Только что увлеченный чтением книги в красной обложке, доктор Вакабаяси, не закрывая, отложил ее корешком кверху и резко поднялся. Он откашлялся — при этом лицо его вытянулось еще больше — и замахал руками в сторону двери, будто выпроваживая меня. Я с трудом разлепил веки, усыпанные волосками и перхотью. Поддерживаемый медсестрами, я ступил босыми ногами на холодный пол и вышел (в первый ли раз?) наружу… Доктор Вакабаяси проводил меня до двери, а затем куда-то скрылся. Я оказался в широком коридоре, пол которого был выложен искусственным камнем. На каждую сторону выходило по пять дверей одинакового цвета. В конце коридора — в темной нише — стояли огромные, в человеческий рост, часы. Они были затянуты такой же металлической сеткой, что и окна в моей палате. Наверное, это их «бо-о-ом» разбудило меня утром… Я не мог даже вообразить, как их заводят… Украшенные старинным узором причудливые стрелки показывали шесть часов четыре минуты. Медный маятник метался из стороны в сторону, словно преступник, обреченный на вечные скитания. Моя палата находилась слева от часов. Рядом с дверью была прибита выкрашенная в белый цвет табличка в сяку длиной. На ней мелкими иероглифами было написано следующее: «Псих.; восточн.; флиг. № 1». И чуть покрупнее: «Палата № 7». Имени пациента я не увидел. Влекомый медсестрами, которые держали меня под руки, я вынужденно поплелся дальше. Вскоре мы вышли в ярко освещенный внешний коридор, в конце которого виднелось двухэтажное деревянное здание. Оно было построено в западном стиле и выкрашено в синий цвет. На белоснежном песке по обе стороны от коридора виднелись красные как кровь хризантемы, белые как грезы космеи и желто-алые, похожие на вывернутые внутренности целозии. За ними простирался сосновый лес. По небу бежали чуть позолоченные утренним солнцем тучки, вдалеке слышался плеск волн, и настроение создавалось самое радостное. «Сейчас осень…» — подумалось мне. Я разглядывал пейзаж, глубоко вдыхая свежий, прохладный воздух, но стоило мне притормозить, как медсестры принимались тянуть меня вперед. Наконец я попал в темный коридор синего здания. Мы остановились перед первой дверью справа. Там нас поджидала еще одна медсестра. Она открыла дверь и вошла с нами внутрь. За дверью оказалась довольно большая и светлая ванная комната. В углу напротив входа стояла каменная ванна, над которой поднимался пар. Запотевшие окна, выходившие на разные стороны, были усеяны маленькими капельками. Три румяные медсестры — как на подбор с круглыми красными руками и ногами — закатали рукава, схватили меня, вмиг раздели и усадили в ванну. Едва я успел согреться, они поставили меня на деревянный поддон и принялись безжалостно тереть прохладными губками. Затем стали мусолить куском мыла мою голову, пока не взбили огромную гору пены. С жестокостью, не характерной для женщин, они намыливали мое тело, без предупреждения поливали меня горячей водой, а когда я жмурился, бесцеремонно хватали за руки. Послышалось резкое «сюда!», и меня снова швырнули в ванну. Медсестры действовали так грубо, будто среди них была та, с которой я обошелся отнюдь не ласково утром, и она решила отомстить. Но, чуть поразмыслив, я пришел к выводу, что ровно так они обращаются со всеми душевнобольными, и это повергло меня в отчаяние… Однако ближе к концу мытья, когда мне подстригли ногти на руках и ногах, почистили зубы бамбуковой щеточкой с солью, вытерли меня свежим теплым полотенцем и причесали новой желтой расческой, я будто заново родился. Мне вдруг стало так приятно, что я даже удивился, почему, несмотря на чистоту и легкость, ничего не могу вспомнить. — Наденьте это, — сказала одна из медсестер. Оглянувшись, вместо больничной одежды я увидел на полу бледно-желтый узелок. Внутри обнаружилась белая картонная коробка, в которой была сложена студенческая форма — фуражка, серая в белую крапинку накидка, шерстяная рубашка, брюки, светло-коричневые гетры и завернутые в газету сапоги на шнуровке… Сверху в маленьком кожаном мешочке лежали серебряные наручные часы. Ничего не подозревая, я спешно надевал вещи — медсестры четко вручали их мне одну за другой. Внезапно я осознал: на одежде нет ничего, что бы указывало на ее принадлежность. Однако стрелки на ткани были там, где надо, словно костюм только что вышел из-под иглы портного, и, двигаясь, я ощущал себя комфортно и привычно. Лишь воротник накидки был чересчур твердым, а вот черная фуражка, блестящие сапоги и часы, которые показывали шесть часов двадцать три минуты, подходили на удивление хорошо. Чрезвычайно странно. Я сунул руки в карманы накидки: в правом обнаружился свернутый вчетверо платок и бумажные салфетки, а в левом — гладкий, туго набитый кошелек для мелочи. Совершенно растерявшись, я озирался в поисках хотя бы небольшого зеркальца, но — вот незадача! — нигде не было и осколка. Медсестры, оглядываясь на меня, направились к выходу. В дверях они встретились с доктором Вакабаяси, который медленно зашел в ванную, наклонив голову под низкой притолокой. Он оценивающие оглядел меня, затем молча провел в угол и снял со стены поблекшую от стирок юкату[5]. Под ней обнаружилось огромное зеркало! Я невольно отшатнулся: как же молодо было мое отражение! Утром, ощупывая собственное лицо в полумраке палаты номер семь, я заключил, что являюсь уродливым бородачом лет тридцати. И даже после всех процедур я не догадывался, насколько отличаются от реальности мои недавние предположения. В зеркале предстал в полный рост молодой человек лет двадцати. Выпуклый лоб, узкий подбородок, большие глаза. На лице застыло изумление. Если б не студенческая форма, меня можно было бы принять за школьника. И только я понял, что этот молодой человек — я, как напряжение, мучившее меня с самого утра, куда-то делось. Меня охватили странные чувства: неловкие, печальные, радостные — невыразимые. Вдруг сзади послышался требовательный голос доктора Вакабаяси: — Ну? Вспомнили, как вас зовут? Я смущенно стянул фуражку и обернулся. Сглатывая холодную слюну, я наконец понял, с какой целью доктор Вакабаяси подверг меня этим испытаниям. Он обещал показать мне разные вещи из моего прошлого и первым делом показал меня самого. Иными словами, доктор Вакабаяси воссоздал в мельчайших подробностях мой облик — каким тот был до поступления в больницу. Видимо, он решил, что подобный эксперимент поможет вернуть мне память… Да, так я и должен был выглядеть. И этот облик явно как-то перекликался с моим прошлым. Пускай остальное — полнейшая ложь, но насчет внешности сомнений быть не может: это я! Однако все усилия доктора, увы, оказались тщетны. Несмотря на волнение при виде своего отражения, я так ничего и не вспомнил. Осознав, что на самом деле еще молод, я испытал странное чувство стыда и неопределенный страх — как если бы надо мной издевались… Не в силах ничего сказать, я машинально отер пот со лба и потупился. Все так же безучастно поглядывая то на меня, то на отражение в зеркале, доктор Вакабаяси многозначительно кивнул. — Разумеется, за время пребывания в клинике вы утратили загар и поправились, потому и выглядите не так, как раньше… Пройдемте со мной. Попробуем другой способ… Вдруг он поможет вам вспомнить… Ощущая немоту в лодыжках и коленях из-за новых шнурованных сапог, я проследовал за доктором Вакабаяси по внешней галерее, вдоль которой цвели целозии. Я думал, что мы вернемся в седьмую палату, но доктор Вакабаяси остановился чуть раньше, перед дверью с табличкой «Палата № 6», постучал и повернул большую медную ручку. Из приоткрывшейся двери с вежливым поклоном вышла пожилая прислужница в бледно-желтом фартуке. — Она крепко спит, — доложила женщина, почтительно глядя на доктора Вакабаяси, а затем отправилась к зданию, где мы только что были. Доктор Вакабаяси аккуратно наклонился и шагнул в палату. Осторожно взяв меня за руку, он закрыл дверь и на цыпочках приблизился к железной кровати, которая стояла у противоположной стены. Затем он так же осторожно отпустил мою руку, повернулся ко мне и указал волосатым пальцем на девушку, которая лежала на кровати. Я обеими руками схватился за края фуражки и, пристально вглядываясь в ее лицо, несколько раз моргнул. Она оказалась настоящей красавицей! Волосы девушки разметались по белому полотенцу изголовья. Роскошные и блестящие, они были завязаны странным узлом и напоминали лепестки огромного черного цветка. Одета она была в ту же больничную хлопковую одежду, что я утром. На белом одеяле, натянутом до груди, я увидел замотанные свежими бинтами руки. Значит, это она колотила утром в стену и звала, разрывая мне сердце… Конечно, на стене не оказалось ни одного кровавого пятна, которые я так живо представлял, а девушка, кричавшая громко и жутко, сейчас невинно и спокойно спала… Тонкие изогнутые брови, длинные густые ресницы, высокий благородной нос, легкий румянец, пухлые сжатые губки, изящный, чистый подбородок с ямочкой… Она была до того красива, что я невольно задумался: уж не кукла ли это?! Забывшись, я все разглядывал ее прекрасное лицо, едва заметный пушок на ушах и пышные ресницы… И тут… прямо на моих глазах с этой кукольной головкой, что покоилась на большой, покрытой свежим полотенцем подушке, стали происходить загадочные метаморфозы. Вдруг радостное лицо молодой девушки начало еле заметно грустнеть. Однако изогнутые брови, густые ресницы и губы оставались по-прежнему неподвижными. Лишь невинный персиковый румянец вдруг принял тоскливо-розовый оттенок, и от этого семнадцатилетняя девушка стала походить на барышню лет двадцати трех с аристократическими чертами лица. Внезапно, будто всплыв откуда-то из глубины, на этом лице установилось выражение торжественной печали… Я не верил увиденному… Не в силах даже вздохнуть, не то что протереть глаза, я следил зачарованным, немигающим взглядом, как из-под ее изящных двойных век медленно появляются капельки… Вот они заблестели на ресницах, как росинки в траве. Вот потекли двумя тонкими струйками… Маленькие губки затрепетали, и послышались воздушные, сонные слова: — Сестрица… милая сестрица… прости меня… Я… я так люблю братца… Всей своей душой. Я знаю, он дорог, дорог тебе… Я так давно люблю его… Что поделать… Ах, прости, прости меня… Прости меня, сестрица… Голос девушки был настолько слаб, что понять ее слова удавалось лишь благодаря движениям дрожащих губ. Слезы же текли и текли: спускались по длинным ресницам к уголкам глаз, затем омывали бледные виски и скрывались в густых волосах. Наконец она перестала плакать. Тоскливо-розовый, рассветный цвет обернулся персиковым, и лицо, все так же по-кукольному неподвижное, снова сделалось лицом здоровой семнадцатилетней девушки. Казалось, печаль, что охватила девушку во сне, состарила ее на несколько лет. Но теперь она помолодела, и уголки рта приподнялись в мягкой улыбке. Из глубины моей души вырвался вздох. Чувствуя, что сам еще сплю, я нервно оглянулся. Доктор Вакабаяси, стоявший позади, заложил руки за спину и бесстрастно осмотрел меня. Кажется, он был очень напряжен — я понял это по его длинному и твердому, словно мрамор, лицу. Глядя на меня, он слегка облизнул бледные губы и спросил незнакомым голосом, абсолютно лишенным эмоций: — Вы помните… как ее зовут? Я повернулся, снова посмотрел на лицо спящей, чуть помедлил и молча помотал головой. Доктор Вакабаяси опять зашептал низким тоном, словно пытаясь подловить меня: — Тогда, быть может… вы хотя бы помните ее лицо? Я снова оглянулся на доктора и несколько раз моргнул, будто говоря: «Исключено… я и себя-то не помню, а уж других…» На лице доктора Вакабаяси мелькнула тень невыносимого отчаяния. Он уставился на меня пустым взглядом, но вскоре лицо его снова сделалось печальным. Несколько раз кивнув, он, как и я, повернулся к девушке. Сделав несколько шагов крайне торжественной походкой, он снова молитвенно сложил руки, оглядел меня и многозначительно продолжил: — Тогда уж позвольте… Эта девушка — ваша единственная кузина и в то же время невеста. — А! — вырвалось у меня. Я схватился за голову и, пошатываясь, отступил, а затем, не в силах поверить в увиденное и услышанное, хрипло пробормотал: — Такая… такая красивая? — Так точно. Именно эта сказочная красавица. Все верно. Это ваша единственная кузина, с которой вы должны были сочетаться браком 26 апреля 15-го года Тайсё, то есть ровно шесть месяцев назад. Однако из-за таинственных событий в ночь перед вашей свадьбой она оказалась в столь печальном положении и пребывает в нем по сей день. Я не нашелся, что ответить. — Поэтому… доктор Масаки возложил на меня колоссальную ношу: я отвечаю за то, чтобы вы оба исцелились и смогли вступить в счастливую семейную жизнь. Голос доктора Вакабаяси сделался чинным и спокойным — похоже, он старался убедить меня. Я же, совершенно растерянный, вновь повернулся к кровати… Невообразимо, ангельски красивая девушка ни с того ни с сего станет моей?! В этом было нечто зловещее… сомнительное… абсурдное. — Моя единственная кузина… Но… она говорила про сестру… — Сейчас ей снится сон. Я уже упоминал, что у этой девушки нет родных братьев и сестер. Она единственный ребенок в семье… Однако у ее дальней родственницы, жившей более тысячи лет назад, действительно была старшая сестра — этот факт подтвержден документально. И сейчас ей снится эта сестра… — Откуда… вы знаете? — мой голос дрожал. Я невольно отстранился от доктора Вакабаяси и поглядел на него снизу вверх, как если бы вдруг усомнился в его рассудке… Кто, если не волшебник, может знать, что снится другому? Догадки тут бесполезны… С каким жутким спокойствием, словно нечто обыденное, он приводит факты тысячелетней давности! Уж очень непрост этот Вакабаяси!.. А что, если он сам — один из пациентов психиатрической больницы?.. Однако доктор нимало не удивился и ответил как обычно бесстрастно и четко: — Даже бодрствуя, девушка говорит и ведет себя специфически, из чего мы сделали соответствующие выводы… Поглядите на этот удивительный узел: такую прическу носили замужние дамы тысячу лет назад, то есть в эпоху, когда жила ее родственница. Видимо, поэтому барышня и причесывается так время от времени. Разумеется, в действительности она чистое, невинное создание, однако, когда волосы убраны таким образом, она демонстрирует привычки, воспоминания и характер замужней дамы, жившей тысячу лет назад. Поэтому ее облик и манеры не соответствуют возрасту. Она предстает молодой, грациозной и не по годам умудренной женщиной. Конечно, когда она забывает об этом сне, помощница причесывает ее на современный манер, как и остальных пациенток. Открыв от удивления рот, я отупело глядел то на странную прическу, то на торжествующего доктора Вакабаяси. — Но… «братец»? — Это, конечно же, о вашем предке, который жил тысячу лет назад. Тогда он женился на «сестрице». Иными словами, этой девушке снится ее зять, и в мире иллюзий она живет с ним как наложница. — Но… это же низко! Это разврат! — выпалил я. Доктор Вакабаяси тут же мягко ухватил меня своими бледными руками.