— Не в этом дело, леди Тарлтон, — попыталась возразить Салли. Но все трое прекрасно понимали, что именно в этом. Салли и Наоми вышли на площади Руана — здание мэрии на одной стороне и ошеломляющая затейливость собора, куда ее водил Чарли, на другой. Едва огромная машина отъехала, Наоми и Салли, переглянувшись, одновременно рассмеялись, словно две девчонки, только что прошедшие собеседование у чудаковатой школьной директрисы. Они направились прямиком в кафе, маленькую деревянную забегаловку с выставленными прямо на площади столиками. Наоми подняла лицо к солнцу, отчего Салли тоже ощутила прилив радости. Это был особый день, когда даже сестры с таким непростым прошлым могли сесть рядом и думать: «Если бы нас сейчас видели, как мы сидим тут прямо на старинной площади, попиваем крепчайший черный кофе и лакомимся не какими-нибудь, а настоящими французскими пирожными!» — Знаешь, — сказала Наоми, — странно. Мне кажется, что здесь и сейчас мы счастливее, чем в той нашей прошлой жизни. — Ты имеешь в виду на Лемносе? — Нет. Дома. — Ты писала, что старшая сестра Митчи вернулась? — спросила Салли, пытаясь направить разговор в более безопасное русло. — Как ей это удалось? — Исключительно сила воли. Она одинокий человек, родственников почти нет. Ей просто страшно остаться без цели в жизни, для нее это конец. — Но мы тоже одинокие. — Да, — согласилась Наоми, — но все-таки несколько моложе. И кроме того, в один прекрасный миг все может измениться. Замужество уже не кажется мне чем-то немыслимым. Чем дальше я от округа Маклей, тем менее невероятным оно выглядит. — Робби Шоу? — Не знаю. Я ему написала и фактически отказала. Но он упорствует. — Хочет стать твоим женихом? — Сказав, что замужество уже не представляется мне чем-то немыслимым, я не имела в виду никого конкретно. Мне начинает казаться, что брак с Робби Шоу невозможен. Я не расположена к нему. Мне следует написать ему еще раз, но я все тяну и тяну. А дело в том, что чем дальше я от него, тем более невозможным мне кажется выйти за него замуж. А ведь все должно быть наоборот. Он хороший человек, положительный. Но считает, что во мне есть нечто такое, чего на самом деле нет и отсутствие чего я пытаюсь скрывать. И ты понимаешь, что это опасная иллюзия. Однажды прозрев, он никогда мне этого не простит, нас ждут двадцать или тридцать лет сплошного несчастья. А у меня на эти ближайшие двадцать или тридцать лет совершенно иные планы. — А тебе не кажется, что в этом и есть суть брака? — спросила Салли. — Могут ли мужчина и женщина не питать взаимных иллюзий? Повисло молчание. Обеим не хотелось распространять сказанное Салли на родителей. — Нет, — проговорила Наоми. — Я думаю, в брак следует вступать с открытыми глазами. Совсем иное дело иллюзии Робби Шоу насчет возвращения сюда, когда одна нога у него на пять дюймов короче другой. Да, старшую сестру Митчи вернули. Но полагаю, что не без волшебного вмешательства леди Тарлтон. А у Шоу никакой леди Тарлтон нет. Он обивает пороги военных комиссариатов, и все без толку — ему отказывают, а потому у него могло сложиться впечатление, что и я действую примерно так же. Но послушай, ты писала, что кого-то там встретила? К вящему удивлению Салли, этот разговор не вызывал у нее неловкости. — Сын адвоката, Чарли Кондон, — сказала она. — Он забавный и с очень живым умом, хотя могу себе представить, что в жаркий день его одержимость древними постройками может показаться и слегка утомительной. Однако со временем ему понадобится умная женщина. Он и сейчас хороший рисовальщик, но намерен совершенствоваться и дальше. Он даже хочет рисовать аборигенов. Белые округа Маклей интересуют его куда меньше. Он говорит… Короче, он понимает, что такое город. Такое может сказать лишь тот, кто уехал очень далеко и когда все сильно уменьшается в размерах. Вся эта показуха бушленда. Поразмыслив о недостатках городской жизни, обе решили, что эту тему развивать не стоит. — Но Чарли пока не участвовал в боях, — проговорила Салли. — И я не хочу, чтобы участвовал. Осколок может в мгновение ока оборвать жизнь человека с такой тонкой душой, как у него. Равно как и других людей с тонкими душами. После чего она поведала Наоми, как Чарли к ней приезжал и заказал стол телеграммой. И про себя подумала — раз о таком можно рассказать, то и остальное нет смысла скрывать. И однажды она так или иначе обо всем ему расскажет. И о своей вине. И поблагодарить его не позабудет. Оставалась еще одна тема — миссис Сорли. Обе получали от нее письма — очень милые, разумные и сдержанные. Наоми признала, что у этой женщины истинное чутье. — Поэтому нам и в будущем следует быть с нею честными, не так ли? — Похоже на то. Обе сестры прекрасно сознавали, что превращению их в дочерей миссис Сорли мешает страх полюбить эту неведомо как вошедшую в их дом женщину, что любовь к ней окажется сильнее, чем любовь к матери, с которой их связывали узы плоти и крови и леденящий душу «удар милосердия». После утреннего кофе Салли повела Наоми в собор и показала ей все, что показывал ей самой лейтенант Кондон. Затем они почти с облегчением от того, что встреча окончена, увидели большой лимузин, приехавший на площадь за Наоми. Салли махала на прощание так же энергично, как и Наоми. Несмотря на их сближение в Александрии, они все еще не до конца были откровенны друг с другом. Но французское свидание прошло хорошо. * * * Пульс и давление капитана Констебля были такими же, как у здорового молодого человека, хотя он и страдал бессонницей. Даже ночью Салли редко видела его глаз закрытым, и он часто хотел что-то записать. И лишь иногда, только в самые мрачные минуты, в написанном им чувствовалась жалость к себе. Однажды ночью он заметил: — Все это больше похоже на производственную травму, чем на боевое ранение. Салли шепотом строго возразила: — Какая разница? Эта война — огромный завод. Единственное, что я знаю, так это то, что вы были и остаетесь прекрасным человеком. Настроение у него сразу улучшилось. Он написал: — Вот как? Где же доказательства? — Я вижу это по тому, как вы все это воспринимаете! — У меня нет выхода, — написал он. — Если сдамся сейчас, не выкарабкаюсь вообще. — Как раз то, что вы так думаете, — сказала она, — показывает, что вы за человек. И их диалог продолжался, блокнот переходил из рук в руки. — Мне бы хотелось понять, настоящий я солдат или нет. Я ведь даже не был на Галлиполи. — И что такое Галлиполи сейчас? — возразила Салли. — Галлиполи — кладбище. И протянула ему блокнот. — Но те, кто остался в живых, теперь знают себе цену, — написал он в ответ. Салли: — Миллионы людей знают себе цену без всякой войны. Миллионы. Покачав головой, он принялся энергично писать. Когда протянул ей блокнот, она прочла: «Да. Но как только ты становишься солдатом, твоим главным предназначением делается война. Вся суть в том, чтобы понять, сможешь ли ты выстоять на войне». Он кивнул, когда она это прочла, и Салли мрачно признала, что он прав. С востока послышался грохот. Достаточно громкий, чтобы забеспокоиться. — Ты слышала? — спросила Онора, подойдя к Салли. Они пошли к дверям металлического ангара[28] — такие сооружения пришли на смену палаткам, — и раздвинули внутренние и наружные светомаскировочные шторы. Небо на востоке непрерывно заливали яркие разноцветные сполохи. Это было даже величественнее, чем на Галлиполи. — Ну прямо сам Марс, черт бы его побрал, играет гаммы, — пробормотала Онора. — Это они? Или наши? — заволновалась Салли. Канонада превосходила мощью грозу, пожар и любые другие природные катаклизмы. Если это противник, как нам удержать фронт? Как выстоять в этой битве? Ей казалось, что настал апогей войны. Отжившее должно исчезнуть, а новое прийти ему на смену. Грохот продолжался весь остаток дня и ночь, потом еще сутки и еще. В полночь на третий день на машинах «Скорой помощи», теснившихся на подступах к ипподрому, стали прибывать целые полки раненых. Совсем как на Галлиполи — ранеными были забиты все перевязочные пункты на передовой. А в приемных отделениях, куда бросилось большинство медсестер, солдаты валялись в вонючей изорванной форме с утратившими всякий смысл знаками различия. И вновь, теперь уже среди англичан, медсестры, осматривая раны, столкнулись с поразительной и неземной тишиной. Даже некоторые из тех, кому ампутировали конечности, не кричали, как на передовых перевязочных пунктах или в медсанбатах, а лишь тихо стонали, а медсестры умеряли их муки инъекциями морфина. Только когда суматоха улеглась и раненых распределили по палатам, Салли обошла послеоперационное отделение, палату для отравленных газами и для пациентов с торакальными ранениями. Руан можно было сравнить с университетом, если речь идет о новых знаниях и навыках. Иногда ее назначали на ночное дежурство в палаты для отравленных газами. Обычно люди попадали сюда через несколько дней после того, как вдохнули газ, но симптомы отравления оставались — глаза их по-прежнему оставались широко раскрыты и встревожены, губы посинели, вокруг глаз тоже расплывалась синева, дыхание было затрудненным, на губах то и дело образовывалась пена. Санитары подносили шприцы с раствором сульфата атропина, и Салли делала уколы. Устройство под названием осьминог — множество масок, подсоединенных к кислородному баллону, — было разработано специально, чтобы облегчить состояние одновременно нескольких пострадавших от газа. Осматривая их перед тем, как сдать дежурство на рассвете, она поняла, что осьминог почти не помогает. Симптомы отравления не изменились. Грохот артобстрелов и вспышки на востоке продолжались, но никаких внятных объяснений на этот счет не последовало, оказалось, что перелом на фронте пока не наступил и успехи весьма скромны. Пришел приказ погрузить пациентов с ампутированными конечностями на госпитальные паромы в порту Руана. А также часть раненых в грудь, в живот или в голову, ослепших и отравленных газом. Один офицер признался Оноре, что места освобождают для австралийцев, нет сомнений, теперь в пекло бросят и их, они уже на подходе. Пришло распоряжение очистить австралийские госпитали перед поступлением австралийских раненых. Ну, подумала Салли, в такое горячее время госпиталю леди Тарлтон не придется выпрашивать пациентов. Так велико было число прибывающих. Благодаря полученному на «Архимеде» опыту Салли три ночи провела в операционной, давая наркоз, точнее, эфир, ассистируя невозмутимому, как всегда, и даже безмятежному доктору Феллоузу. Эфир считался более безопасным и страховал от ошибок, если приходилось иметь дело со случайным анестезиологом, каким и была Салли. А без нее было уже не обойтись — при неожиданно установившейся теплой погоде австралийцы конвой за конвоем в течение полутора суток подряд стали прибывать по тысяче в день. Их было чудовищно много, лица их казались одинаковыми, и в этой драматичной мешанине отчаяния и боли невозможно было отыскать Чарли Кондона и узнать, не понес ли он наказание за свои слишком уж обширные познания о Руанском соборе. У всех, кто сюда попадал, на устах было слово «Позьер». По-видимому, это было название какой-то деревни, но в их сознании оно разрослось до имени места, откуда начинались все их несчастья. Английские газеты одним Позьером не ограничивались. Указывалась и проклятая река, едва заметная на карте. В сознании французов Сомма теперь струилась кровью и стала куда полноводнее Нила или Амазонки. Она превратилась в алтарь, на котором Авраам принес в жертву своего сына, и не было Бога, который велел бы ему опустить нож. Это название жужжало в приемном покое в тот момент, когда Салли с помощью санитара начала снимать грязные бинты с раненого в пах молодого парня, показавшегося ей стариком, и из его бедренной артерии ударил фонтан крови. — Просто остановите кровь, сестра, — спокойно сказал он, — и я вернусь к жене и детям. Салли с санитаром пытались зажать артерию, но было уже поздно — дернувшись, он испустил последний вздох, скончавшись от потери крови. Название реки произнес и юноша с ранением в грудь, это он заявил Оноре, что слишком устал, чтобы заснуть. В операционной, перед тем как ему дали эфирный наркоз, он признался операционной сестре и хирургу, что ему всего шестнадцать. Ходячие раненые из его отряда, готовясь к отправке на фронт или в Англию, без устали произносили это название. Мальчишку пришли навестить сослуживцы, принесли собранные для него карточки из сигаретных пачек с комическими сценками — быками, поднимающими на рога тигров, попугаями, шокирующими горничных порочностью языка, ковбоями и индейцами, футболистами и ловцами форели. Заголовок газеты в столовой для медсестер возвещал: «Гунны несут огромные потери».