Протянув руку через стол, Наоми сжала ее запястье — просто как женщина, которая хочет успокоить разволновавшуюся подругу. Эйрдри говорила едва слышно. — Мужчины меня не волнуют и не привлекают, — призналась она, — хотя я не против их компании. Меня чаруют женщины. Ты меня чаруешь. — Послушай, — проговорила Наоми. — Ты же прекрасный хирург, мужчины тебя за это уважают. И они правы. Но мне не хочется, чтобы ты влюблялась в меня — при условии, что ты на самом деле влюбилась, а не просто пытаешься таким образом убежать от одиночества. То, что я от тебя только что услышала, меня смущает. Мне тоже стыдно. Карие глаза Эйрдри полыхнули гневом. — Ты стыдишься любви? Ну, в таком случае могу тебе только посочувствовать. — Вероятно, ты права. Охватившая Эйрдри злость улеглась. Возможно, это была ее реакция на отказ Наоми. Обе сняли повязанные вокруг шеи салфетки. Совместная трапеза завершилась. — Что бы ты там ни думала обо мне, нам придется работать вместе, — как ни в чем не бывало сказала Эйрдри. — От этого никуда не деться. — Конечно, — согласилась Наоми, — конечно, мы будем работать, как работали. Обида Эйрдри явно притупилась, и она скорее из желания порассуждать пробормотала: — Если мужчина объясняется в любви женщине, это называется роман. Если женщина объясняется в любви другой женщине, тут уж разверзаются небеса. С мужчинами, предпочитающими мужчин, дело обстоит еще хуже. Но как человек пресвитерианской закалки, боюсь, в глазах большинства, да и в твоих я совершаю преступление. — Нет-нет, — запротестовала Наоми, — поверь, уж теперь я знаю, что истинные преступления совершаются на войне. — Знаешь, мне было бы куда легче справиться со своими чувствами, если бы мое признание тебя взбесило, — призналась Эйрдри. — Подобрала бы юбчонку, взывала бы к Господу, чтобы он ниспослал бы на мою голову все возможные кары, и была такова. — Когда-то такое было бы возможно. Когда мой кругозор был ограничен. Эйрдри вздохнула. — Значит, не будешь демонстрировать презрение ко мне, когда мы вернемся в госпиталь? Не станешь удирать при виде меня? — Не говори глупостей, — ответила Наоми. Странно было видеть, как Эйрдри — взрослая, солидная женщина-хирург, которой сам Бог велел держать дистанцию с младшим персоналом, — ведет себя как потерявшая голову школьница. Умилительно и обезоруживающе. Девушки подняли бокалы с вином. Наоми смотрела прямо в глаза Эйрдри, словно лучшего способа отказать ей наотрез не существовало. И понимала, что хоть эта докторша на пару лет старше нее, в некотором смысле она моложе. — У меня есть сестра. Ты знала? — спросила Наоми. — Самая настоящая сестра, она, кстати, сейчас не очень далеко отсюда. По дороге в Руан. — Сестра? — переспросила Эйрдри. — Надеюсь, ты не предлагаешь мне ее взамен себя? — Даже отвечать на такое не считаю нужным. — Младшая или старшая? — Младшая. И мы с ней до войны не особенно ладили. Глупо и бессмысленно рассуждать обо всем этом… И отмахнулась, причем от всего сразу — и от этого ресторанчика, и от безрадостной картины за окном, где под дождем у набережной выстроились солдаты, готовясь то ли патрулировать, то ли ставить какие-нибудь дурацкие заграждения. — Глупо ломать себе голову надо всем этим, — продолжала Наоми. — Над тем, что именно эта бездушная и не ведающая ни жалости, ни сочувствия война сблизила нас с ней по-настоящему. Но именно так и было. Вряд ли это послужит утешением матерям и женам солдат. Наверное, и у меня когда-нибудь будет муж. Хотя представить себе этого не могу. Но если останусь незамужней, у меня хоть сестра есть. Кто знает, может, нам на роду написано вернуться к прежней жизни в том же доме и в том же городке. Теперь вполне возможно то, чего раньше и представить было трудно. Пока мы были на Лемносе, нам казалось, ну, во Франции или там в Бельгии не будет хуже, чем на Галлиполи. Оказывается, здесь еще хуже! В тысячу раз хуже! Мы уже так свыклись со всеми ужасами, на которые нагляделись, что просто не должны расставаться. Только мы с ней и способны по-настоящему понять друг друга. Другие не поймут нас никогда. Они допили вино как равные во всех отношениях. За окном неукротимо бушевал шторм — так напоминавший эту войну. * * * Отказ Наоми доктору Эйрдри и благополучное завершение ужина в Вимрё принесли ей облегчение и даже в некотором смысле способствовали ее самоуважению, но объяснение шотландки вызвало у Наоми ощущение, что и она сама тоже страдает от одиночества. Комната Наоми находилась в отдаленной части здания. Летом в ней было жарковато — прохладный морской бриз сюда не долетал, зато регулярно навещал горячий южный ветер. Теперь же здесь царил жуткий холод, и Наоми едва обходилась без обогревателя, но просить о нем не решалась, поскольку обогревателей едва хватало для отделений. Щели в окнах приходилось затыкать кусками парусины. Но холод она воспринимала не как естественные трудности, а как козни дьявола, те самые, которые обусловлены одиночеством зовом плоти. Лежа ночью без сна, Наоми понемногу понимала, что именно Эйрдри усмотрела в ней — и использовала в качестве некоей форы: ее нереализованную потребность в тепле, обрести и ощутить которое можно, лишь оказавшись рядом с другим человеческим телом. Леди Тарлтон как-то жаловалась, что, мол, в отделениях временами бывает такая холодина, что от замерзших чернил лопаются вечные перья. Замерзали и водопроводные трубы, так что медсестрам приходилось растапливать лед, приготовляя какао для пациентов. И когда холод, несмотря на одеяла, пледы, шинели, носки и прочее, грозил пробрать Наоми насквозь, она понимала, что спастись от него можно, лишь прижавшись к чужому теплому телу — к чужой плоти и крови. Несколько последних ночей убедили ее, что они могли бы спать с Эйрдри в одной постели — в обнимку, именно в обнимку, и ничего более. И каждое утро Наоми хвалила себя за то, что не поддалась соблазну. Каждую ночь, лежа под колючими до невозможности одеялами, она страшилась заснуть и больше не проснуться от холода. А что, если кто-нибудь заметит ее по пути к комнате Эйрдри? Или Эйрдри вдруг вызовут среди ночи на срочную операцию, а она, Наоми, окажется в ее комнате и в ее постели? Но в одну из ночей холод стал просто непереносим, и она вышла в коридор. На случай, если ее кто-нибудь заметит, Наоми придумала вполне правдоподобную отговорку — мол, иду в кладовую за бутылкой, хочу залить в нее горячей воды, иначе спать невозможно. И по пути к Эйрдри раз за разом прогоняла в мыслях предстоящий уговор с ней. Но подойдя к двери шотландки и уже собравшись тихонько постучать. Наоми вдруг услышала приглушенные голоса. Говорили тихо, но Наоми все же догадалась, что женщины что-то обсуждают. Резковатый голос, интонация… Голос принадлежал, несомненно, англичанке, причем одной из самых элегантных молодых дам-суфражисток из когорты леди Тарлтон. Тех самых, из «приличных семей». Наоми сразу позабыла о холоде. Напротив, от изумления ее бросило в жар. И, что самое удивительное, этот эпизод ее даже слегка позабавил. Вот как, выходит, Эйрдри понимает любовь! Ведь и недели не прошло, как она впала в меланхолию — если на самом деле впала — от отказа Наоми. Или ей тоже стало невмоготу от холода, и она зазвала к себе кого-нибудь из этих девчонок, тоже возжаждавших тепла в постели. Но что-то слишком быстро эта по уши влюбленная в Наоми шотландка нашла себе утешительницу. И Наоми — в форменном пальто, в носках — отверженная и продрогшая, стыдившаяся и насмехавшаяся над собственной наивностью поверить Эйрдри — повернула в обратный путь. Отвращение и безудержное веселье согревали ее, приятно покалывая, бодро неслась по жилам кровь. И хотя она была несказанно рада, добравшись до своего нетопленого жилища, стоило ей улечься в ледяную постель, как перед глазами с невиданной до сих пор поразительной отчетливостью вновь предстали образы гибели «Архимеда». Я — не цельная личность. И не личность за семью печатями. Будь я ею, с какой стати я тогда поперлась к Эйрдри? Почему до этого холод казался мне нестерпимым, а теперь я спокойно его переношу? Я — череда непрерывно сталкивающихся обстоятельств. Продолжай я мерзнуть у себя, я не знала бы, почему я так решила. Как не знаю, почему пошла к ней. Выходило, параллельно существуют две Наоми: та, которая предпочла бы остаться у себя, несмотря на опасность замерзнуть, и другая — кравшаяся по коридору, чтобы согреть озябшее тело в объятиях шотландки. Это было зеркальным отражением другой пары: Наоми, которая предпочла бы пойти на дно вместе с «Архимедом», и еще одна — та, которая этого не захотела. И обе умещались в одном теле. И она, раздираемая на части своими стремлениями, мыслями, пережитыми событиями, воспарившая над всей оледенелой землей, презрев холод этой ночи, провалилась в глубокий, заключивший ее в свои желанные объятия сон. Солдатам в окопах сейчас куда холоднее, засыпая, пробормотала она в упрек себе. Им Эйрдри куда нужнее. 8. Эвакуация раненых Майора Дарлингтона тревожило количество солдат, поступивших за лето и зиму в Шато-Бенктен, которые выбыли из строя из-за проблем с ногами (траншейная стопа) и обморожений. У койки одного рядового-австралийца, потерявшего в результате траншейной стопы большие пальцы на ногах, по распоряжению Дарлингтона собрались доктор Эйрдри и все медсестры — с полдесятка австралиек плюс «английские розочки». — Бог ты мой! Этого вполне можно отправить на фронт, — пробормотала одна из австралиек. Все смотрели на солдатика. — Случай совершенно идиотский — хотя нет, тут я явно поторопился, — тут есть и вина самого пострадавшего, — подытожил майор Дарлингтон, обращаясь к собравшимся. Слова его были адресованы и пострадавшему австралийцу, которого явно смутила реакция медсестер. — Вы не считаете себя виноватым, молодой человек? — Наверно, нет, — ответил солдат. — Я имею в виду, иногда тебя что-то отвлекает, и ты не обращаешь внимания. Газы куда опаснее. И потом — какой смысл менять носки, если в любую минуту может оторвать ноги. — Не сомневаюсь, — продолжал, кивая, словно аист, майор Дарлингтон, — что, если мы хотим избавить себя от подобных инцидентов, необходимо настоять на том, чтобы в каждой траншее было отведено специальное сухое место, где солдат мог бы смазать стопу китовым жиром, сменить носки или в случае необходимости переобуться. В противном случае нам придется сталкиваться вот с этим. Майор кивнул на санитара, который разбинтовал ногу рядового, выставив на всеобщее обозрение покрытые струпьями культи пальцев ноги и почерневшую кожу. — Вы пользовались когда-нибудь китовым жиром, молодой человек? — Никто уже в этот китовый жир не верит, — ответил солдат. — Бывало, смажешь ногу, а через пять минут снова шлепаешь по грязи, и ноги вмиг промокают. — Вот видите? — вопросил майор Дарлингтон. — Видите, что происходит? Что сильнее всего озаботило Наоми и остальных медсестер, так это вопрос о том, что они — в глубоком тылу — могут предпринять? Разве что выразить молчаливый протест? Но Дарлингтон продолжал развивать тему. — На передовой, — с нажимом проговорил он, — солдатам позволяют днями стоять по колено в грязи. До тех пор, пока они не пополнят статистику восполнимых потерь. Бывает, что офицеры в чистых сухих носках и начищенных сапогах готовы наказывать солдат, понимаете, наказывать за то, что они уже не способны оставаться в строю, обвинять их в том, в чем в первую очередь виноваты генералы. Но мы не имеем права забывать, что такие вот случаи уменьшают число коек для раненых. Я не хочу никого ни обвинять, ни оскорблять, старина. Но совершенно ясно, что кто-то должен ответить за состояние траншей. И это даже не чисто военный вопрос, — продолжал Дарлингтон, — скорее технический. — Но, майор, — вмешалась Эйрдри, — каким же образом мы можем исправить фронтовые недочеты? Мы, знаете ли, тыловики, как нас называют. И нас никто не спрашивает. Майор Дарлингтон, ничуть не смутившись, многозначительно поднял палец. — Вот что, доктор Эйрдри, я собираюсь в письменном виде изложить свои соображения по этому вопросу и послать в вышестоящие инстанции, буду очень обязан, если вы и остальные сотрудники подпишетесь под ними. Я подчеркну необходимость выделить специального офицера, который занимался бы исключительно обувью и носками солдат в своей роте. Понимаю, на первый взгляд моя идея кажется вздорной и расточительной, с точки зрения использования личного состава. Ну, если так — добро пожаловать в тыл, в госпиталь, и занимать койки, которые у нас на счету. А кто будет заменять ботинки и носки? А может, вообще отказаться от них, уподобившись гуннам? Сколько денег уходит на боеприпасы и оружие, но никому и в голову не придет заменить пришедшую в негодность обувь! Впрочем, думаю, я изложил все достаточно ясно и подробно. Хочу поблагодарить вас за внимание. И, пожалуйста, похлопайте нашему солдату, который позволил нам лицезреть свой недуг. Все, будто загипнотизированные речью майора, и вправду зааплодировали. Когда они расходились, Митчи шепнула Наоми: — Никого это не убедит. Ты можешь себе представить хоть кого-нибудь из знакомых тебе лейтенантов в должности ответственного за носки и ботинки солдат? Героическая должность, нечего сказать. Наоми успела заметить, как Эйрдри слегка коснулась руки симпатичной медсестрички из Красного Креста, имени которой она не знала. Самой Наоми, окажись она на месте этой медсестры, подобные проявления нежности пришлись бы явно не по душе. Откуда же тогда это странное чувство, до боли напоминающее ревность? * * * Осенью в Руане пошли слухи, что медсестер собираются разослать по пунктам эвакуации раненых почти у самой передовой. Сначала это казалось Салли слишком неправдоподобным. Но по отделениям прошлись старшие сестры — в поисках добровольцев для отправки на упомянутые пункты в ноябре. До этого медсестер на пункты эвакуации не допускали. Желающие нашлись, и немало. Салли, Онора и Леонора Кэйсмент изъявили желание, и их буквально тут же приняли — сказался их опыт работы. Было и еще одно немаловажное обстоятельство — работа на пунктах эвакуации давала право на 10-дневный отпуск в Англии. Но это благо Салли не заинтересовало. Если для ее решения и были какие-то мотивы, то они очень напоминали мотивы Чарльза Кондона — дескать, интересно, а как все это выглядит. Она поняла, что и женщины, оказывается, не прочь понюхать пороха. Новость предстояло сообщить их давнему пациенту — капитану Констеблю. Салли с Онорой продолжали заниматься его лицом, вернее тем, что от него осталось. Теперь капитан уже числился ходячим, иногда он совершал прогулки — неторопливо шествовал с забинтованной головой, но без палочки по дорожкам парка Австралийского добровольческого госпиталя. Старшая сестра поначалу приглядывалась к крепнущей дружбе сестер Дьюренс и Слэтри с обреченным на молчание капитаном Констеблем. Создавалось впечатление, что рана, кроме того, что обезобразила, еще и кастрировала его. Поскольку вероятность, что медсестра позарится на мужчину с обезображенным лицом, к тому же отнюдь не многословного, была невелика, им позволили иметь его в качестве друга. Что до раны, — если рассматривать ее исключительно как рану, — то она заживала. Снимая очередную повязку и обработав рану, Онора сказала: — Ну, теперь все чистенько. Однако Онора не особо баловала его сообщениями, что им придется уехать. Салли же не скрывала ничего.