-за того проклятия, так что я намеревалась отправить их куда-нибудь («История о том, как Кусто и Калипсо навещали племя яномами в тропическом лесу без Хелены»). Рэмбо привязали в дровяном сарае. Отец говорил, что Рэмбо может пригодиться, когда нужно выманить медведя из берлоги или загнать енота, но не в охоте на оленей, потому что оленей слишком легко спугнуть. Я не понимала, в чем проблема. Даже если Рэмбо спугнет оленя, он с легкостью его загонит, потому что он умеет бегать по замерзшему снегу, а олень – нет: у него тонкие ноги, которые проваливаются в сугробы. Нам останется только подобраться поближе и выстрелить. Иногда мне приходило в голову, что отец придумывает столько правил и запретов только потому, что может это делать. Сегодня вела я, потому что именно я несла винтовку. Мне это нравилось, ведь отец был вынужден идти туда, куда мне хотелось. Вспомнив прозвище, которое он мне дал, – Банджии-Агаваатейяа, – я улыбнулась. Я перестала быть его Маленькой Тенью. А направлялась я на тот холм, где убила своего первого оленя, потому что то место принесло мне удачу. И я все еще надеялась подстрелить олениху, беременную двойней. Когда мы достигли заброшенной бобровой хатки, где отец раньше расставлял ловушки, я знáком велела ему опуститься на землю, стянула рукавицы и устроилась рядом с ним. Послюнявила палец, проверяя ветер, и досчитала до ста, чтобы дать любому оленю, который нас слышал, время успокоиться. А затем медленно подняла голову. С другой стороны бобровой хатки, как раз между нами и кедровым болотом, у которого должны были находиться олени, на открытом месте стоял волк, совершенно наглый и бесстрашный. Это был самец, в два раза больше койота и в три раза больше Рэмбо, с массивной головой, широким лбом, мощной грудью и густой темной шерстью. Раньше я никогда не видела волка, если не считать шкуры в нашей кладовой, но ошибиться не могла: это был именно волк. Теперь я поняла, почему отцу не удавалось подстрелить оленя. Нашу землю никто не проклял, просто на ней поселился новый охотник. Отец дернул меня за руку и указал на винтовку. «Стреляй», – прошептал он и постучал по своей груди, показывая, куда я должна целиться, чтобы не повредить шкуру. Я подняла винтовку со всей возможной осторожностью и взглянула в прицел. Увидела спокойные умные глаза волка, который, казалось, точно знал, где мы находимся, и ему было все равно. Я положила палец на курок. Волк не шевелился. Я вдруг вспомнила отцовские истории. Например, о том, как Гитчи Маниту послал волка в компанию первому человеку, когда тот шагал по земле, давая имена растениям и животным. После того как они справились с этим делом, Гитчи Маниту решил, что теперь дороги ма’йиигана и человека должны разделиться, но те к тому моменту провели уже так много времени вместе, что сблизились, как братья. Поэтому для анишинааби убить волка – все равно что убить человека. Отец стиснул мою руку. Я чувствовала его нетерпение, его злость и восторг. «Стреляй», – прошипел бы он, если бы мог. Мой желудок сжался. Я вспомнила горы шкур в нашем сарае. Вспомнила, что из-за отцовских ловушек бобры, раньше жившие в хатке, за которой мы скрывались, все до единого исчезли. Волк доверял нам, и, целясь в него, я как будто метила в собственную собаку. Я опустила винтовку, поднялась на ноги, хлопнула в ладоши и крикнула. Волк смотрел на меня еще секунду, а затем, сделав два великолепных прыжка, скрылся с глаз. Я знала, что после этого отец опять посадит меня в колодец. Но я и представить не могла, что отец вырвет у меня из рук винтовку и ударит прикладом по лицу, да так сильно, что я упаду навзничь в снег. И я точно не предполагала, что он отведет меня обратно в хижину, приставив к спине ствол, словно пленницу. Хотелось бы сказать, что мне было все равно. И все же я не могла поступить иначе. Мне не нравилось перечить отцу. Я знала, как страстно он желал получить шкуру волка. Я думала обо всем этом, пока сидела на корточках в темноте. Вытянуть ноги я не могла, потому что отец заполнил колодец оленьими рогами и ребрами, битым стеклом и тарелками – всем, обо что я могла бы порезаться, попытавшись устроиться поудобнее. Когда я была маленькой, я сворачивалась калачиком на боку и лежала в куче опавших листьев. Иногда даже засыпала. Думаю, именно поэтому отец стал заполнять колодец всяким мусором. Я должна была думать о своем поведении, а не наслаждаться уютом. Колодец был глубоким и узким. Я могла вытянуть руки только над головой и делала это всякий раз, когда они затекали. Чтобы дотянуться до крышки колодца, мне пришлось бы вырасти еще на шесть футов. Я не знала, какое сейчас время суток и как долго я просидела в колодце, потому что крышка совершенно не пропускала свет. Отец сказал, что люди, которые построили хижину, сделали крышку такой прочной, чтобы дети не свалились в колодец. Я знала одно: отец будет держать меня в колодце, сколько захочет, и выпустит, когда будет готов. Иногда я думала: что случится, если он меня не выпустит? Что, если Советский Союз сбросит бомбу на Соединенные Штаты, как хотел сделать Никита Хрущев и о чем писали в «Нэшнл географик»? Если эта бомба убьет родителей, что тогда будет со мной? Я старалась поменьше об этом думать, иначе мне становилось трудно дышать.