Доктор Масаки несколько раз удовлетворенно кивнул. Кажется, он решил, что я влюблен в эту девушку, но у меня не было сил отрицать что-либо. И пока я переживал об этом недоразумении, доктор Масаки несколько раз внимательно кивнул. — Хорошо, хорошо. Ты думаешь, что она красивая, иными словами, ты влюбился. Сказать иначе будет лицемерием… — Но… профессор, не надо так упрощать… вы не поняли… — растерянно пробормотал я, подняв руку с зажатым платком. — Восприятие красоты противоположного пола, любовь, страсть, похоть — все это разные вещи. Любовь, не разделяющая эти понятия, есть иллюзия… поругание противоположного пола… психиатр не может так говорить… иначе… это… — Я бормотал слова опровержения, но доктор Масаки все так же хитро улыбался и даже не повел бровью. — Я все понял, не стоит оправдываться. Быть может, тебе неловко оттого, что она в тебя влюблена, но оставь это мне. Любишь ты ее или нет, подскажет судьба. И чтобы фортуна смогла все решить, ты должен выслушать историю о связи между болью в голове и этой девушкой. Странноватую, признаться, историю… Из нее ты узнаешь, что, как ни посмотри, — и с точки зрения закона, и с точки зрения морали — твоя судьба напрямую связана с судьбой этой девушки. Загадки и противоречия разрешатся, и ты поймешь, что должен на ней жениться, как только выпишешься из больницы. Слова доктора Масаки расстроили меня, однако на этот раз я не потупился и не покраснел — у меня не было настроения заливаться румянцем. Я снова закрыл глаза и прикусил губу, старательно думая, как разрешить это недоразумение и отыскать среди загадочных фактов, которые приводил доктор Масаки, правду о самом себе. Я обдумывал все, что случилось сегодня утром, и пытался это понять. Доктор Масаки и доктор Вакабаяси лишь на первый взгляд кажутся верными друзьями, на самом же деле они враги и питают обоюдную затаенную ненависть. Причина их разлада кроется в психиатрическом исследовании, материалом для которого послужили Итиро Курэ и я. Теперь же их борьба достигла пика и ведется в открытую средь бела дня. Но в одном их желания совпадают: оба хотят, чтобы я женился на девушке из палаты № 6. И если я действительно Итиро Курэ или человек того же возраста, с тем же именем и наружностью, а девушка из палаты № 6 — Моёко Курэ, то все выглядит очень странно. Кто же, кроме этих двух докторов, мог навлечь на нас столь страшную беду в ночь перед свадьбой, используя методы психической манипуляции? Как иначе такое возможно? Не исключено, что ради научного эксперимента эти доктора свели с ума девушку и молодого человека, причем у последнего есть брат-близнец, о котором тот не подозревает. Подопытных заставили поверить в иллюзию, надеясь, что они полюбят друг друга… Впрочем, трудно вообразить, чтобы человеческая душа была способна на столь жестокий, аморальный и странный эксперимент… Но что же случилось на самом деле? И почему оба профессора избрали мишенью для нападок меня?.. Увы… все усилия были тщетны: чем больше я размышлял, тем запутаннее становилась картина. Наконец, не в силах больше рассуждать, я закусил губу и прикрыл глаза, представляя себя хмурым каменным истуканом. В дверь постучали. Я мигом распахнул глаза и в страхе обернулся: не доктор ли это Вакабаяси? Но доктор Масаки, ничуть не смутившись и все так же подпирая подбородок ладонями, на удивление громко прокричал: — Входите! Его голос наполнил комнату, отзываясь эхом, и тут же в замочной скважине повернулся ключ. В полуоткрытую дверь вошел пожилой человек небольшого роста, сгорбленный и лысый. Это был посыльный в темно-синей форме Императорского университета Кюсю. В одной руке он нес лакированный поднос с закоптившимся глиняным чайником и двумя грубыми чашками, а в другой — тарелку с бисквитами. Переваливаясь с ноги на ногу, словно утка, старик приблизился к столу, поставил поднос, замер прямо перед доктором Масаки, потер руки, робко склонил плешивую голову, посмотрел на него, затем перевел взгляд на меня и еще раз вежливо поклонился чуть ли не до земли. — Да-с, погодка-то какая… Господин декан сказали, что надо бы поднести вам чаю… — А-ха-ха-ха! Вот как?! От Вакабаяси, значит, гостинец? Хм… Спасибо, спасибо. А сам что ж не пожаловал? — Ну… Господин декан спросили по телефону, не здесь ли доктор Масаки, я удивился и пришел проверить, а когда услышал голоса, доложил ему. Тогда-то они велели принести что-то к чаю… — Хм… Вот как… Ну-с, благодарю. И скажите ему по телефону, пусть приходит, если найдется минутка, поболтаем… Спасибо, спасибо… Не закрывайте дверь на ключ. — Эх, эх… Я-то и не знал, что вы здесь… Сегодня я один остался да прибраться-то не успел… Никудышный я работничек… Простите… Эх, эх… Бесконечно кланяясь, пожилой прислужник разлил дрожащими руками чай, лысина его поблескивала. Наконец дверь за стариком затворилась. Доктор Масаки проводил его взглядом, наклонился вперед в кресле, схватил кусок бисквита, целиком запихнул его в рот и запил горячим чаем. Потом он сделал знак глазами, чтобы и я угощался. Однако я не двигался. Сложив руки на коленях, я, словно завороженный загадочным противостоянием двух докторов, от которого едва ли не сыпались искры, пристально смотрел на доктора Масаки. — А-ха-ха-ха! Да нет тут ничего сверхъестественного, не бойся. Вот почему я так люблю злодеев. Знал же, что я с прошлой ночи голодный! Как пить дать, знал! Поэтому, как Уэсуги Кэнсин[114], подал мой любимый бисквит из Нагасаки. Они продаются неподалеку, родственники часто покупают их для пациентов. Не волнуйся, никто их крысиным ядом не сдабривал! А-ха-ха-ха! — Запихнув в рот еще несколько кусков, он запил их чаем. — Мм, вкусно! Так… Я продолжу рассказ, но не имеешь ли ты вопросов относительно того, что было до и после припадков Итиро Курэ? — Имею, — отозвался я, словно попугай. Мой голос неожиданно разнесся эхом по комнате, удивив меня самого. Я уселся поудобнее. Казалось, перед глазами пробежала волна… Быть может, из-за эпизода с бисквитами настроение мое вдруг переменилось. Или же подействовало виски, которым меня напоил доктор Масаки, когда я чуть не потерял сознание. Но, как бы то ни было, не успело эхо моего ответа угаснуть, как я почувствовал бодрость и выпил одним глотком горячий чай. Сладость его тут же распространилась по всему телу, по всем суставам, и мне сделалось очень хорошо. В голове появилась блаженная легкость. Вдыхая теплый аромат виски, я невольно облизнул губы и уставился на доктора Масаки. Мне так хотелось громко заявить ему: «Какую бы теорию вы ни приводили, я никогда не признаю себя Итиро Курэ!» И в то же время мне вдруг показалось, будто события, происходившие до этого момента, случились с кем-то другим, никак со мной не связанным. Все, что я видел и слышал с сегодняшнего утра, закрутилось, словно в ярком, полном тайн калейдоскопе, а доктора, пугавшие меня прежде, не просто перестали быть страшными, но предстали в виде забавных кукол. Наверняка между ними возникло какое-то невообразимое недопонимание. Или же все это просто идиотская комедия… Вероятно, есть молодой человек, похожий на меня как две капли воды, и мы оба страдаем от оригинальной психической болезни. Два доктора перепутали нас и не могут сказать, кто есть кто. Так и возникло их соперничество… В конце концов, доктора так отчаялись, что решились на крайнюю меру — женить кого-то из нас на той девушке и одержать таким образом верх. И чем дольше я думаю об этом, тем больше происходящее напоминает абсурдный и веселый сюжетец… Но если все так, то неважно, кто из докторов мой друг, а кто враг, и каким бы пугающим ни казался их жуткий обман, мне все равно. Главное теперь — выяснить правду, спасти эту девушку от безумия и вывести докторов на чистую воду. Меня охватили безрассудная храбрость и живая бодрость. Свежесть в светлой комнате, буйная зелень за окнами, тишина средь бела дня — все это было хорошо и приятно. Но подобные образы мелькали в моей голове лишь несколько секунд. Придя в себя, я увидел улыбающегося доктора Масаки: заложив руки за голову, он окидывал меня взглядом, словно в ожидании вопроса. Я пришел в некоторое замешательство. В действительности у меня было слишком много вопросов, но казалось, начать можно с какого угодно. Я продолжал спокойно пролистывать завещание, пока не дошел до самого конца, и тогда спросил: — Здесь написано, что копия свитка прилагается, но где же оригинал? — А, это… — доктор Масаки прервался, опустил руки и громко ударил по краю стола. — Тут моя оплошность. Ха-ха-ха. Я так увлекся восстановлением твоей памяти, что совершенно забыл показать тебе нечто важное! А без этого ты не узнаешь всей правды о психической наследственности Итиро Курэ. То есть, как говорится, статую сделал, а душу не вложил! В завещании-то не хватает самого главного. Ха-ха-ха… Ну прости, прости, от недосыпа все в голове смешалось. Что ж, вот он, гляди-ка. Почесав голову, доктор Масаки вытянул руку, подгреб муслиновый узелок к краю стола, быстро развязал его и достал продолговатый газетный сверток и стопку бумаги «фулскап» толщиной в два суна. Повернувшись к северному окну, он принялся вытряхивать из узелка пыль. — Пф… пф… Страшно много пыли! Долго валялся в печке… Посмотри-ка, тут у нас подшит оригинал расследования доктора Вакабаяси про убийство в Мэйнохаме, выдержки из которого ты уже прочел. Нервы у него обострены, как у любого легочного больного, и расследование проводилось с филигранной, прозрачной четкостью, потому-то и окончить его затруднительно… Однако отложим пока расследование и займемся свитком и его историей… Начнем, пожалуй, с последней — ознакомившись с ней, ты иначе взглянешь на свиток. Он развязал газетный сверток, достал оттуда футляр из неокрашенного дерева, в котором находилась переплетенная тетрадь, и положил передо мной. — Это копия истории о происхождении свитка, оригинал которой находится в самом свитке. Из нее ты узнаешь о событиях, что имели место еще до основания храма Нёгэцу-дзи — примерно тысячу сто лет назад. Они-то и служат объяснением приступа, который случился с Итиро Курэ! Вспомнишь ли ты, что уже читал эту историю? Для нас с Вакабаяси это вопрос жизни и смерти. Н-да… Если в твоей голове осталось хоть малейшее воспоминание, значит, ты Итиро Курэ… Ха-ха-ха… Ну читай-ка, не стесняйся, тут простое любопытство. Я прекрасно понимал всю ценность этого документа… и также понимал, насколько важен для доктора Масаки данный психический эксперимент. Однако, к моему крайнему удивлению, был абсолютно спокоен и нисколько не подозрителен. Возможно, еще действовало виски, которого я наглотался некоторое время назад. Поэтому, невольно последовав примеру доктора Масаки, я открыл тетрадку, с легкостью перевернул первую страницу и увидел плотный ряд незнакомых черных иероглифов. — Но… это же камбун! И нет ни подсказок, ни знаков препинания, ни слоговой азбуки… Я не умею… — Хм… Вот как… Что ж поделать, тогда придется мне самому рассказать тебе по памяти содержание этой рукописи. — Да, прошу вас… Доктор Масаки икнул и расправил плечи. Забравшись в кресло прямо в тапочках, он обхватил колени руками, повернулся к южным окнам и, щурясь на солнце, будто упорядочивал мысли. Затем он выпустил струю сизого дыма. Из-за виски или по другой причине, я ощутил сонливость и, поставив локти на стол, уперся подбородком в ладони. — Ик… ик… Так вот… События сей повести произошли более тысячи ста лет назад, при Сыне Неба Сюань-цзуне. В конце его правления, то был четырнадцатый год эры Тяньбао, поднял мятеж Ань Лушань и в первую луну следующего года незаконно провозгласил себя Сыном Неба, а в шестую луну направился в столицу. Император бежал на станцию Мавэй, где отрекся от престола. Ян-гуйфэй и ее брат Ян Гочжун были казнены… Так сообщают хроники… — Какая у вас память, доктор! — В истории приходится заучивать наизусть только неинтересное… Итак, хроники гласят, что император Сюань-цзун отрекся в пятнадцатый год эры Тяньбао. За семь лет до этого сдавший государственные экзамены восемнадцатилетний У Циньсю[115] родом из Фаньяна положил в корзинку кисти и краски и отправился по приказу императора в Сычуань рисовать виды реки Цзялин. Он перебрался через ущелье Уся и преодолел гору Ушань, а затем, двигаясь против течения Янцзы, запечатлел прекрасные виды и представил императору более ста пейзажей в пяти свитках. В награду за это император сосватал ему невесту, барышню Дай, что была дочерью покойного ученого мужа Фан Цзюляна. И была у нее младшая сестра-близнец по имени Фэнь. Обе они являлись фрейлинами Ян-гуйфэй, и поэты нарекли их Двумя Бабочками из Дворца Совершенной Чистоты. В третью луну четырнадцатого года эры Тяньбао У Циньсю было двадцать пять лет, а барышне Фан Дай — семнадцать. — Удивительная память! Это и правда хроника? — Нет, это другое, история «Женитьбы на барышне Дай», фрагмент романа «Тайные повести из Пионового павильона». В этом романе есть иллюстрация, на которой император Сюань-цзун и Ян-гуйфэй милуются в Пионовом павильоне, а за ними, облизываясь, подглядывает из тени пионов поэт Ли Бо. Это чрезмерно пикантный роман в китайском духе, и об У Циньсю там говорится лишь в нескольких строчках, которые, однако, практически дословно совпадают со словами из свитка. Думаю показать рукопись кому-нибудь с филологического факультета… А вообще, этот прекрасный пассаж запоминается без малейших усилий! — Вот как. Но я с трудом воспринимаю на слух китайские обороты… Мне нужно иметь перед глазами текст и вникать в каждый иероглиф, чтобы понять их. — Ну тогда я буду выражаться попроще. — Спасибо, мне так будет легче. — Ха-ха-ха. Короче говоря, речь про дядьку по имени Сюань-цзун, китайского императора-развратника, которого часто рисуют на бумажных фонарях на пару с Ян-гуйфэй. Отличился он массой хороших дел: усмирил варваров, получил небесный мандат на правление, отделил крестьян от солдат, искоренил фальшивые деньги… Но Ян-гуйфэй будь здоров как водила его за нос, и поэтому он назначил на важные посты многих никчемных приспешников из рода Ян, начиная с ее братца Ян Гочжуна. Наконец, прогнав всех верных вассалов и окружив себя изменниками, он предался разврату. И в конце концов выстроил в своем огромном дворце на горе Ли украшенную золотом и серебром купальню, провел туда воды горячих источников и нежился там вместе с Ян-гуйфэй. Как в песне поется: «С тобой, милая, рядом куда угодно пойду»… — Ого… Ну это вы уж чересчур фамильярно… — Однако тебе придется принять все за чистую монету. Да тут и нет ни капли брехни! Эта история лежит в основе старинной песенки, что недавно снова вошла в моду, — «Куда угодно». Даже свидетельства имеются! — Серьезно? — Разумеется. Помнишь, как она начинается? «С тобою, милая, рядом, никуда мне больше не надо — ни в Сахару, ни в Ниагару. Давай же с тобою вместе вознесемся на небо и на зависть всем звездами станем». Хотя это, пожалуй, уже слишком… — Но какое отношение это имеет к свитку? — Самое непосредственное! Ты слушай. Тут ведь китайская история, с наскоку в ней не разобраться, понимаешь? Как культурный Сын Неба, Сюань-цзун очень любил искусства, привечал и баловал плешивых поэтов-пьянчужек вроде Ли Бо и даже приказал юноше восемнадцати или девятнадцати лет, У Циньсю, изобразить места, известные во всем мире своей красотой. То есть он отправил того в путешествие, чтобы потом наносить свои императорские визиты не выходя из дворца. Похоже, Ян-гуйфэй его надоумила. — Этот юноша был гениальным художником… — Вне всяких сомнений. Ведь, несмотря на юный возраст автора, картины его могли соперничать со стихами величайшего поэта древности и современности — плешивого Ли Бо. Выходит, он явно что-то мог. Однако умер он рано и при несчастливых обстоятельствах, так что ни он сам, ни его работы практически не известны. Как я и говорил, о нем имеются упоминания как в хрониках того периода, так и в недавних летописях, но годы и имена разнятся, поэтому трудно докопаться до правды. Однако у нас есть доказательства, подробно изложенные в этих документах, и будущим историкам волей-неволей придется изучить это дело. — То есть свиток представляет собой весьма ценный исторический документ?! — Нет, он не просто ценный… Но вернемся к нашей истории. Итак, этот молодой У Циньсю, сдавший государственные экзамены, целых шесть лет путешествовал и рисовал по приказу императора. И вот, спустя долгое время, в четырнадцатом году эры Тяньбао, вернулся он в столицу Чанъань и представил свои работы Сыну Неба, который остался крайне ими доволен и тут же одарил художника высочайшими почестями и сосватал ему в жены барышню Дай. Кроме того, император пожаловал У Циньсю небольшой дом с красивым садом, по размеру как раз достаточный для спокойной жизни без посторонних, и наделил его всяческими благами. И первое время жили новобрачные как в сказке. Но только успели У Циньсю с женой свить свое гнездышко, как настала, так сказать, увертюра к падению великой династии Тан — повсюду в Поднебесной стали появляться дурные предзнаменования и ростки будущей смуты. Но сам Сюань-цзун не верил предостережениям, обвинял преданных слуг в том, что они портят императору настроение, и даже казнил некоторых. Видя эту несправедливость, расстроился У Циньсю и решил мастерством своей кисти избавить императора от заблуждений и вернуть мир и спокойствие всему государству. Открыв сердце супруге, госпоже Дай, он спросил, готова ли та пожертвовать жизнью ради мира и покоя в Поднебесной, и добавил, что сам погибнет после нее. И госпожа Дай ответила, что ради любимого с радостью сделает все что нужно. — Как восхитительно! — Чистый китайский стиль. Затем У Циньсю нанял под большим секретом плотников и штукатуров, чтобы они выстроили в горах, подальше от столицы, хижину, точнее, мастерскую. И вскоре была готова причудливая постройка с окнами под крышей, чтобы никто не мог заглянуть в нее и увидеть, что творится внутри. В центре стояло застеленное белым покрывалом ложе. Подготовив достаточно дров и провианта для долгой осады, а также защиту от холода и от мух, У Циньсю тайком перебрался туда вместе с супругой. И вот однажды, в одиннадцатую луну, супруги дали клятву, что встретятся на том свете, выпили на прощание, и госпожа Дай, вдоволь наплакавшись и освежив лицо косметикой после ритуального омовения, накинула на себя белые одежды и в дыму благовоний легла на ложе, а У Циньсю накинулся на нее и задушил. Затем он раздел тело, аккуратно разложил его, разбросал благовония и цветы, сжег амулеты для изгнания злых духов, развернул свиток, подготовил краски и приступил к труду всей своей жизни. — О, как удивительно! Совсем не та история, что о происхождении храма… — У Циньсю собирался рисовать тело своей жены каждые десять дней, пока от трупа не останутся одни белые кости, и, сделав около двух десятков рисунков, вручить их императору Сюань-цзуну, чтобы тот, благодаря силе искусства, ощутил бренность и быстротечность человеческой жизни и содрогнулся от ужаса. Но в то время не существовало никаких противопаразитарных средств, и, несмотря на зиму, труп разлагался так быстро, что У Циньсю не успевал закончить картину, как тело меняло свой облик. Не сумел он завершить и половины задуманного, как остались только волосы и кости. Наука тогда была в зачаточном состоянии, и, видимо, он рассчитывал, что на воздухе труп будет разлагаться с той же скоростью, как и в земле. Невероятной выдержки человек, конечно… — Может, все из-за отопления? Ведь в хижине было тепло… — Не исключено. Уж о системе охлаждения он явно не позаботился, к тому же при температуре ниже нуля краски-то замерзли бы! Но, как бы то ни было, У Циньсю, чья верность императору достигла фанатичных масштабов, не ожидал, что из-за его просчета все пойдет прахом, и оказался ошарашен… Вложить столько сил в работу, пожертвовать своей молодой женой — и потерпеть сокрушительное поражение! Тут, само собой, впору вопить от горя! Наконец он решил: я снова проигнорирую человеческую мораль ради Поднебесной! Влекомый безысходным, отчаянным желанием увидеть труп, он бродил по соседним деревням, искал красивых женщин, пытался с ними сблизиться и обещал нарисовать их, а потом заманивал в горы и убивал, после чего несчастные становились его моделями. — Ох… По-настоящему роковая верность императору и родине! — Да… У японцев такой настойчивости не бывает… И обликом У Циньсю сделался страшен. Щеки впали, нос заострился, а глаза стали блестеть, как у демона. Волосы взъерошенные, одежда грязная, сам — кожа да кости, короче, страшный как смерть! В общем, все женщины, кого он хватал за рукав, в страхе убегали куда подальше. Так продолжалось из месяца в месяц. За это время исходил он и ближние, и дальние селения, но слухи успели распространиться по всей округе, и куда бы он ни пришел, отовсюду его выгоняли. Однако, к счастью У Циньсю, о домике в горах никто не догадывался, поэтому он спокойно жил там, избегая расправы. Но, несмотря на преграды, возникающие на пути У Циньсю, желание его послужить на благо отчизне не только не пропало, а, напротив, лишь укрепилось. Наконец получил он прозвище Распутный Отшельник — как Синяя Борода на Западе.