— Значит, вы не будете против, если я начну искать преступника? — Разумеется, нет. Ты полностью свободен. Делай как знаешь. — Спасибо. Могу ли я покинуть на время больницу? Мне бы хотелось кое-куда сходить… Я поднялся с кресла и, опершись ладонями о край стола, поклонился, но доктор Масаки остался равнодушен. Откинувшись в кресле, он сделал очередную затяжку и попытался выдуть дым как можно выше. — Сходить? Куда это ты собрался? — Еще не решил… Но там я разузнаю всю суть этого дела. — Хм… Смотри только не перепугайся, когда разузнаешь. — Что?! — Может, нам с тобой лучше и не знать, что стоит за свитком… Я невольно замер. Меня будто парализовала некая сила, таившаяся в словах доктора Масаки. Небывалые события, неслыханные враги, беспрецедентные, загадочные происшествия… Все это то ли взаправду подтолкнуло его к решению совершить самоубийство, то ли заставило бравировать темой и перевести ее в шутку. Не в силах сопротивляться, я опустился в кресло, поверженный нечеловеческой храбростью доктора Масаки. — Хорошо… Тогда я не выйду отсюда, пока мы не отыщем преступника. Я не тронусь с места, пока ко мне не вернется память и я не разгадаю тайну этого свитка! Вы согласны, профессор? Доктор Масаки не ответил. Склонившись, он бросил окурок в пепельницу-даруму, сгорбился и облокотился на стол. Хитро поглядывая на меня, он насмешливо ухмыльнулся: холодная улыбка и уголки его рта словно скрывали некий секрет. Я чуть подался вперед. Меня охватило непонятное возбуждение, все тело будто горело огнем. — Вы ведь согласны, профессор? Отыскав преступника, я отомщу за семью Курэ — Итиро, Моёко, Яёко и Тисэко. Кем бы ни оказался тот человек и что бы он мне ни сделал… Понимаете? Я не желаю провести всю жизнь из-за этого негодяя в аду умалишенных! — Что ж, попробуй, — с подчеркнутым безразличием произнес доктор Масаки. Он закрыл глаза, словно марионетка, и на лице его появилась какая-то странная улыбка. Ощущая свое бессилие, я снова заерзал. — Вы согласны, профессор? Я сам примусь рассуждать… Прежде всего, предположим, что я не виноват. И конечно, не стоит верить деревенским жителям, которые болтают, будто свиток сам выпрыгнул из статуи бодхисаттвы Мироку прямиком Итиро Курэ в руки. — Ага… — Итак, тетка и мать души в Итиро Курэ не чаяли и точно не показали бы ему этот страшный свиток. Да и старый батрак Сэнгоро определенно не такой человек. В храме служат роду Курэ и молятся за его благополучие, поэтому, если бы там нашли свиток, его бы обязательно спрятали. Получается, преступник — человек посторонний, которого никто не мог заподозрить. — Само собой, — неохотно согласился доктор Масаки. Он приоткрыл глаза и посмотрел на меня: мутный, жесткий взгляд никак не вязался с улыбкой. Доктор Масаки снова закрыл глаза. Я нетерпеливо продолжил: — Разве в своем расследовании доктор Вакабаяси не указывает на подозреваемого? — Кажется, нет… — Ни слова об этом? — Угу…. — Хотя он так тщательно все изучил? — Угу… — Но… почему же? — Мм… Кажется, доктор Масаки начал засыпать с улыбкой на лице. Я недоуменно впился в него взглядом. — Но… Разве это не странно, профессор? Так тщательно изучить все обстоятельства и ни словом не обмолвиться о преступнике?! Это как сделать статую Будды и забыть вложить в нее душу… Не правда ли, профессор? Доктор Масаки молчал. — Ну же, профессор! Даже если это замышлялось как дурная шутка, разве бывают преступления более жестокие и коварные? Если бы Итиро Курэ не сошел с ума, то ничего бы и не случилось, а уж если сошел, то шито-крыто. В том же случае, если преступника изобличат, он с легкостью сумеет защититься, и не только по закону, но даже по совести. Вряд ли возможна более жесткая, более суровая шутка, чем эта! — Мм… — И разве не подозрительно, что Вакабаяси передал вам расследование, в котором ни слова не говорится о самом важном? — Мм… Подозрительно, да… — И чтобы узнать правду об этом деле, кто-то из нас — либо я, либо Итиро Курэ — должен прийти в себя и указать на преступника, пока вы с доктором Вакабаяси тратите свое время… — Нет! — отрезал доктор Масаки, будто отказал нищему. Кажется, он засыпал… Я сглотнул слюну и продолжил: — Но зачем тогда показывать свиток Итиро Курэ? — Мм… — От доброты душевной… или это злая шутка… или ревность… или проклятие… и все же, все же… Не в состоянии сделать вдох, я остановился, меня словно что-то душило. Я пристально смотрел на доктора Масаки, грудь моя вздымалась волнами. Улыбка на его лице куда-то пропала, веки широко распахнулись, и черные глаза остановились на мне. Он слегка побледнел. Затем доктор Масаки уставился на входную дверь, повернулся, мельком глянул на меня и вытянулся в кресле. Взгляд его черных глаз утратил присущую профессору остроту и, напротив, приобрел невыразимо мягкий оттенок. В нем не осталось ни нахальства, ни дерзости. Вместо них появились достоинство и благородство, даже какая-то грусть. Мое дыхание потихоньку успокоилось, и я невольно потупился. — Это все я, — прошептал доктор, и голос его словно доносился из глубокой пещеры. Я в удивлении поднял голову, но при виде вялой, грустной улыбки снова опустил глаза. Взор мой будто бы застила серая пелена, а по коже пробежали мурашки. Я зажмурился и дрожащими пальцами коснулся лба. Сердце стучало так, словно готово было вырваться из груди прямо в небо, по холодному лицу тек пот, а в ушах отзывался удрученный голос доктора Масаки. — Я бессилен перед вернувшейся к тебе рассудительностью и расскажу все… Чего уж таить, я знал, что так оно и будет. Все в расследовании Вакабаяси указывало на мою вину, и я лишь делал вид, что ничего об этом не знаю. Каждое слово, каждая буква кричали: «Это все ты! Это ты убийца, а не кто иной!» То есть… первый акт трагедии, разыгранный в Ногате, был деянием крайне осмотрительного, благоразумного преступника, который поджидал, когда Итиро Курэ вернется домой, чтобы умело использовать анестезию, стереть все следы преступления и загнать дело в лабиринт. Никакого приступа сомнамбулизма у Итиро Курэ не было. Вот что там написано… Доктор Масаки тихонько откашлялся. Потрясенный, я не мог поднять головы. Каждое его слово ложилось на меня тяжелейшим бременем… — У этого преступления была одна-единственная цель — разлучив Итиро Курэ с матерью, вынудить тетку перевезти его в Мэйнохаму, где бы он сблизился с кузиной… Моёко такая красавица, что ее даже называют Комати из Мэйнохамы, а про легенду о свитке знает и стар и млад. Разумеется, свадьба Итиро и Моёко была делом очевидным, а Мэйнохама представляла собой идеальное место для эксперимента, где ничего не стоит запутать следы. Поэтому во втором происшествии в Мэйнохаме нет решительно ничего таинственного. Все было продумано перед убийством в Ногате, и теперь лишь оставалось дождаться, когда Итиро Курэ окажется неподалеку от каменоломни, и вручить ему свиток… То есть события в Ногате и в Мэйнохаме были спланированы одним человеком, преследовавшим единственную цель. Этот человек интересовался легендой о свитке, в которой разбирался как эксперт. И он же выбрал подходящий момент, чтобы проверить легенду на практике… Таким образом, он поджидал, когда жертва, то есть Итиро Курэ, окажется преисполнена счастья, чтобы провести свой беспрецедентный эксперимент… Кто же, по-твоему, это мог быть, как не я? — Как «кто»?! — Я поднялся так резко, что стул отлетел в сторону. Кровь прилила к моему лицу, и оно пылало как огонь. Все связки и мышцы моего тела наполнились энергией, и, глядя на пенсне изумленного доктора Масаки, я проговорил: — Это… Вакабаяси! — Идиот! — эхом отозвался доктор Масаки. Черные, впалые глаза его остановились на мне. О, какова была сила этого взгляда! В нем сквозило торжество неумолимого бога, взирающего свысока на грешника… Жестокость злого, дикого зверя… Я не мог этого вынести и, охваченный ужасом, содрогнулся. Попятившись, я медленно опустился на стул. Как же притягивал меня взгляд этих страшных глаз!.. — Идиот… Мочки моих ушей полыхали. Я опустил голову. — Как же можно быть таким тугодумом?! Эти слова нависли надо мной неприступными скалами. Одиночество и беспомощность, звучавшие прежде в его голосе, куда-то подевались, и теперь в нем слышались почти отеческие достоинство и сострадание. Душу мою переполнили противоречивые чувства, и я продолжал наблюдать за доктором Масаки. Сцепив на столе жилистые руки, он чеканил слова: — Нетрудно догадаться, что, кроме меня, на этот жуткий эксперимент способен лишь один человек. Но запросто высказывать эту гипотезу вслух — верх легкомыслия! Да ведь к тому же я сам уже признался… — Что?! Я в удивлении поднял голову и увидел, как доктор Масаки, закусив губу, положил правую руку на документы из голубого узелка. Я не понимал, в чем дело, но, кажется, он собирался сказать что-то важное. Скованный напряжением, я снова опустил взгляд. — Признание зафиксировано здесь, в этих документах. Он сам описал следы совершенного им преступления и сам составил на себя рапорт. По моей спине пробежал жуткий холодок. — Ты еще не знаком ни с психологией признания, ни с психологией сокрытия преступления, так что послушай… По мере развития человеческой мудрости… или же по мере того, как общественный строй будет делаться все сложнее и тоньше, такая психология станет совершенно обыденной. Понимаешь? Я молчал. — Я объясню тебе, насколько ужасающие вещи таятся в этих документах! Объясню, как глубоки, таинственны и дьявольски обворожительны заключенные в них силы сокрытия преступления и самопризнания! Эти силы и вынуждают меня признать собственную вину… Все мои мышцы застыли в крайнем напряжении. Словно зачарованный зеленым сукном, покрывающим столешницу, я не мог пошевелиться. Доктор Масаки откашлялся. — Предположим, некто совершает преступление. И неважно, как ему удается избежать правосудия, содеянное запечатлевается в зеркале его памяти, и он никак не может стереть образ себя-преступника из этого зеркала. И данный эффект абсолютно неизбежен, ведь память есть у каждого… Этот факт настолько банален, что даже не заслуживает упоминания. Однако все не так уж просто… Рядом с образом себя-преступника в зеркале памяти постоянно маячат тень великого детектива, который грозит распутать тайну за пять минут, и тень неприкаянного сообщника. В этом заключается абсолютный изъян любого преступления, и он не оставляет убийцу вплоть до последнего вздоха. Существует лишь два способа избавиться от упомянутых теней или, как говорят в народе, угрызений совести: впасть в безумие или покончить с собой. Только так можно уничтожить собственную память.